Последние

Каждый год требовались купцам новые барки. Чердынские крестьяне зимой не сидели при лучине по избам, а стучали топорами – валили строевой лес, колотили и смолили барки либо нанимались в караван перевозчиками-заморозчиками. В этом суровом краю с коротким неласковым летом, с тощими пашнями, дающими незавидный урожай, люди жили справно. Кормила их не столько земля, сколько проложенная по земле торговая дорога, ремесло и удача. Удача нужна была каждому: и лесорубу – не встретить в зимнем лесу медведя-шатуна, и корабелу – не ошибиться в расчетах, и перевозчику – крепко удержать вожжи, сохранить в долгом переходе лошадь и себя в здравии. А потому обитатели Чердынского уезда сильно уповали на Бога, молились истово и храмы в селах ставили каменные, нанимая лучших архитекторов из губернии, а то и выписывая из самого Санкт-Петербурга.

Говорили еще на Якше люди – Артур слышал, не поверил, а все же заинтересовался – о чудесной Никольской церкви в Ныробе, будто бы возведенной за одну ночь немыми зодчими еще в начале XVII века. Говорили о странной росписи в дальнем приделе, об изображении святого Христофора Псеглавца, лик которого запрещен к изображению теперь в православных храмах. А еще будто бы в Ныробе хранятся чудотворные вериги мученика Михаила Романова, похороненного возле той церкви.

Особенное впечатление на Артура произвел факт родства мученика Михаила с последним русским царем Николаем Вторым. Оба Романовых оказались убиты на территории Пермской губернии, причем и Михаил Романов, отказавшийся принять корону после отречения брата, также сгинул где-то в Перми. Писали об этом газеты, которые Артур получал летом прошлого года в относительно советском еще Усть-Сысольске. Вступая в пределы Чердынского уезда, он испытывал некоторое предубеждение против гиблого для царей места. А ведь пристань Якша тоже относилась к Пермской губернии, но ничего гиблого там Артур не ощущал. Что за наваждение? Да еще сон этот про Володьку Крамского… Хотя по дороге к Ныробу про сон Артур почти совсем позабыл, только червоточинка осталась в душе, родничок неизбывной тоски.

Тракт тянулся белый среди черно-белых, нагруженных снегом елей. Впереди под непрерывным белым снегопадом окончательно смыкались небо и земля, но за поворотом путь продолжался, открывалось новое марево, ничем, пожалуй, не отличавшееся от прежнего. Общее направление вниз все-таки ощущалось. А может, сказывалось знание того, что отряд перешел водораздел с Печоры и спускается теперь на Колву, крупный приток Камы. Никаких приметных возвышенностей, никакого разнообразия пейзаж не предлагал взгляду проезжающих. Не было и встречных.

Купеческое дело в этих краях война пресекла беспощадно, в один сезон разрушив четырехсотлетний уклад. К Ныробу группировка продвигалась медленно, с большой опаской, постоянно делая разведку. Противника нигде не встретили. Вошли в село без боя. Исправно работавший в Ныробе телеграф, обеспечивший связь со штабом армии, доброжелательность начальника узла связи и прочих представителей местной власти, готовых к сотрудничеству безо всякого принуждения, совершенно сбили с толку «английское войско». Рейд казался теперь успешным и вовсе незатруднительным. В Чердыни полагали быть к вечеру 30 ноября. Накануне в Никольской церкви, в той самой, будто бы чудом за ночь выстроенной, служили молебен. После, уже в сумерках, Артур с Иваном Котельниковым, прапорщиками Варзухиным и Терентьевым отправились взглянуть на яму, в которой целую зиму провел ныробский узник, дядя отрока Романова, будущего родоначальника династии. Он едва ли не первая жертва Смутного времени, начавшегося с узурпации власти Борисом Годуновым. Над ямой – часовня. А вокруг сад, огороженный богатой каменной оградой. Священник, провожавший офицеров, пояснил, что место это для паломников православных всегда было святое, а благоустройством сада власти занялись по случаю празднования 300-летия династии Романовых.

