Czytaj książkę: «Шаг вправо, шаг влево: от Америки до Борнео»

Камбоджа

Шаг вправо, шаг влево…

– В Камбоджу?! – поражались мои друзья. – Совсем с ума сошла! Ты что, не знаешь, что это самая заминированная страна в мире? Шаг вправо, шаг влево и…

Я тоже начиталась в Интернете про все опасности, что подстерегают путешественников: до сих пор на оставшихся еще со времен гражданской войны пехотных минах подрываются и животные, и люди.

Но… охота пуще неволи.

Конечно, мудрец постигает мир, не выходя из дому. Я не мудрец. И путешествие для меня и способ познать иной мир, и способ обнаружить что-то глубоко запрятанное в себе. Одним словом, примерить свой аршин, проверить, насколько он соразмерен другому. Есть ли в этом смысл? Наверное. Ведь не случайно добрую половину мировой литературы составляют «путешествия», будь то «Одиссея» или «Хожение за три моря», «Путешествия Синбада-морехода» или «Путешествие из Петербурга в Москву». Даже такое, как у Стерна, которое состоит из спуска по трем ступенькам лестницы. Тут главное, какую точку отсчета берешь за отправную и конечную.

Вообще-то, охота к перемене мест сродни вирусу. И никакие прививки предыдущих поездок не способны полностью излечить от него, поскольку каждый год вырабатывается новый штамм. На этот раз выбор произошел сам собой. Моя приятельница Ирина Шмелева – преподаватель кхмерского языка в Институте стран Азии и Африки – обмолвилась, что давно не была в Камбодже и собирается снова поехать туда. Это и решило все. Побывать в чужой стране, где будешь не только видеть, но и «слышать»… Что может быть удачнее?

Холм тетушки Пень

На следующий день после прилета рано утром мы вышли из отеля… и пережили то, с чем сталкивается приезжий и что его сразу ошеломляет: по улице движется плотный поток мотоциклов, машин и тук-туков (так здесь, как и во всей Азии, называют моторикш). Поток движется непрерывно, без единого просвета. Желание перейти на другую сторону выглядит попыткой ни с того ни с сего совершить самоубийство.

Размахивая руками, как ветряные мельницы, пугая водителей и мотоциклистов, которые не понимали, что эти баранги (от «фаранг» – сначала француз, а потом иностранец вообще) предпримут в следующую минуту, мы отважились – деваться-то некуда! – в первый раз перейти улицу. Преодолев несколько перекрестков и пообвыкнув, мы старались идти спокойным, ровным шагом, не шарахаясь и не бросаясь вперед, а водители приноравливались к нашему темпу: где надо тормозили, где без этого можно было обойтись, продолжали двигаться в своем неторопливом ритме. И за время нашей поездки мы всего два раза видели происшествия на дорогах. Но и эти случаи заканчивались без кровопролития. Это, конечно, не означает, что в Камбодже вообще нет аварий. Сами местные жители считают, что происшествий хватает. Но если бы такая толкучка царила на улицах других городов, то, как мне кажется, трагических исходов было бы намного больше.

– В мои студенческие годы машин почти не было, – отметила Ирина. – Тук-туки тоже отсутствовали. Правда, ходили небольшие автобусики (если их так можно назвать), но их было мало. И туда набивалось столько народу, что просто так, без боя, не влезешь. Из окон торчали руки и ноги. К тому же от того места, где я жила – неподалеку от посольства, – до института, приходилось делать две или три пересадки. Так что я украдкой брала велорикшу.

– Украдкой?

– Ну да. Советским запрещалось ездить на велорикшах. Это считалось эксплуатация человека человеком. А как мне еще было добираться до института? Пешком? Ерунда какая-то! Несмотря на предосторожности – я вела себя как шпион на задании, – кто-то засек, тут же донес и мне устроили разборку. Как ты сама помнишь, в те годы еще то ханжество царило.

– А после твоей последней поездки с делегацией что изменилось?

