Кто радовался, кто завидовал. Иначе и не могло быть в нашей стране, где большинство людей живет плохо: и материально, и морально. А нищета, как известно, не умеет радоваться чужим радостям и не принимает близко к сердцу чужие горести.

И вот сегодня 50. Сын во Франции: поехал поработать, но понятно, что уже не вернется домой. Она с мужем живет в центре города в огромной, старой профессорской квартире. Все хорошо: необременительная интересная работа, в доме есть помощница. Каждый год во время отпуска новые путешествия. Кажется, уже полмира объездили. И все с интересом, и все вместе. Не утомляют вечера. Он продолжает работать в кабинете. Она – из огромной кладовки обустроила себе мастерскую, где рисует и вышивает картины. Для себя. Иногда дарит знакомым. Но это вечера. А еще есть ночи. Они уже давно спят в разных спальнях. Очень давно: лет 10. Сначала, чтобы не мешать друг другу, а потом…

Несколько лет после раздела спальных мест он приходил к ней на рассвете. И в этом было что-то забытое, приятное и даже романтичное. А потом все закончилось. Как-то резко и практически необъяснимо. Говорить на такую деликатную тему даже через столько лет замужества было неловко. Ведь все равно ничего не изменишь. А ставить мужа в унизительное положение ослабевшего мужчины не хотела, не считала нужным. Никому ничего не говорила. Только часто-часто просыпалась утром в ужасном состоянии от снов полных чувственности и порока.

Возможно, муж увлекся другой. Но это ничего не меняло. Ничего. Семья оставалась семьей: с хорошими отношениями, которые всех устраивали.

И вот год назад на соседнюю кафедру приняли на должность заведующего лабораторией отставного офицера. Ему всего 40. Но, как потом оказалось, он был ранен и демобилизован. Крепкий, обаятельный медвежонок, с офицерскими шуточками. Любитель компаний и женщин. Как-то потом он сказал: таких у меня никогда не было. Таких – это аристократично красивых, умных, образованных и воспитанных. Ее покоробило, но промолчала. Потому, что это было сказано потом, когда узнала его ласки, его силу и необязательность тоже.

Все понимала, много прощала, но не было сил отказаться. Он дарил ее еще молодой душе и совсем не постаревшему телу столько нежности, столько чувственности, столько силы, что она не могла не закрывать глаза на обманы, попойки, невоспитанность и необразованность. Он оказался просто необходимым ей жеребцом. Воспитанность порождала снисходительность. Чувственность – нежелание критичного отношения к нему. А она льстила его самолюбию.

Все давно уже обо всем знали. Так давно. Что перестали шептаться, переглядываться, намекать. Муж, скорее всего, тоже все знал. И молчал. А что он мог поставить ей в упрек? Конечно, в одном институте – никуда не годится. Но, видимо, его увлечения тоже не были тайной. Потерю верности? Верности чему? Верности отсутствию супружеской близости? Верности долгу? Долгу чего? Эти вопросы можно было задавать до бесконечности. На них все равно нет ответов. И все продолжалось. Встречи, восторги, страсти, расставания. И опять – все по кругу. Уже год. Единственное, к чему она себя приучила: не звонить и не просить о встрече. Потому, что каждый звонок рассматривался любовником, как просьба. А об этом не просят.

Мишель!

Как здоровье? Я не совсем поняла, что сказал Тебе врач. Честно говоря, медицина для меня очень далекая область знания. Мне кажется, главное, обошлось без госпиталя и серьезного хирургического вмешательства. Жаль только, что врачи почти никогда ничего не гарантируют, и мало за что несут ответственность.

У меня жизнь течет своим чередом. Все равномерно, спокойно, однообразно. Ты спрашиваешь: собираюсь ли я в Европу? Всегда и с удовольствием. Только в нашей стране очень сложно заработать достаточно денег, чтобы путешествовать, не думая о тратах. Ведь евро дороже украинской гривны в 10-11 раз.

На прошлой неделе была в театре. В нашем городе, слава богу, с этим все в порядке. Мне кажется, что я Тебе рассказывала: оперный, музыкальной комедии (оперетта), русский и украинский драматические театры, зал органной музыки, большой и малый залы филармонии, концертный зал консерватории и еще десятка два негосударственных театров. Еще есть детский драматический и кукольный. В общем, выбор более чем достаточный для не столичного города.