– Праздновали, праздновали, – тихо проговорил священник. – В Чердыни гимназистки аллею из трехсот берез высадили. Почитали царствующее семейство. Почитали искренне. А трех лет не прошло, те же девицы по улицам с красными флагами бегут, юбки выше колен задрали, долой царя, говорят, прости меня Господи, помилуй неразумных и накажи примерно.

– Помилуй или накажи? – ехидно заметил Котельников.

Артур состроил в ответ сочувственную гримасу. К Богу оба молодых человека относились с большой долей скепсиса.

– Смотря в каком порядке, – глубокомысленно заметил подошедший только что и слышавший заключительную сентенцию священника подпоручик Алашев. – Накажи, а потом и помилуй. Логично. А знаете ли, господа, тут в селении имеется неплохой кабак для проезжающих. Мы с вами хоть и не заморозчики, но жалованье получено – надо ли его беречь до Чердыни, в которой еще черт знает какие неприятности могут нас ожидать?

– Черт знает какие неприятности помимо революционных гимназисток, задирающих юбки выше колен? – мечтательно процитировал священника прапорщик Варзухин.

Гимназисток офицеры Печорского полка не видали уже больше года, и перспектива завтрашнего набега на Чердынь по-особенному их теперь бодрила. Компания отправилась в заведение под неодобрительное вслед ворчание священника, долго запиравшего на амбарный замок ворота сада, в котором находилась яма с часовней.

Ныроб еще не огородился высокими сугробами. А снегопадов тут ждали: окна высоко над землей, не заглянешь. Да и зачем, кого высматривать? Село кипело походной суетой, нанесенной сюда нечаянным военным вихрем. Завтра поднимутся батальоны, уйдут, и опять надолго опустеют здешние улицы – все четыре. Разве что бабенка с коромыслом протопчет валенками стежку до колодца, тявкнет собачонка от скуки или кошка пробежит. Хотя нет, кошка – это слишком. Кошки по домам на печках сидят, по клетям да голбцам мышей ловят. На улицу хвоста не кажут здешние кошки. Тихо этой зимой в Ныробе, не в пример прошлым годам, жизни совсем нет.

Группа военных, подбадривая друг друга, свернула с Храмовой улицы на Романовскую. Поскрипывая свежим, едва схватившимся на вечернем морозе снегом, быстро пошли в разведанном направлении ужинать. Краем глаза Артур заметил женскую фигуру, появившуюся из ворот справного дома. Кольцо засова будто нарочно звякнуло, он и обернулся. Женщина замешкалась, пропуская мимо компанию белогвардейцев.

Чутье заставило приглядеться. Глазам не поверил – Катерина Павловна! Чудо, что она сегодня оказалась в Ныробе, и вот так запросто встретилась на улице, причем не хозяйкой дома, а прохожей, – можно подойти к ней с разговором, а не по делу, пользуясь давним, пару дней назад случившимся знакомством. И хорошо, что встретилась до кабака, а не после. После уж и не узнал бы, да и ни к чему, пожалуй. Остановился, задержал, не отпустил. Проводил до места, расспросил обо всем, рассмешил. Простояли в подворотне долго, пока не покрылись инеем Катины ресницы. Все выспросил.

Оказалось, она искорская – родом из села, что лежит на пути к Чердыни сразу за Ныробом. Туда и путь держит, родителей проведать. А сама живет в доме свекра. Сердце Артура екнуло: замужняя? А нет, вдова. Прошлой осенью свадьбу сыграли, пожили совсем чуток, и мужа Катиного мобилизовали красные хлеб возить. Ничего удивительного, он каждую зиму заморозчиком ходил в Якшу. А тут совсем другое: за Урал пошли, за хлебом по Сибиряковской дороге. Но это ведь и не дорога вовсе. Двадцать лет не ездили на ту сторону, заросло. Сибиряков, когда сезон открывал, пускал стадо оленей в тысячу голов, чтобы они тракт утоптали.