– Как выглядел город после ухода войск Пол Пота, мы не знаем. Наша делегация приехала после. Все коммуникации только налаживались, антисанитария царила жуткая. Нас поселили на очень хорошей вилле, но советовали строго-настрого: «Встанете под душ, зажмурьте глаза, закройте нос и рот, чтобы и капля воды не попала». Зубы чистили только водой из бутылок для питья. Ни в коем случае нельзя было набирать из-под крана.

Мы прошли два-три квартала, когда я наконец осознала, что глаз успел отметить намного раньше: жизнь кхмеров проходит на виду у всего честного народа. Я даже не говорю о тех, для кого гамак у забора (или два, в зависимости от благосостояния), расстеленная на тротуаре циновка – составляли «стол и дом».

Нет, я имею в виду тех, у кого квартира располагается на первом этаже. Каждый владелец превращает ее в магазинчик, пошивочную или обувную мастерскую, жестяную лавку, прачечную или в недорогую забегаловку, расставив два-три столика со стульями, – сколько может вместить обычная жилая комната. Навес над тротуаром позволял немного расширить пространство. Здесь, под навесом, готовили, ели, спали, просеивали рис, ссыпая очищенный в большие мешки, резали оранжевые корни для просушки. Повернувшись спиной к улице, кто-нибудь смотрел телевизор, а в нескольких шагах от него – под следующим навесом – устраивались игроки в шахматы или карты.

«Окно на улицу стоит любого театра!», – воскликнул Олеша в книге «Ни дня без строчки». Что окно! Здесь вся улица, каждый дом – маленький театр, где идет свое представление, сразу сотни сцен, три стороны которой открыты взору любого человека. И не только взору. Пробираясь по узкому пространству тротуара, сделав один незаметный шаг вправо или влево (в зависимости от того, по какой стороне улицы идешь) – ты то пересекаешь «прихожую», то вваливаешься в «спальню», то оказываешься в «столовой». Из стороннего наблюдателя невольно оказываешься участником семейной жизни.

Забегая вперед, скажу, что за все время нашего пребывания мы не видели ни одного семейного скандала, не слышали ругани, вообще не видели ни одной ссоры. Но это мы осознали уже где-то к середине поездки.

Зато в доброжелательности кхмеров я имела возможность убедиться буквально в первые часы. В тот момент, когда я увидела, как прямо на улице, повесив зеркало на заборе и поставив стул, парикмахер стриг клиента, не выдержала и начала фотографировать.

Попробуйте себе представить, как повел бы себя гражданин Англии или Германии, если бы я попыталась сфотографировать его без разрешения, сидящим в шезлонге на газоне или под деревом собственного садика пусть и выходящего на улицу? Это выглядело бы нарушением знаменитого «прайвеси» (частная жизнь). За что можно поплатиться в прямом смысле слова. Поэтому и приглянувшиеся сценки в Пномпене я сначала снимала украдкой. Ничего хорошего из этого не получалось.

«Хватит браконьерствовать!» – решила я и сменила тактику: вставала так, чтобы вся нужная мне сценка входила в кадр, щелкала, а когда участники съемки оборачивались, глядя на меня с недоумением или растерянностью, улыбалась и приветливо махала рукой. И мне тотчас отвечали такой же улыбкой и приветственным жестом. Если растерянность не сходила с лица людей, я подходила и показывала, что получилось. Все заканчивалось всеобщим весельем и радостью. Иной раз они начинали позировать и просили еще раз сфотографировать в том виде, в каком им хотелось остаться в кадре. И мы расставались, довольные друг другом.

Ирина всякий раз осуждающе качала головой.