Так вот, я ходила в украинский драматический театр. Ему больше 100 лет. Красивое старинное здание на главной улице города. Очень хорошая талантливая труппа. Ну, что Тебе сказать, пьеса обыкновенная, а спектакль – хороший. То есть, режиссер здорово поставил акценты, а актеры профессионально сыграли.

Пьеса о проблемах семьи, которые почти всегда начинаются еще в детстве у каждого из нас. То ли сложные отношения у родителей, то ли преданная первая любовь, то ли просто рядом живет чужой человек: непонятный и ненужный.

И опять я вспоминаю откровения своего Анастаса. Он вообще-то был не открытым человеком. У него, мне кажется, никогда и ни с кем не было желания и потребности “вываливать” душу (Ты поняла это выражение?). Но видимо, пять прожитых лет давали повод для откровений.

Понимаешь, он в жизни ставил цели и умел добиваться своего. Но почему-то свое главное предназначение, рождение дочери, доверил нелюбимой, ненужной женщине. Сейчас, возвращаясь мыслями к нему, не могу понять, почему к собственному счастью относился так беспечно. Ведь обаяние этого мужчины очень многих женщин не оставляло равнодушными. Почему он, такой серьезный во всем, так легковерно строил личную жизнь, я до сих пор не понимаю.

За эти годы несколько раз рассказывал мне о своей первой любви. Им было приблизительно 16-17 лет. Возраст, когда все через край. Она не была его женой. Она была его первой женщиной, первой девочкой. Я понимала, что все разговоры и воспоминания с высоты прожитых лет. И взгляд этот на прошлое связан, скорее всего, с первым разочарованием, с первой сердечной болью, первым предательством. Мне так казалось. Но вспоминал он ее часто. И чем становился старше, тем чаще рассказывал о ней. Может, забытые подробности, всплывая в памяти, согревали остывающее сердце? Мне не раз встречались в жизни мужчины, которые несли память о первой любви, как лучезарный образ, как хрустальную вазу. Чаще всего, именно эти мужчины первыми рвали свои чувства и расставались с любимыми. Я тебе не раз говорила: чем больше живу, тем меньше понимаю мужчин.

Видимо, у него было то, что почти всегда присутствует в семьях, где нет желания понять и услышать друг друга. Он решил, что пора жениться в 26 лет, потому что в военной части, где служил, все ровесники и приятели женаты. Потому, что в выходные дни скучно. Потому, что к 26 – уже многие однокурсники погибли, испытывая новые самолеты. А еще очень хотел дочку. Хотел увидеть, вырастить, любить больше всего на свете. И жена подарила ему черноглазую малышку, которую назвал Галочкой (есть такое славянское имя Галина). Если бы Ты знала, сколько было нежности в его голосе, когда рассказывал о ее детстве. Думаю, что всю искреннюю любовь отдал дочке, а всю остальную – женщинам. Он говорил, что чувства в семье никуда не ушли потому, что никогда не приходили. Глупости, что разные характеры сходятся. Может, и сходятся, только никому не рассказывают, как потом живут. Как может уживаться щедрость и расчетливость, коммуникабельность и скрытность, эмоциональность и равнодушие? А если учесть, что вокруг столько женщин: красивых эмоциональных, зовущих и ни к чему не обязывающих. Не сомневаюсь, что рекой лились упреки: не нежен, не ласков, не внимателен. Что не понимает и не хочет понимать. Что опускаются руки. Что не в состоянии ничего изменить: ни лаской, ни просьбой, ни женской хитростью, ни наставлениями, оскорблениями и угрозами. Я думаю, что все женщины хотят гармонии, но почти никто ее не имеет. Самое грустное, что это мысли сотен и тысяч женщин. И опять ему в помощницы приходила водка. Понимаешь, вечная смерть идет по пятам, сопровождает каждый шаг. И лучшего расслабления, чем водка не найти. И не без женщин – всяких: нужных и не очень, влекущих и просто так, интересных и совершенно не интересных. А домой – не спеша. Дочка подрастала, постоянно спотыкаясь о сложные отношения родителей, выбирая приоритеты для себя. И выросла умной, расчетливой, эмоциональной, скрытной и коммуникабельной. Я думаю, любила маму и папу по очереди: в зависимости от обстоятельств. Но, в конце концов, победила мама. Потому, что все окончательно решила водка. Галочка была самой главной его душевной потерей.

Мишель! Сама не знаю, почему ухитряюсь в качестве аргументации своих мыслей и взглядов, приводить факты его жизни. Наверно, интуитивно. Они убедительны для меня, и мне кажется, что для других тоже. Может, я и не права. Но так хочу, чтобы мои письма читались Тобой с интересом.