– Тысячу голов, – повторила Катерина. – А наших заморозчиков Мандельбаум-злыдень по рыхлому снегу погнал. Лошадей-то ему не жалко, и людей не жалко. А болота еще не встали. А подлесок рубить надо. Лошади проваливаются, подковы рвут, ноги ломают…

Артур слыхал про подвиги красного комиссара Мандельбаума. Наследил красный партизан по всему северу. Жестокость его нелепая, судя по рассказам очевидцев и пересказам слышавших, превышала всякие пределы бесчеловечности. Любил он трупами полыньи на реках забивать. Особенность преступного почерка Мандельбаума ужасала бывалых вояк.

– Мне потом Пахом Беспалый уздечку передал, – продолжала рассказ Катерина. – Муж мой Никита, когда лошадь пала, стал компенсацию спрашивать. Мандельбаум его и застрелил. Лошадь сначала, а потом его.

– Сам?

– Говорят, сам. – Катя свела у переносицы широкие брови, сжала губы, носиком повела. Справилась, слезы не уронила.

– И как же ты теперь?

– А вот так. Свекор Кирилл Медведко слаб стал, по хозяйству помогаю. Свекровка давно болеет. Хожу за ними, за обоими.

– Как же так, ты – Шилова, а свекор и муж, стало быть, Медведко?

– Шиловы мы, а Медведко – прозвище, кличка такая. Никита мой прозывался Ловушко. Ловушки ловко ставил на любого зверя.

– Один сын у них был?

– Не-ет! Еще дочка, младшая. Она в красные подалась. Смешная, будто блаженная. Сонька Шляпа. Не встречали? Где-то шлындает.

– У вас тут у всех клички-прозвища?

– Прозвища тем дают, кто выделился. Вот Сонька, в красные поступила – стала Шляпой. Выдали ей обмундирование, как парню. Они только парней брали, на девок военное не шьют. Папаху дали, как на смех. С убитого сняли, наверное, большущую. Сонька края подвернула и ходит. Вроде папаха с полями – шляпа получилась. А наискосок лента кумачовая. Вот и зовут ее теперь Шляпа. Парней малость помуштровали – и на позиции, с Колчаком воевать, а Сонька тут осталась. Говорит, для укрепления дисциплины в народе и для устрашения. Галифе у нее и наган. Дома не живет.

Они постояли еще. На морозном небе – весь день снег валил, а тут прояснило – засветился тонкий месяц.

– Будто соломинка, – заметила Катя.

– Растет, – кивнул Артур на месяц.

– Растет, – согласилась Катя. – Пойду я. А то смотрят.

– Кто смотрит? – Да все. Ваши вон ходят. Завтра в Искор поеду.

– И я поеду завтра.

– В добрый путь вам. Прощайте.

– Как через Искор пойдем, на околицу выйдешь?

– Может, и выйду.

Так же, как пару дней назад в первую встречу, Артур смотрел на Катины веселые губы и хотел непременно целоваться. Опять не осмелился. Решил: потом! А когда потом? Ну, разве на марше увидит ее завтра в последний раз. И – прощай, Катя! А все же ему весело оттого, что теперь точно знает: нравится он ей. Если бы нет, разве стала бы селянка стоять у ворот на виду всей улицы? «Жениться, что ли?» – весело подумал Артур, засыпая и вовсе не собираясь ни на ком жениться.

После затяжного снегопада погода повернула на мороз. Утром 30 ноября термометр у ныробского фельдшера показывал минус тридцать, а в школе – минус двадцать девять. Небольшая разница. Брызнуло по увалам солнце. Санный след по-весеннему синел, отбрасывая в колею жесткую тень. Ехали ровно. Разведка показала, что в ближайшем селе красных нет. Собирались пройти его ходом, не останавливаясь. И так уж лишний день простояли в Ныробе. Село Искор – небольшое, домов хватило тут всего на две улицы. Одна идет с юга на север, другая наоборот – точно с запада на восток. Расположено село близко от тракта и в то же время, будто отвернувшись от проезжих, укрылось под косогором, на южном теплом склоне. С дороги, если из Ныроба ехать, его и не видно, потому что внизу, а вот если из Чердыни в Ныроб, тогда по правую руку открывается во всей красе и с каменным храмом посередине, в том месте, где обе улицы крестом сошлись. Чуть выше села с восточной стороны две рощицы – русская и татарская.