– А что делать? – разводила я руками. – В юности мне попалась на глаза заметка Сюзанны Зонтаг, была такая очень модная американская писательница и публицист, в которой она писала: «Фотография – агрессивное искусство». А я снимала робкие пейзажи, какие-то виды. И все не могла взять в толк, что же тут агрессивного? Но когда начала снимать жанровые сценки, все и вылезло наружу…

– Вот видишь…

Тем не менее я не могла внутренне согласиться и принять столь жесткое прямолинейное толкование при всей его вроде бы справедливости. Только после возвращения я нашла себе оправдание, когда зашла на фото-выставку в «Манеж» и прочла высказывание замечательного мастера Эдуарда Буба: «Фотографировать – это выражать благодарность…»

При виде шафранных одеяний монахов, которые с раннего утра отправляются за сбором подаяния, я то бросалась наперерез, то шла перед ними, чтобы поймать момент, когда хозяева выносят подношение, встают на одно колено и с благодарностью отдают то, что приготовили на этот случай. Монахи улыбались застенчиво, но вполне доброжелательно. Случалось, что сами начинали спрашивать, откуда мы. И неуверенно кивали, когда слышали слово «Россия». Они как-то смутно представляли, где это и что это.

Но какой бы настойчивой я ни была, ни разу не услышала ни гневного окрика, ни грозного взгляда. Доброжелательность кхмеров настолько естественная, что, быстро проникнувшись атмосферой всеобщей благожелательности, невольно начинаешь и сам улыбаться по поводу и без повода.

Первая половина дня ушла на то, чтобы отдать дань туристическим объектам: музей, императорский дворец и холм тетушки Пень, в честь которой город и получил название Пномпень. Подвиг этой тетушки состоял в том, что она обнаружила прибитое течением к берегу дерево, на котором стояли пять фигурок Будды. Она насыпала холм и поместила фигурки наверху. Соседи тоже приложили руку. Холм постепенно становился все больше и больше. Потом на этом месте выстроили храм, который пользовался и продолжает пользоваться особым почитанием.

Густая сень деревьев окружала холм. У подножия лестницы приходящих встречали, как и во многих других храмах, скульптуры: две многоголовые кобры в боевой стойке. Туловище и хвост служили перилами. На каждой площадке лестницы, что вела к вершине, устроились продавцы, предлагавшие прихожанам все необходимое для подношения в храме: бананы, разделанные ананасы, замшево-коричневые шарики слив («глаз дракона»), ароматические палочки и, конечно, связки бутонов лотоса – нечто совершенно неописумое по красоте – туго свернутая белая кисточка, кончик которой божественный художник успел обмакнуть в нежно-розовую краску. Красота его тем пронзительнее, что цветок, вынырнув из любого самого грязного пруда, сохраняет девственную чистоту.

Мы по легкомыслию прошли мимо, не купив ничего. За что нас могли серьезно наказать.

Сверху было видно, как туристы, устроившись на слонах, медленно совершают обход вокруг холма. Слоны намного меньше, чем в Индии, и темнее, только кончики ушей заканчивались трогательным розовым кружевным узором.

Из зарослей на площадку, мимо которой мы прошли несколько минут назад, вдруг вынырнули три упитанные макаки и встали с видом неприступных таможенников. Прихожане послушно вынимали положенную мзду: бананы, ананасы и другие фрукты, купленные у продавцов. Мы переглянулись:

– Представляешь, как нам повезло, что у них был перерыв?! Вот бы они нас штрафанули! Мы-то не подумали, кому требуется давать на лапу, чтобы подняться на вершину.

На всякий случай мы покрепче прижали к себе сумки и начали спускаться по другой лестнице. К счастью, там «таможенников» не наблюдалось. Обезьяны хорошо знают, где полагается встречать посетителей, а где уже нет смысла.

Оказавшись с другой стороны холма тетушки Пень, мы отправились бродить по городу просто так, куда глаза глядят. И вскоре оказались во дворе одного буддийского монастыря. Там стояли тишина и покой. После бурной жизни на улицах – истинное умиротворение. Сначала мы робели, все ожидали окрика: «Сюда нельзя!» Но никто не обращал на нас внимания, и мы, постепенно осмелев, дошли до храма. Собрались сесть на ступеньки в тени здания, но тут нас заметил пожилой мужчина, отдыхавший на террасе. Он резво вскочил, быстро накинул белую рубашку, заправил ее в темные брюки и поспешил к нам, приветливо улыбаясь. Если бы не смуглый цвет лица и темные волосы, он вполне мог сойти за дядю Ваню или дядю Петю.