Лизет.

Милая, милая, моя Мишель!

Боже мой, я никогда ни от кого не получала таких взволнованных писем. А уж от Тебя… Это совершенная неожиданность. Скажи, что потрясло больше: история жизни Твоей приятельницы или ее реакция на смерть мужа?

Знаешь, я не раз встречала семьи, в которых женщина выходила замуж за своего насильника. Не понимала я их и не понимаю. Думаю, что мужчины в таких случаях женятся, чтобы избежать тюрьмы. А женщина – чтобы избежать позора? Почему так распорядилась своей жизнью Твоя знакомая? Ты пишешь, что она мужа любила, и его смерть для нее трагедия. Прожив большую часть жизни, я так и не поняла очень многих человеческих чувств и намерений. Понимаешь, ну, не может нормальный человек, даже с годами, забыть минуты ужасного страха, позора и унижения. Возможно, ее покойный муж стал отменным семьянином, но что делать с памятью? Как проходили первые дни, месяцы, годы их интимной жизни?

Может, у нее было невыносимое детство? А воспоминания о детстве еще страшнее этого ужасного случая? Я не знаю, какие отношения родителей и детей в большинстве европейских семей. У нас, где огромное количество мужчин пьют водку, и где весь моральный климат в доме на фоне постоянного алкоголизма, для подрастающих детей – это многолетний, постоянный ад.

Может быть, детство Твоей знакомой было так невыносимо, что изнасилование оказалось ужасным, но не самым страшным воспоминанием?

Интересно, когда эта женщина рыдала над гробом мужа, она вспоминала первые минуты своего знакомства с ним? А их детям известно, как и при каких обстоятельствах папа и мама познакомились? Неужели, за всю жизнь никто из друзей молодости родителей не поведал им эту тайну?

Но, тем не менее, над гробом насильника рыдала жертва: страдающая, полная отчаяния.

Читая Твое письмо, вспомнила похороны Анастаса. Я сидела за поминальным столом и видела, что ни для кого его смерть не была горем. Родителей уже не было. Не знаю, называют ли вдовой разведенную женщину. Да, в общем-то, ее и не было. Дочки и внука тоже.

Я помню, каким горем для него была смерть матери. Она так долго болела. Угасало не только тело, но и разум. Боже мой, как плакал этот сильный мужчина из-за собственной беспомощности перед ее болезнью. Он четыре года сам ухаживал за ней, поддерживал ее. Младший брат был постоянно занят: то проблемы с женой, то проблемы с водкой. У сестры еще меньше времени было для мамы. И вроде бы, с ее смертью у Тасика закончились физические и моральные муки, но он очень долго не мог успокоиться и смириться.

А вот его смерть не стала ни для кого трагедией.

У нас есть выражение: каждый говорит о своем. Как видишь, я не исключение. Пиши мне, милая. Не знаю, насколько мое письмо успокоило Твою душу. Но я очень старалась.

Лизет.

Развалившись в кресле, с бутылкой коньяка в руке, без рюмки, молодой человек назидательно объяснял сыну Клавы, что в жизни все взаимосвязано.

– Животные и рыбы питаются растениями и себе подобными. Люди едят животных, рыб и растения. Но никто не ест людей. Мне кажется, всего сотворено впрок: смотри, сколько у мужчин сперматозоидов, сколько у рыбы икры. Может, природа рассчитывала на большее количество женщин? Может, поэтому отбор жизни и называется естественным? Тогда почему войны неизбежны? Кто боится перенаселения Земли? А природа еще изредка устраивает всемирные и небольшие катастрофы, и тоже решает вопрос отбора. Не стоит людям прибегать к войнам, нужно просто оставить этот вопрос на усмотрение природы.

На этом месте его глаза затуманились, язык заплелся и, видимо, аргументация против войны исчерпалась.

Ко мне подошла Людмила Владимировна, соседка Тасика, и начала шептать. Сначала я не поняла. Шепот ее был очень настойчивый и зазывающий: она приглашала меня выйти на лестничную площадку покурить. Мы вышли. Не успела она закурить, как один из тех двоих пошел вниз по лестнице. У меня сложилось впечатление, что он стоит внизу, и приготовился слушать нашу беседу.

Людмила Владимировна, явно, была взволнована и расстроена. Казалось, что она не может собрать мысли. Затянувшись несколько раз, сказала:

– Можно, я буду называть вас Лизочкой?