– Во-он та – русская, а вон та – татарская. Или наоборот, – ординарец, бородатый дядька Семен Быстров, мобилизованный мезенский артельщик, в этих местах бывал, многое слыхал и на правах проводника рассказывает батарейным чердынские байки. – Сошлись тут как-то в давние времена русские с ногайцами. Бились, решали, кому землей здешней владеть. И оба войска насмерть полегли. Один к одному. Никого в живых не осталось. Ну вот, разобрали их по принадлежности кого куда и схоронили по сопутствующему обычаю. Над каждым похороненным войском выросло по роще.

– Кто ж хоронил, если полегли все? – спросил прапорщик Варзухин.

– Жители, – ничуть не задумываясь, ответил Быстров. – Кто еще?

– Так, значит, русские с татарами бились, а тут жители сами по себе проживали? – не унимался Варзухин. Был он мрачен, щурился на солнце отечными с похмелья глазками.

– Так и было. Жители всегда павших воинов хоронят.

– А за кого они были?

– Кто? – недопонял Быстров.

– Жители за кого – за ногайцев или за русских?

– За себя. Что непонятного?

– Охо-хо. Нас-то кто хоронить станет? – проворчал Варзухин и умер, повиснув в стременах.

Рядом с ним ткнулся в гриву своей невысокой лошадки Быстров. Слева и чуть сзади по колонне печорцев из засады бил пулемет красных. Бой получился долгий. Печорцы укрылись на поле за щитами снегозадержания. Красные, похоже, стреляли из школы, стоящей на пригорке над селом. Позиция была у них выгодная. Разрезали походную колонну пополам, как ножом масло. Хвост колонны, развернувшись, покатился отступать обратно в Ныроб. Остальные зарылись в снег, вступили в перестрелку. Артиллерийскую полубатарею удалось развернуть и дать несколько залпов по школе. Пулемет замолчал. Спустя некоторое время красные пошли в штыковую атаку. Штабс-капитан Чепурин, командовавший полубатареей, велел отступать. В этот момент граната упала на подводу со снарядными ящиками. Взрыв. После Артур ничего уже не видел и не помнил.

С противоположной стороны дело выглядело не так бестолково, как могло показаться внезапно атакованным печорцам. Выглядело дело так: «…Белые повели наступление в направлении на Искор кавалерийскими отрядами и командами лыжников при поддержке артиллерийского бомбометного огня. Превосходство сил вынуждает 133-й батальон к отступлению, и только упорство красноармейцев помогает сдерживать энергичное наступление белых, боем берущих каждую пядь земли. В настоящее время имею потери людьми, очень много обмороженных. Сегодня отправляю отряд 350 штыков и 30 всадников эскадрона Пермского губвоенкома», – телеграфировал 1 декабря из Чердыни командир 33-й бригады ВОХР Петров.

Отступивших белых – по мнению крестьян, это было английское войско – никто не преследовал. Убитые и раненые враги лежали вперемешку по всему полю. Когда стрельба закончилась, местные жители, прятавшиеся в подвалах и ледниках, вылезли из укрытий и, оправившись от первого страха, пошли за дорогу – собирать раненых. К тому времени живых осталось совсем мало – единицы. Мороз успокоил тех, кому не хватило пули. Тетка Матрена и квартирантка ее, беженка из Польши, прижившаяся в селе с мировой войны, отыскали живого красного бойца. Сильно стонал, тяжелый – домой тянули на волокуше. Глядишь, выживет, если фартовый.

Катерина знала, кого ищет. Надеялась, успел уйти с отступившими, но сердце подсказывало, он тут. Артур лежал, подмяв под себя одну руку и широко откинув другую, сам будто вмятый в стог сена. Вроде целый, крови нет, и дышит, только не смотрит и не откликается. «Контуженный», – поняла Катя и кинулась за волокушей.