Его приглашающий жест был направлен на маленькую алтарную комнату в храме. Сняв босоножки, мы шагнули по мраморному теплому полу за нашим провожатым.

В небольшой тесной комнатке, где помимо большой скульптуры Будды, над головой которого светился и переливался всеми цветами радуги электрический (!) нимб, все свободное пространство было заставлено разнокалиберными фигурами Будд. По обеим сторонам алтаря стояли сверкающие деревца с золотыми листьями (из фольги), которые подрагивали от легкого дуновения или дрожания воздуха. Тут же стояли изваянные местными мастерами искусственные лотосы – оштукатуренные и раскрашенные. В бело-розовых бутонах еще угадывался прототип. Но ярко-зеленые чашечки семян напоминали грубо сделанные зеленые садовые лейки.

В маленькой тесной алтарной комнате я чувствовала себя, как слон в посудной лавке. Впрочем, сравнение это мог придумать человек, который слона видел только на картинках. Потому что те слоны, что катали туристов возле холма, двигались так мягко и плавно, ступали настолько неслышно, что сразу становилось понятно, почему восточные поэты сравнивали походку красавицы со слоновьей. Так что я скорее вела себя как человек в посудной лавке. И побаивалась, как бы случайно не расколотить какую святыню, поэтому поспешила поскорее сесть.

– Он предлагает погадать, – перевела Ирина.

– Ну что делать? Раз вошли, пусть гадает. Посмотрим, как это делается. А сколько надо платить?

– Говорит, сколько твоей душе угодно.

– Ага! Давит на совесть.

Я выложила одну из бумажек в чашу. Соотношение рубля и риеля мы пока еще представляли довольно смутно. До сих пор в основном расплачивались однодолларовыми купюрами. Но здесь, в храме, американский доллар мне казался не совсем уместным. И я выжидательно смотрела в лицо «священнослужителя». Кажется, он остался вполне доволен платой, поскольку приступил к самому гаданию: прочитал короткую молитву и протянул стопочку плотных листов – чуть потемневших и глянцевито-поблескивающих от частого употребления. Они были исписаны аккуратным кхмерским почерком – извилистый след муравья, хлебнувшего вместо сиропа медовую брагу. В центре текст скреплялся металлическим кольцом.

– Положи на голову и воткни палочку, куда хочешь, – переводила Ирина.

Я старательно исполнила сказанное и воткнула палочку куда-то между страниц.

Служитель открыл указанное мной место и под сытое урчание вездесущих голубей, теснившихся на узкой приступочке над входом, торжественно зачитал текст. Прямо скажем, не очень большой.

– Это отрывок из «Вессантара-джатаки». Тебя ожидает благополучие во всех начинаниях…

– Кто бы сомневался, – пробормотала я. – Это все?

– Все.

Только мы вышли из алтаря, как увидели поднимавшегося на террасу монаха в шафранном одеянии. Я схватилась за фотоаппарат и вопросительно улыбнулась: «Можно?»

На территории монастыря я не решалась проявлять такое же нахальство, как и на улице. Монах стеснительно улыбнулся, поправил кончик накидки, падавшей на плечо, и встал, облокотившись о перила. Наш «жрец» тут же пристроился рядом с ним.

– Ты расспроси его, кто он, откуда, как стал монахом… – начала я.

– Сама догадываюсь, – отмахнулась Ирина и заговорила с монахом, попавшим к нам в лапы, сохраняя приличествующую дистанцию: монахи не имеют права стоять к женщинам ближе, чем на расстоянии полуметра.

Наш «жрец», потоптавшись, вернулся на свое место и снова растянулся на циновке.

– Как ты думаешь, кто он? – кивнув в его сторону, спросила Ирина.

– Думаю, сторож…

– Бери выше. Дворник, – улыбнулась она.