– Конечно. А я вас Людочкой?

Потом опять замолчала. Так ведут себя люди, которые никак не могут решить: стоит ли говорить вслух об очень важном событии. Затянулась еще, и еще.

– Вы знаете, почему сегодня все так резко поменялось?

– Нет, но некоторые соображения на этот счет есть.

– Какие?

– Я поняла, что Споковцева нашли мертвым не в день его смерти, – специально назвав его по фамилии.

– Мне кажется, на второй день.

– А кто его нашел?

– Тетя.

– Тетя Тоня?

– Да.

– А дальше?

– Что дальше?

– Что она делала, когда увидела его мертвым?

– Не знаю. Меня не было дома. Разве вам она не рассказывала?

– Я с ней только поздоровалась: вообще ни о чем не говорила.

– Не разговаривала?

– Нет. Да я ее в жизни-то видела всего один раз, у Клавы дома.

– Здесь?

– Да. Здесь. Мы с Тасиком приходили к кому-то из них на день рождения. Даже не помню, сколько лет тому назад это было.

Анастас мне когда-то проговорился, что Людмила Владимировна, его соседка, живет только с дочкой. Что была бы не против его внимания. На мой вопрос: “что же тебе мешало?” – ответил, как всегда, кратко: во-первых, не мое, во-вторых, слишком близко. Понятно: с ней в случае увядания любовных утех так просто не расстанешься. Может быть, нежное забытое “Тасик” ее покоробило? Не знаю.

– Когда я вернулась с работы, его дверь была нараспашку. Какие-то люди, милиция, скорая помощь.

– Вас тоже спрашивали?

– Да. Но я только-только пришла с работы, и ничего из того, что их интересовало, рассказать не могла.

– Обыкновенно, милиция начинает интересоваться знакомыми, родственниками, кто приходил в дом.

– Наверно. Мне сказали, что еще вызовут.

– Вы пойдете?

– А разве у меня есть другой выход?

– Но ведь при внешней доброжелательности, открытости, коммуникабельности он был очень закрытым человеком.

– Да. Жил одиноко последние годы.

– Вообще никто не приходил?

– Очень мало. Один сотрудник иногда.

– Собутыльник, – подумала я.

– Очень редко Клава и тетя. Еще реже племянник.

– А Галя?

– Дочка? Нет, ни разу не видела.

– И внука?

– Внука тоже не видела.

Опять замолчала, как будто что-то вспоминала, закурила.

– Не знаю, что буду говорить в милиции.

– Просто отвечать на вопросы.

– Какие?

– Не знаю. На какие знаете ответы, на те и отвечайте.

– Не люблю я такие разговоры.

– Ну, там уж не до любви. Я понимаю, что вам это все совсем не нужно. Но другого выхода сейчас нет.

– Понимаете, я большую часть жизни прожила в коммунальной квартире. Вы не можете себе представить моего счастья: когда я, наконец, получила ключи от этой квартиры.

– Очень даже могу. Я со дня рождения до 25 лет жила в коммунальных квартирах. До рождения сына.

– А потом получили квартиру?

– Нет. Потом получила две крошечные комнаты в доме гостиничного типа.

– Что такое “крошечные”?

– Одна – пять кв. метров, вторая – десять.

– И все?

– Нет. Коридор 3 кв. метра, в котором стояли: стол с электроплиткой, встроенный шкаф для посуды и умывальник.

– Интересно, два человека в нем могли разойтись?

– Нет. Потому, что было еще три двери: входная, в комнату и в туалет.

– А ванная?

– Была одна – на пять семей, в конце общего коридора, в которой зимой одна стена всегда была покрыта инеем.

– А общая кухня?

– Нет. У каждой семьи в коридоре, так же как и у нас, оборудована миникухня.

– Общая кухня – это самое ужасное, что может быть в жилище.

– Я вас понимаю.

– Знаете, я жила в большом, старом дореволюционном доме, где толщина стен на улицу была сантиметров 80, а между комнатами 50.

– Так что, со звукоизоляцией было все в порядке?

– В этом вопросе – все в порядке. Видимо, когда-то это была квартира для одной семьи.

– А в вашу бытность?

– А в мою – шесть семей.

– Шесть семей или шесть человек?

– Шесть семей.

– Сколько же это человек?

– Сейчас посчитаю. Приблизительно 20.

– Ничего себе.