Дальнейшее из того, что помнил Артур, казалось ему отчасти бредом, то страшным, то приятным. В жарко натопленной избе Катерина раздела его, растерла какой-то мазью и, в конце концов, заставила голым залезть в печь. Помогала ей в этом угрожающего вида старуха, такая же высокая и крепкая, с широкими скулами, с большим, как у Кати, ртом, только без зубов и седая. Артур, видимо под воздействием контузии, не испытывал стыда от собственной наготы. А вот в печь залезать страшился. Зная русские сказки про Бабу Ягу, подумал было, что Катя с матерью – точно, это была ее мать, догадался! – хотят его испечь и съесть. Так поступала Яга с Иваном, крестьянским сыном. С царским и купеческим сыновьями случалось то же самое. После печи, каменный под которой выстлан был вениками и соломой, женщины вымыли его теплой водой и уложили в постель. На кровать уложили, не на лавку. Выглянув тайком из-под перины – Артур не понял еще, можно смотреть или нельзя, таился, – наблюдал, как и Катерина проделала то же самое: слазила в печь и помылась в деревянном тазу. Надела рубаху с широкими лямками – женское исподнее. Артур решил досмотреть до конца. «Полезет ли в печь старуха?» – думал он, ничего уже не опасаясь и ничему не удивляясь. Но старуха оделась – валенки, тулуп, шаль – и ушла. А Катя легла к нему на кровать, под перину. Вытянулась, прижавшись животом, угнездилась плечом под руку, темечком к подбородку. Он провел ладонью по ее бедру и еще раз провел, охватив шире – от подмышки до ягодицы.

– Можно?

– Нет! Ты еще слабенький, – ответила шепотом, вдохнула и прильнула к его жестким, давно не целованным губам. – Нельзя!

Но слова для них двоих уже не имели смысла.

Три дня Искор оставался без власти. Сельский староста Василий Максимович Антонов, одинаково служивший при белых и при красных, потому как людей, пригодных к административной работе, в глубинке всегда не хватало, скрылся от греха на дальней заимке. Кто бы ни пришел сейчас властью, любой мог предъявить ему свою претензию. Максимыч уговаривал и даже заставлял односельчан говорить разведчикам, будто красные уехали в Чердынь, точно зная, что они устроили засаду. Хитрость сработала: белые поверили и шли, не таясь, прямо под пулемет. Маловероятно, что они вернутся. Но, с другой стороны, красных положили в том бою немало, и как-то сообразили белые, что артиллерией бить надо по школе. Нет ли тут предательства? Как доказать, если спрашивать станут? Уехал.

– Тебе тоже надо ехать, – сказала на другой день Катя. – Надо ехать.

– Не хочу. – Он, лежа в кровати среди подушек, потянулся, обнял ее, потянул к себе. – Не хочу никуда уезжать. И не говори ничего. Лучше доскажи про царя Кора, с утра начала и бросила.

– Ну, ладно, – поддалась Катерина. Высвободилась, устроилась поудобнее. – Слушай дальше. Жил он с двумя сыновьями и с дружиной тут недалеко. На высоком бугре стоял город Искор, а напротив на скале – царская крепость, похожая с виду на птичье гнездо. На гнездо птицы Рык.

– Постой, Искор – твое село, и вовсе не на бугре.

– Село потом поставили, а городок в стороне отсюда. Бугор тот до сих пор все знают, а напротив него – скала. Жил царь Кор в крепости с сыновьями, а жены у него не было, померла или в монастырь ушла на старости.

Катя коротко задумалась. Ничего про царицу не вспомнила и продолжала:

– Старший – добрый сын, женатый. Детки в городке у него, хозяйство. Сам у царя в крепости воеводой служит. Младший совсем никудышный. Только одно знает: для забавы на коне скакать, на пирах бражничать да за девками волочиться…

– А третий?

– Не было третьего.

– Как же не было, если в русских сказках всегда три сына?

– Я тебе про то сказываю, как до русских было, когда царь Кор правил. Будешь дальше слушать?

– Буду.

– Так вот, младший сын, Мичамортом его звали, ссильничал девушку Тариалу, дочь шамана. Хуже того, напал он на девицу Тариалу не где-нибудь, а в священном лесу, прямо под скалой, на которой стояла крепость. Когда шаман нашел свою дочь Тариалу, выспросил, что случилось, почему одежда мятая, венец порванный. Она призналась. Пошел шаман к царю Кору требовать наказания злодею. А там опять пир. Сидят за столами дружинники и полководцы, вельможи, богатыри-герои – весь цвет пермской земли. Вошел шаман, не помню, как его звали, – Бариморт, кажется. Вошел такой страшный на вид, что у царя в руках ендова с брагой так и перевернулась. Хлоп!