– Ясное дело, что ученые монахи такими глупостями заниматься не будут. Это с их точки зрения полнейшая ерунда.

Но священнослужители храма не запрещали дворнику, совершая нехитрый обряд, собирать небольшие подношения. Вреда это барангам не причинит. Почему бы нет?

– Так вот, теперь про монаха… Он родился и вырос в горной деревушке на границе с Вьетнамом. После Пол Пота ни одного служки при храме не осталось: кого убили прямо там же, кого угнали в джунгли. Пожилые женщины и старушки принялись уговаривать парня, чтобы он пошел в монахи. Так убеждали, что он согласился. Не хватило духу отказать. Потом его перевели в Пномпень. Сейчас, как он говорит, очень доволен. Ему нравится заниматься, читать книги. Никакая мирская суета его не задевает…

У молодого монаха были правильные, красивые черты лица. Интеллигентные я бы сказала. Он держался скромно, но с достоинством. Никогда не скажешь, что приехал из далекой горной деревушки.

Раздалась трель телефонного звонка. Монах вытащил мобильный из невидимого внутреннего кармана, что-то быстро проговорил, и телефончик исчез, словно растаял, в складках его шафранного одеяния.

Забывшись, я сделала короткий шажок вперед, чтобы сфотографировать его крупным планом, и монах машинально отступил, чтобы сохранить прежнюю дистанцию, при этом продолжая говорить с Ириной, живо, легко и радостно улыбаясь, подробно отвечая на вопросы. Потом начал что-то спрашивать сам.

– Говорит, что ни разу не видел изображения христианских церквей.

– Пусть даст адрес, пришлем, – я протянула тетрадь.

Ирина перехватила ее и положила на перила, потому что передавать что-то из рук в руки монахам нельзя. Он аккуратным почерком вывел свое имя и адрес храма, попрощался и пошел своим путем. А мы двинулись к выходу.

Навстречу шла парочка туристов, которые тоже, как и мы, неуверенно озирались, не зная, не нарушили ли они какого предписания. Наш «жрец» тут же углядел их и устремился вниз по лестнице, зазывая в алтарную комнату. Те вежливо, но твердо отказались.

– Вот! Западные туристы не такие лопухи, как мы. Они твердо знают, чего хотят, и ни за что не согласятся на всякие сомнительные предложения, – проговорила я.

– Во-первых, они не говорят по-кхмерски, могли просто не понять, чего он от них хочет. А во-вторых, они жаждут экзотики и порой соглашаются на еще более сомнительные предложения. – Ирина как всегда стремилась расставить все точки над «i», чтобы избежать скоропалительных выводов и не впадать в крайность.

– А ты заметила, какие у всех здешних монахов светлые лица?

– Да. Просто удивительно, – согласилась Ирина. – На редкость радостные выражения. И нет ощущения, что они оторваны от мира. Теперь я знаю, с кем можно поговорить на хорошем кхмерском языке.

Время близилось часам к трем. Солнце стояло в зените. Даже тени поджималась к стенам, чтобы укрыться от тридцатиградусной жары. На центральных улицах поток машин и мотоциклистов заметно поредел. Мы шли задворками. И время от времени натыкались на моторикш, спавших глубоким сном в своих колясках. Услышав наши шаги, кое-кому из них все же удавалось вырваться из цепких объятий Морфея, и пробормотать привычное: «Мадам! Тук-тук о’кей?» Но мы тыкали пальцем перед собой, показывая, что осталось два шага, и водитель снова бессильно ронял голову на спинку сиденья.

Спали не только водители тук-туков. Охранник в форме сидел на розовой «мраморной» скамейке и спал, подложив руки под голову. Один парень спал в гамаке в позе лотоса!

Спали все! На стульях, прямо на полу под навесом магазина, на лестнице, на мотоциклах! Словно мы попали в царство Спящей красавицы.