– Представляете: один туалет, одна ванная комната, одна кухня, один телефон: на всех. Все знали все: что ешь, чем болеешь, сколько раз купаешься, твою одежду, кто к тебе приходит, о чем говоришь, какие отношения в семье. Жизнь под микроскопом. Я научилась ничего не комментировать, ни с кем никого и ничего не обсуждать, ни с кем, ни о чем не советоваться. В ином случае – нервный срыв.

– Я жила года четыре в квартире с десятью соседями. Так что, представление имею.

– Самое главное – все люди с разным уровнем жизни.

– Как это?

– Объясняю. Начну с первой комнаты. Две сестры, родные. Каждой за 60. Младшая приютила старшую потому, что свекровь ее дочери не разрешила взять маму в дом. Младшая – колоритная дама с претензиями, на “нравиться мужчинам”. Очень нравиться. Она бесконечно упрекала сестру за потерянную личную жизнь. Эта женщина, выходя из ванной, не спешила застегивать халат. Все замужние соседки, естественно, с ней сорились. Безуспешно. Мы знали, что во время войны она похоронила дочь и мужа. Но ко времени моего знакомства с ней, не было даже следа горечи.

– Да. Интересно.

– Это только начало. Вторая комната: шесть человек – три поколения. Огромная комната, метров сорок, поделена простынями на четыре части. В одной – бабушка, в другой – папа с мамой, в третьей – сын, у которого было что-то явно не так с головой. Тем не менее – с женой и с сыном. Жена его – ужасно некрасивая учительница математики по имени Беатриса, у которой не было вообще никаких шансов найти спутника жизни. Четвертая часть – общая, где стоял обеденный стол и телевизор КВН. Единственный на всю квартиру. С увеличительным экраном. Они жили зажиточно: работали в торговле. Им завидовали, и им же по любому поводу угрожали. Тем не менее, не брезговали приходить “на телевизор”.

– Я слушаю вас и вспоминаю давно забытые впечатления.

– Мне продолжать?

– Конечно.

– Почему “конечно”?

– Я так сегодня устала. Скажу откровенно, расстроена еще со вчерашнего дня. А в беседе с вами чувствую, как сердечная боль успокаивается.

– Интересная реакция.

– Почему?

– Мне казалось, что подобные рассказы вызывают сочувствие.

– Понимаете, большинство из нас прошли через этот квартирный ад. Но вы так колоритно рассказываете: просто получаю удовольствие. Я слушаю вас.

– В третьей, маленькой, метров 15, жила семья из четырех человек: мама, сын и дочь погодки и, скажем деликатно, мамин гражданский муж. Со сценами ревности, истериками, с бесконечными выставлениями детей за дверь: чтоб не слушали. Хотя все слышали. Потом “муж” исчез, и безутешная влюбленная быстро переключилась на моего папу.

– А как мама?

– Нетрудно догадаться.

– Что – драки?

– Нет. Но ссоры, скандалы и слежка.

– Помогло?

– Не знаю.

– А вы с детьми дружили?

– Да. Еще одна комната рядом с кухней. Говорили, что раньше она предназначалась для прислуги. Метров 10. Жила там вдова летчика с двумя девочками. Она еле сводила концы с концами. Старалась всем угодить. И торговые работники немного помогали ей. Бедная женщина несколько лет после войны прожила с дочками в какой-то квартире в ванной комнате, зимой и летом на цементном полу. Так что, этой “клетке” она радовалась бесконечно.

– Осталась еще одна семья?

– Да. Тут особый тип людей: мама, дочь, муж дочери. В нашей квартире проходило много разделяющих линий: материальное, семейное, социальное положение. А еще и иногда возникавший, но никогда не решавшийся агрессивно, национальный вопрос. Ровно половина жителей этой квартиры были евреями. Поэтому линия славянин-еврей даже в молчании пролегала очень красноречиво.

– С оскорблениями?

– Нет. Так вот эта семья была из перекрещенных евреев. Бабушка могла выйти за русского только при таком условии. В гражданскую войну уехала из страны с детьми от греха подальше. Русский папа к этому времени умер. Но, видимо, в Европе тоже не смогла устроиться. А тут еще Гитлер пришел к власти. Во время войны ни тут, ни там не было ничего хорошего. В 45 году вернулась с теми же только повзрослевшими детьми. Дедушка Сталин уже, видимо, к тому времени постарел, и их не тронули. Потом дочка с мужем взяла девочку из детского дома. Вот в такой компании прошло мое детство.