Катя взяла ковш и показала, как перевернулась ендова.

– Пиво по доскам течет, а шаман говорит: мол, теперь настанет конец времен.

– Угрожает?

– Почему угрожает? Правду говорит. Раз такое безобразное дело творится, да еще в священном лесу, – значит, конец времен. А бражники царские только насмехаются: мол, девица сама виновата, не убереглась. Тогда непутевый Мичаморт вскочил и сказал, что женится на дочери шамана, потому что любит ее и от любви безумен сделался, когда сильничал. Шаман говорит: не согласен я, любовь через силу – где это видано? Тогда царь спрашивает: чего тот хочет, неужто сына за грех полюбовный казнить велит? «Сына ты так и так потеряешь, – отвечал шаман. – Это дело решенное. Гляди, скоро свой городок потеряешь и крепость». Хотел дальше говорить, да вот за такие дерзкие слова бражничавшие вытолкали его взашей. И давай пуще прежнего пировать: мол, до конца времен успеем набражничаться. И вот настал вечер следующего дня. Прискакал в крепость гонец с донесением, будто идет на Искор дикое войско из людей в кумачовых одеждах и медных доспехах. Войско несметное. Вспомнил царь пророчество шамана и не стал посылать навстречу войску старшего своего сына, воеводу. Послал только полковника. Полк вместе с командиром полег, а нашествие продолжается. Уже земля дрожит – так дикие люди кумачовые топают, идут на Искор. Выслал царь другого полковника с войском. И это войско пало. Окружили враги город Искор, подожгли его стены, и на стенах, командуя оборонщиками, погиб в неравном бою старший сын Редигар, отцовская надежа. Заплакал царь Кор. Понял, что конец времен и вправду пришел. Ну, так не сдаваться же? Раз уж все равно. А бой уже идет в городе, царь с последними верными бойцами с крыши на крышу прыгает, мечом машет. И тут откуда ни возьмись – Мичаморт, а в руках его не меч. Держит в руках большое, как валун-камень, яйцо. Это, говорит, яйцо птицы Рык, которое снесла она в расщелине нашей скалы. Я его нашел и спас. Прилетит птица Рык за яйцом и принесет нам спасение.

– Кто такая птица Рык?

– Не знаю, не видела. Большая. Она тут жила, сидела на темени Уральских гор, смотрела в обе стороны. Так вот, прилетела за яйцом. Вдруг темно стало и тихо. Накрыла их своим крылом птица Рык, и будто бой закончился. Говорит она человеческим голосом: мол, поскольку настал конец времен, перенесу я тебя, царь Кор, и твоего последнего сына из погибшего города – а город, ясно, так и так погиб уже – на реку Вычегду перенесу. Еще девицу Тариалу перенесу, станет она женой Мичаморту. Род твой не прервется, только подмешается к нему маленько новой крови от шаманского племени. Девица-то шаманка. И понесла их птица Рык по небу. Лететь страшно было, жуть какая – высоко над землей, быстро – только верхушки елок мелькают, да ночью, не видать же ничего толком. А ведь ночь уже. Долетели. Тариала Мичаморта простила. Как не простишь? Она ведь понесла с того первого-то разу. Стали они жить в новом граде на Вычегде, и все люди, с Вычегды воду пьющие, стали им дань платить. А это куда больше, чем прежде. И дань хороша, не в пример прошлой, что в Искоре собирали. Хорошо стали жить по-новому. Только царь Кор с тоски помер.

– Ну, и в чем же мораль?

– А ни в чем. Просто жизнь такая, в ней зло с добром рядом идут, порой даже в обнимку. А когда конец времен настает, не надо за старое держаться. И прощать надо даже самый горький грех. Пока живы-то, надо прощать… Ехать тебе надо.

– Давай вместе. Позовем птицу Рык и полетим на Вычегду!