Официально перерыв во всех учреждения начинается с одиннадцати часов и продолжается до трех. Те, кто не может уехать к себе домой и отдохнуть, спят там, где их настиг сон. Позже, когда мы добрались до Русского культурного центра, старожилы нам объяснили: это не имеет никакого отношения к лени. Климат довольно тяжелый, недаром везде в тропиках существует сиеста. Может быть, сразу этого не почувствуешь, но если живешь долго, то постепенно ощущаешь, как в полдень наваливается слабость. Сон – лучшее лекарство от усталости. Кстати, дома кхмеров на сваях как раз и приспособлены для того, чтобы семейство отдыхало под тенью дома своего, овеваемое легким ветерком.

Петляя по улочкам, мы незаметно для себя вышли на набережную и остановились у дерева, под которым мягким ковром лежала сиреневая «тень» опавших лепестков. Розовой пенкой вишневого варенья стекали с каменного парапета вниз, по забетонированному откосу «бумажные цветы» (так дословно звучит перевод с кхмерского) бугенвилеи.

У глинистого, поросшего травой берега стояли «пароходики» (давно, конечно, уже не «паро», а оснащенные бензиновыми моторами лодки), убранные разноцветными флажками.

Оттуда, с одного из пароходиков, вверх по откосу уже спешил к нам мужчина в белой рубашке и темных брюках. Точно в таком же прикиде, что и у нашего «священнослужителя».

– Предлагает покататься, доехать до рыбачьих поселков. За двадцать два доллара, – перевела Ирина после короткого разговора с ним.

– На двоих? – удивилась я. – Получается, по двести с небольшим на брата?

– Да.

Мы растерянно замолчали. Предложение выглядело так заманчиво, что мы никак не могли поверить в свое везение.

– Надо торговаться, – решилась я. – Скажи: двадцать.

– Локсрей (госпожа) говорит, что поедет только за двадцать, – указывая на меня, проговорила Ирина.

А я постаралась придать лицу как можно более непреклонное выражение. Эту тактику мы выработали по ходу и она оказалась очень удобной. Я изображала упрямую локсрей, а Ирина просто сообщала условия.

Капитан тут же согласился. Довольные, что так круто сбили цену, мы спустились по откосу следом за ним и по перекинутой доске ступили на палубу, которую закрывал навес. Навстречу выбежала кудрявая, как барашек, белая собачонка, глядя на нас умненькими внимательными глазами.

– Говорит, чтобы мы не боялись.

– А что тут бояться? Собачка не похожа на тех, что рвут людей на части.

На палубе стоял длинный стол, закрытый пестрой скатертью. На столе и по углам навеса – орхидеи в бутылках, как у нас ромашки. Красные пластмассовые стулья – по обеим сторонам стола. Палуба могла вместить человек пятнадцать.

– Ничего себе! Мы как богатые леди – вдвоем на пароходе! – повторяли мы на разные лады, устроившись на стульях, пока «капитан» заводил мотор.

Потом он перешел на нос и встал у руля. Назвать его, как и положено, штурвалом как-то не поворачивался язык – круглая железяка не тянула на столь пышный титул. Но управлялся он с ней уверенными, привычными движениями. И вид у него был вполне капитанский.

Набережная открывалась постепенно. Она и по сей день сохранила отпечаток тех лет, когда Камбоджа была колонией Франции. Трех- и четырехэтажные дома вдоль улицы, что следовала изгибам реки, с открытыми террасами на верхних этажах – сплошь ресторанчики и отели, – были заполнены иностранцами.

Несмотря на гражданскую войну, сохранись и деревья, высаженные в те же годы колонизации. Одни, одурманенные теплом, распустив нежно-розовые лепестки, своей кудрявой кроной вызывали воспоминания об ухоженных французских старушках, только что покинувших парикмахерскую. Другие – с голыми ветвями, с сухо-поджатыми стручками – ждали прихода сезона дождей.

На парапете один за другим взмывали флагштоки с флагами государств, помогавших Камбодже после гражданской войны восстанавливать страну.

– А где флаг России? Кажется, вот… – заметили мы наконец.