Каждый думал о своем. Мы молчали. Людмила Владимировна курила уже наверно пятую сигарету. Я прервала молчание.

– Так чего его не кремировали? Есть подозрение, что это насильственная смерть?

– Не знаю. Врач скорой помощи четко и ясно сказал вслух: инсульт и много алкоголя в крови.

– Так что же не так?

– Вам никто ничего не говорил?

– А я никого не о чем не спрашивала.

– На следующий день около опечатанной двери его квартиры нашли труп мужчины.

– Как нашли?

– Кто-то с верхних этажей рано утром выходил на работу и обнаружил.

– Неизвестно кто?

– Неизвестно.

– Просто так лежал труп?

– Нет. Сидел спиной к двери.

– В него стреляли?

– Нет.

– Его задушили?

– Нет.

– А как он умер?

– Не знаю.

– Кто он?

– Не знаю.

– А вы его когда-нибудь видели?

Тут она перешла на шепот.

– Да. Он несколько раз приходил к Анастасу Пантелеевичу.

– Вы знаете его имя?

– Нет.

– А какое он имел к Споковцеву отношение, что их связывало?

– Не знаю. Клавдия Пантелеевна сказала, что никогда его не видела.

И опять замолчала.

– Вы думаете, она все-таки знает этого мужчину?

– Не знаю. Не уверена.

– Вот так поворот, – подумала я, и мы медленно пошли, возвращаясь в комнату.

Когда все стали потихоньку расходиться, я подошла к Леночке, Клавиной невестке, и предложила помощь, убрать с двух столов грязную посуду и остатки еды дело нелегкое и не быстрое. Она с удовольствием согласилась.

Когда комнаты были опять свободны, а вся кухня заставлена чистой посудой, я с чувством выполненного долга решила раскланяться. Людмилы Владимировны уже не было. Видимо, решила, что обойдутся и без ее помощи. Те двое прощались, но все еще продолжали что-то обсуждать с Вадимом. Мне показалось, что сейчас речь шла о другом: более интересном и приятном для мужчин. Это было видно по выражению лиц и по отсутствию напряженности.

Клава предложила меня проводить. Пару минут мы шли молча. У меня в памяти возник вопрос, который мне когда-то задал Анастас:

– Скажи, если малыши гиены остались сиротами, им нужно помогать выжить?

Моя реакция – естественная для любой женщины: “конечно”.

– Но ведь вырастут гиены!

Он умел находить во всем неординарный, непредсказуемый угол зрения. С ним всегда было интересно. Видел, чувствовал, понимал корень вопроса. Не мог согласиться с равнодушием к чужому горю. Не понимал гордости за сиюминутную победу. Равнодушие, алчность, хамство – вот его первые враги. В общем, его ум был настоян на совести. Говорят, что это мудрость. Казалось бы идеальный мужчина. Но все это – когда трезв. Сколько боли и обиды оставалось в его душе после встреч с дочерью. Все, что презирал, все, что вызывало чувство отторжения, оказалось у повзрослевшей Гали. Тряпишница до алчности. Он говорил, что она в Украину перевезла половину магазинов Ганы. Зачем? Ее жизнь от этого не стала интересней, отношения в семье не стали теплее. Зачем? А главное, алчность оказалась первой и главной точкой отсчета человеческих отношений. Анастас сделал для нее все, что мог: хорошее образование ей, а ее мужу пятилетнюю командировку в Гану. Не успели приехать – квартира в Днепропетровске и хорошая должность для уже не летающего зятя. В Гане он работал инструктором. Пять лет беззаботной жизни, потому что сын присмотрен и на полном обеспечении умного и ответственного дедушки. У этих пяти лет было одно большое достоинство – не пил. Не мог, не имел права. А уж потом…

Алкоголь зачеркнул все. И в первую очередь благодарность и теплоту дочери.

Клава как будто прочитала поток моих мыслей.

– Елизавета Михайловна, но как же так?

– Как?

– Не проститься, не проводить в последний путь. От них же ничего не требовалось.

– Во-первых, они не знали, что от них ничего не требуется, а во-вторых, память о беспробудном пьянстве выжигает все самые лучшие воспоминания.

– А вы?

– Я не была его женой. У нас не было общего дома, общих финансов, общих бытовых проблем.

– Но он ведь много вам помогал?

– Помогал, как знакомый, а не как хозяин. Это разный поход.

– Я понимаю.

– А кто сообщил Гале о его смерти?