– У нас нет яйца. Да и птицы давно нет. Поезжай, милый. Мне-то ничего. Мне и тут можно, а давеча Сонька Шляпа в розвальнях проезжала по селу, говорят, грозилась, кричала: пришью Катькиного офицерика. И ведь пришьет. Дурная она. Поезжай, провожу тебя до Мохчево, где давеча встретила, дальше ты дорогу сам знаешь. Ваши из Ныроба ушли. Того гляди, красные нагрянут. Не уберегу я тебя.

Он уговаривал – она только вздыхала в ответ и качала головой. Тронулись в путь на санях следующим утром затемно. Правила Катерина. Перед мостом через речку Ниолс махнула рукой вправо:

– Там он жил, царь Кор. Хочешь посмотреть? Вон след вчерашний, должно быть, за сеном ныробские тут ездили, до самой скалы докатимся.

Конечно, он хотел. На бугре, как называла его Екатерина, стояла часовня.

– Неужели царь Кор был православным?

– Нет, это уж после на месте сожженного города новый построили, и его тоже сожгли. Татары сожгли. Они с русскими воевали. А там видишь – скала, и в ней расселина?

– Вижу. Там и снесла яйцо птица Рык? Пойдем поищем!

– Пойдем!

Они скатились по снегу с крепостного вала, сохранившегося на месте былинного города. Долго катились – голова закружилась, долго целовались в снегу. Потом подошли к подножию скалы.

– Если по этой расщелине подняться, сто грехов сойдет, – сказала Катерина, будто подначивая спутника. – Такое поверье. Когда засуха или, наоборот, дождями заливает, или еще какая напасть, идут крестным ходом от нашей искорской церкви сюда и все друг за дружкой на скалу лезут, на самый верх по узкой улочке.

– Что там наверху? – Ничего. А спускаются по широкой, вон там, справа.

– Подняться по широкой нельзя?

– Можно, только грехи не спишутся. Надо обязательно по узкой.

– Тогда я полезу.

– Неужто?

– Полезу!

– Ну, смотри, я тебя наверху встречу. Поднимусь бегом по широкой.

– Тебе разве не надо грехи снять?

– Ой, да я в прошлом году лазила, еще не накопила.

Артур уцепился за выступы гранита и рванул свое гибкое тело вверх. Снег на скале почти не задерживался, а легкий, как пух, иней, осевший на кавернах каменного желоба, ссыпался, не мешая юнкеру ввинчиваться в щель, продвигаясь вверх. Кажется, на третьем рывке он прошел точку невозврата – перегиб. Оглянулся. Подножия скалы не видно. И высоко – не прыгнешь. Понял, что спуститься отсюда не смог бы. Дальше – только вверх. Стало легко. Пальцы рук сразу находили зацепки, ступни – удобные выемки, чтобы без особого напряжения толкаться с опоры вверх. На последней трети пути Артур оказался в довольно узкой каменной трубе. Не хватало места коленям, теснота не позволяла расставить локти. Он продвигался медленно, по вершку, а потом и вовсе застрял. Досадно. Осталось всего ничего до выхода из расщелины на простор, а тело никак не проходило в каменную узость. Артур сообразил слегка отступить, протянуть вверх руки – одну, другую, чтобы зацепиться за верхний край и вытащить себя. На гимнастических занятиях в кадетском корпусе нелюбимое многими подтягивание на перекладине давалось ему легко. Он бы и вытащил себя, да никак не мог дотянуться до края. И тут, когда от сознания беспомощности Артура бросило в жар, сверху спустился кусок веревки:

– Держись, подтяну!

О! Это было кстати. Один рывок, последний, а без помощи, оказалось, никак.

– Будто заново родился, – описал он свои ощущения, отдышавшись наверху.

– Правильно. Это и есть рождение. Будто через родовые пути заново проходишь, – Катя пристально посмотрела ему в глаза. – И, как младенец, безгрешным опять становишься.