Не с него начинался этот почетный ряд. Наш флаг скромно терялся в ряду остальных.

В каюте, где ровно постукивал мотор, висели развешанные для просушки сменные рубашки и брюки. Кхмеры моются раза два-три в день, и непременно меняют одежду. Она может быть очень скромной, но всегда чистая.

– Спроси его, он здесь и ночует?

– Без работы я не останусь, – отозвалась Ирина и придвинула свой стул ближе к капитану.

Пока они разговаривали, я фотографировала набережную, и собачка каждый раз поворачивала голову следом за мной, словно пыталась понять или разглядеть, что это я там интересного усмотрела.

– Да, он живет здесь. И собаку держит, чтобы она подняла шум, если кто-то полезет ночью на палубу. Случается, что владельцев пароходов пытаются обокрасть.

– А сколько стоит такой пароход. Он давно его купил? – допытывалась я.

– Уже спросила. Говорит, что «лодка» обошлась в пять тысяч долларов. Сейчас, наверное, дороже. Особенно, если новая.

– А что он делает, когда начинается сезон дождей и туристов нет?

– Уезжает к себе в деревню, где у него дом. Сажает рис.

– Как ему удалось накопить денег на пароход: на продаже риса много ведь не заработаешь?

Ирина снова заговорила с «капитаном». Он отвечал и крутил железный обод, чтобы вырулить к тому месту, где рукав реки, вытекавший из озера Тонлесап, соединялся с Меконгом, и оттуда наш пароходик (или лодка, как именовал ее владелец) двинулся в сторону «плавучих деревушек», где (как пояснила Ирина) жили тямы – особая народность, – испокон веков занимавшиеся рыбной ловлей. Их бедные домики теснились на другом берегу Меконга, постепенно спускаясь все ближе к воде, пока не осваивали водную гладь, поблескивающую селедочной рябью.

Детишки – цвета молочного шоколада, как и река у глинистого берега, – бултыхались в воде. Ближе к середине течения цвет менялся на густой настой зеленого чая с молоком.

Взрослые обитатели плавучих домиков, занятые своими делами, почти не обращали на нас внимания. Но ребятня радостно визжала, размахивала руками, и кто-то из них непременно сигал прямо с порога дома в воду от переполнявшего его чувства восторга. Плавают они с самого детства, как «наземные» дети учатся ходить. И на одном из сайтов я видела очень удачный снимок: малыш гребет двумя руками, сидя в неглубоком тазике, – видимо, отправился навестить друга в соседнюю деревню.

По перекидным мостикам между домами трусили собаки с уверенностью цирковых артисток. Свиньи привычно ступали по торчащим из воды пенечкам, не теряя равновесия. Куры клевали корм на крошечных площадках за домиком, изредка взмахивая крыльями, когда волна становилась особенно высокой и настил покачивался.

Рыбаки в узких длинных лодках плыли за своим уловом. Но гребли они не сидя, а стоя, скрестив весла перед собой. Так, наверное, затрачивается меньше усилий. Такие же лодки бороздили воды Меконга и тысячу лет назад. Отличие только в том, что большая их часть теперь оснащена бензиновыми моторами.

«Капитан», о чем-то рассказывавший Ирине, оказался не из числа улыбчивых кхмеров (что встречается не столь часто, скорее редкое исключение). На его лицо словно бы легла тень, да так и осталась навсегда. Только позже мы поняли, откуда идет эта едва уловимая сумрачность.

– В общем, – закончив разговоров с нашим «пароходчиком», начала Ирина, – вот тебе та самая трагическая история, которую ты ищешь. Его мать убили красные кхмеры, когда ему было полтора года. И она держала его на руках. Закрыла ребенка собой. Ее тело бросили в траншею, но даже закапывать не стали, так много было трупов. Братья отыскали его, вытащили из траншеи забрызганного кровью. Им с трудом удалось разжать руки матери, так крепко она прижимала мальчика к себе.