Уже рассвело. Бело-розовый восток наступал на сине-черный запад через жемчужно-серую, размытую с краев полосу нейтрально-ничейного неба. Оно казалось настолько низким, что касалось вершин сплошного ельника, волнами уходящего во все стороны, насколько хватало глаз. Кое-где угадывались прозрачные куртины лиственных, листопадных пород. Они и светились розовым, голубым, серебряным на темном фоне фарфоровых небес и темного бархата хвойной чащи. Нигде не угадывалось ни селения, ни дыма печной трубы, ни движения повозок по узким, скрытым от постороннего глаза зимникам. Человек в этих краях до сих пор оставался животным редким, более редким, нежели белка или соболь, не говоря уж о волках и медведях. Ощутив это непреодолимое человеческое одиночество, Артур осознал себя совершенно чужим здешнему миру, огромному, едва одухотворенному людскими представлениями об этике и совершенно бездушному по сути. Он посмотрел на Катю. Она жила тут, умела пользоваться бескрайней тайгой и бездонными болотами, запрягать лошадь в повозку, топить печь, доставать из колодца воду. Она знала сказания про царя, обитавшего тут до прихода русских… да уж не русские ли, облачившись в кумач и медь, погубили здешнего царя? Догадкой он не стал делиться со спутницей – очевидно, православной прихожанкой и, без сомнения, стихийной язычницей. Куда он зовет ее с собой? Что способен предложить ей на Вычегде, и найдется ли для него самого место в новой жизни, которая наступает теперь уже и на север? Конец времен – вот что случилось. Конец времен. Они больше не заговаривали о совместном отъезде. Провели ночь вдвоем, понимая, что ночь эта – последняя. Утром Катерина Павловна поставила на стол чугунок с вареным картофелем, круг замороженного домашнего масла, хрустящую капусту, загодя нарубленную и уже оттаявшую.

– Я все хотел спросить тебя, – Артур перебрасывал из ладони в ладонь горячую картофелину, стараясь очистить ее от мундира.

Катя замерла, отвернувшись от него вполоборота к окну. Между ними возникла недосказанность с той самой поездки на «узкую улочку», когда оба поняли, что не будут вместе, и оба решили не говорить о причинах. – Хотел спросить: при чем тут немцы? Немцы, по-твоему, умеют картошку выращивать…

Катя рассмеялась. Оказывается, здешним земледельцам земство навязывало картошку еще до войны. Семена чуть не даром раздавали. Только урожай получался никчемный. Вырастала картошка размером чуть больше гороха. Наконец, прислали в пятнадцатом году военнопленных немцев и австрияков, они и показали, как картошку окучивать следует. В семнадцатом году пленных отпустили на родину, а картошка с тех пор стала хуже родиться. То ли окучивать наши люди не научились, то ли семена выродились.

– Но твоя-то картошечка хороша!

– Тятя у купцов Алиных семена покупал, не земские. И окучивали два раза в лето, вот и выросла не хуже немецкой.

– Тятя – отец мужа?

– Да, я его тятей зову. Я ведь и по фамилии теперь Шилова, хоть и вдова. Так, Шиловой, видать, и помру. – Артур в этом замечании услышал упрек. – А нашу фамилию, Чепуриных, даже в Англии знают.

– О как! – Да, дядька Иннокентий, что в Ныробе живет, ты его дом знаешь, там мы с тобой под окнами стояли тогда… – она запнулась, вспомнив, как давно было это «тогда», прошло четыре дня, а будто год!

О том же думал, то же почувствовал и Артур. Ему опять стало неловко за то, что не способен не расстаться с милой Катей.

– Ну, так что Иннокентий?

– Он по фамилии Чепурин, как и мой отец. Когда ваши нынче отступали, его позвал генерал: вези, говорит, меня обратно в Якшу! Хорошие деньги дал. А фамилия генерала Чепурин! Вот теперь дядька и хвалится, что с английским генералом одну фамилию носит и в Англии Чепуриных знают. Генерал-то, говорит, поди к самой королеве вхож.

Артур не стал разубеждать Катю относительно звания штабс-капитана Чепурина. Пусть генерал. Только с досадой в который уж раз заметил, что в набеге на Чердынь ни одного англичанина не участвовало. Что за фантазия?

Его обрадовало однако известие, что Чепурин жив, и озадачило такое скорое возвращение дядьки Иннокентия с Якши.