Потрясенные, мы смотрели на нашего «капитана», а он негромко, без особенных эмоций продолжал:

– Потом, когда он подрос, полпотовцы забрали его из семьи, отправили в лагерь, где жили такие же дети. Их всех заставляли рыть окопы. Только после окончания гражданской войны члены семьи снова с трудом нашли друг друга. Из десяти братьев выжило только четверо. Все помогают друг другу. Благодаря их поддержке ему и удалось купить лодку.

Некоторое время мы сидели оглушенные коротким страшным повествованием, рассказанным просто, без драматизма, как мы рассказываем о том, что переболели гриппом. Все уже позади. Все закончилось. Но сколько же надо сил, чтобы жить с таким грузом воспоминаний? Нести это бремя испытаний, выпавших именно на твою долю. «Кто мы? Откуда? Куда мы идем?» – важные вопросы бытия. Но как часто, подняв голову к небу, хочется спросить только одно: «За что?!» Или как то отчаянное граффити: «Зачем?», выведенное огромными буквами на металлическом заборе, что отгораживал железнодорожные пути от жилых домов, которое я прочла из окна проходившего мимо поезда.

Затем, что жизнь вообще сама по себе есть страдание, отвечает буддист. А «человек есть испытатель боли» – продолжил Бродский. И эта истина, к сожалению, находит себе больше подтверждений, чем того хотелось бы. Но не в этой констатации фактов суть. Наверное, при желании можно найти и более пессимистические учения, которые тоже находят себе подтверждение в каждом миге бытия. Главное в буддизме – признание «чужой одушевленности» – то, что в каждом существе на Земле, начиная от человека и заканчивая невидимым глазу микробом, во всем, что «шевелится», есть природа Будды, которая способна вести существо к просветлению. Каким бы долгим ни был этот путь, закончится он все же хеппи-эндом. Кстати, поэтому буддисты, как правило, вегетарианцы. Не только потому, что ненароком можно съест своего близкого человека, если он переродился животным. Отведал барашка – и стал каннибалом. А потому, что, когда животное убивают, существо лишается возможности полностью исчерпать свою карму – цепь причин и следствий.

Жизнь потому и дается не один раз, чтобы прожить ту, что выпала на этот раз так, чтобы не было мучительно больно… потом: «Сделанные добро и зло, оказывается, продолжают жить на покинутых нами адресах». Совершая благие деяния в этой жизни, ты работаешь «на того парня», что явится в мир в следующий раз: совершенно бескорыстный дар, потому что как ты сам не помнишь о своих проступках, так и он никогда не узнает, чем заслужил столь удачное рождение.

Но тогда, каким образом при том настрое, который вырабатывается с младых ногтей – личной ответственности за каждый сделанный тобою шаг, осознания цепи причин и следствий, – могла появиться в такой мирной и доброжелательной стране личность вроде Пол Пота? Может быть, потому, что он, еще будучи молодым человек, поступил в радиотехнический институт во Франции… В шестидесятые годы Париж бурлил и кипел революционными настроениями. Человека, который посмел усомниться в правильности левых идей, официант мог обнести чашкой кофе, чтобы выразить свое презрение за ретроградство. Было где нахвататься передовых идей. Тем более что учился он, прямо скажем, неважно. И если и переползал наконец на следующий курс, то, не исключено, что благодаря снисходительности преподавателей французов, которые считали, что вина за «отсталость» кхмеров лежит и на их плечах.

Пол Пот не мог не сравнивать, как живут парижане и как живется его народу. Но… нельзя же винить во всем французов! Дескать, мало того, что угнетали кхмеров, так вдобавок ко всему еще и воспитали монстра. Идеал справедливого строя Пол Пота выработал сам: богатых не должно быть, люди с образованием (от них одна морока) должны заниматься исключительно сельским хозяйством, а точнее – посадкой риса. Деньги изъяли из обращения (банк взорвали, как только его войска заняли город), все связи с внешним миром были прерваны (очень долго никто не знал, что творится в стране): ни телефонов, ни телевизоров, ни радио, ни кино, ни театров, ни книг…