Юность
«Детство послевоенное было трудное, нищее, голодное. Перебивались в еде и одежде, но учиться старались, хотелось лучшей жизни. Я закончила десять классов в районном центре Нижний Цасучей Читинской области, жила у старшего брата Саши, а он сам жил вместе с женой Галиной у её родителей. Там ещё была очень старая и вредная бабушка, тесть и тёща его, а у них ещё два сына-подростка и дочка маленькая. Вот в таком огромном семействе приходилось жить, учиться и ко всем приспосабливаться.
Затем я поступила заочно в педучилище и стала работать учительницей начальных классов на руднике Ангатуй Читинской области. Проработала я там два года. Жили мы в отдельном домике для учителей. Нас было четверо, жили весело и дружно, у всех были парни, ходили в кино и на танцы, жили беззаботной молодой жизнью. В армии служил мой друг Сергей, который часто писал мне письма. Я их ждала с нетерпением, получала по три-четыре письма сразу, читала по несколько раз – любила его и ждала из армии.
Но в это время мои родители, сестрёнка Валя, братья Борис и Володя стали готовиться к переезду на другое местожительство, на станцию имени Кагановича. Сейчас она называется станция Чернышевск и тоже Читинской области. На станции Оловянной мы семьёй сели в поезд, доехали до станции Карымское, пересели на другой поезд «Москва – Владивосток» и заняли плацкартные места. Вместе с нами ещё ехал мой брат Саша, молодой красивый офицер-чекист. Он и приезжал за нами на рудник, чтобы мы были рядом с ним. У нас это с детства было заведено – помогать друг другу и не оставлять в беде.
А в этом поезде ехал на верхней полке мобилизованный солдат. Он с верхней полки оглядел новых соседей – семью, молодого офицера Сашу, и решил расспросить, что это за семья и куда едет. А особенно он расспрашивал обо мне: сколько лет, как зовут, где учится и т. д. Я на него внимания не обращала, а сидела рядом с гитарой, напевая сама себе песенку о любви к своему парню Сергею, который служил в армии. Гитару я попросила у девушек-москвичек-врачей, которые ехали на Дальний Восток по направлению.
Вскоре мы доехали до станции назначения, вывалились всей семьёй с нехитрыми пожитками на перрон, родители вместе с детьми ушли к Саше домой, а сам Саша за машиной, чтобы отвезти вещички. Подходит ко мне тот солдат, рыжий, который вёл беседу с моим братом в вагоне, и стал объясняться в любви. Влюбился, мол, с первого взгляда, глядя на меня с верхней полки. Влюбился, и всё, и что он обязательно заедет к нам на обратном пути в Москву, а ехал он на побывку к матери и сестре, которые жили в это время на Сахалине.
Тут поезд дал сигнал на отправление. Солдат пытался меня обнять, поцеловать, но я очень стеснялась и боялась его, а одежда на мне была очень скромная, деревенская – платьице ситцевое с розовыми цветочками, на ногах брезентовые серые туфельки, а в руках – портфель с документами, которые доверили мне родители для сохранения. Я ничего ему не ответила и не обещала, думая, чтобы побыстрее тронулся поезд и солдат бы отстал от меня. Солдат на ходу вскочил в вагон и долго махал мне рукой, пока не скрылся из поля зрения.
Прожив с родителями месяц (в это же время к нам приезжал Моисей с женой и маленьким сыном в гости), я вернулась на рудник Ангатуй, так как отпуск уже кончился, и «на носу» учебный год. И вдруг я получаю несколько телеграмм от имени отца, что мама больна, и я должна приехать к ним. Я с этими телеграммами в районо – начальнику, но никто меня не отпустил, так как было уже 1 сентября, и работать за меня некому. Написала письмо папе, чтобы написал, что с мамой, и получила опять уже несколько писем с объяснениями и извинениями, что телеграммы посылал не отец, а он – солдат-возлюбленный Василий.
И началась длинная переписка «Москва – Ангатуй», от Кафтайкина Василия Лазаревича, 1926 года рождения. Переписка длилась с сентября 1950 года по март 1951 года. Письма его были очень содержательны, грамотны, с объяснениями в горячей любви, часто в стихотворной форме. В каждом таком послании он предлагал руку и сердце, писал, что очень влюблён, что это «мимолётное видение» не даёт ему покоя везде и всюду, и что он непременно, обязательно приедет за мной по окончании службы в Москве.
Я отвечала изредка, что приезжать не следует, что замуж мне выходить пока рано, что он совсем незнакомый человек, что мне ещё надо учиться, чтобы получить диплом учителя, что он служит в столице и у него городское окружение, а я простая деревенская девочка и мне всего двадцать лет. А выглядела я и того моложе – лет шестнадцать-восемнадцать, так как росточком небольшая и щупленькая.
И так продолжалась моя беспечная девичья и весёлая беззаботная жизнь в окружении подружек-учителей и детей-учеников и их родителей. Вечерами решали какие-то важные вопросы молодёжи на комсомольских собраниях и совещаниях. Я принимала участие в художественной самодеятельности – играла роль Ульяны Громовой по роману Фадеева «Молодая гвардия». Получалось здорово!
Приближались весенние мартовские каникулы, и я решила съездить в гости к старшей сестре Лёле (Л.Б.: Ольге) в село Новый Дурулгуй. Пробыв там всю неделю, я вернулась на рудник 30 марта 1951 года, а добиралась с кем-то на санях-розвальнях, запряжённых лошадкой. Расстояние двадцать километров, одежонка была плохонькая, но валенки были. Добралась я до учительского дома вся продрогшая и посиневшая, так как тогда ещё было очень холодно, а в лесу снега было по колено. И только я открыла дверь, девчонки мне кричат с радостью или с испугом: «Любка, твой москвич приехал! И сейчас уже снова придёт! Лезь быстрей на печку остывшую, натопленную плиту, грейся!»
Я не обрадовалась его приезду, а испугалась, но на печку всё же полезла. Стою, отогреваюсь, прихожу в себя и думаю, как же мне теперь поступить с незваным гостем? А девчонки уже кричат: «Идёт! Соскакивай с печурки-то!»
Не успела я спрыгнуть с печки, а жених уже открывает дверь и бросается ко мне, растопырив руки в разные стороны, пытается обнять и поцеловать (нахал какой!) Я его не допускаю, отталкиваю, встрече не рада и его не жалую! Показался он старым, рыжим, неухоженным солдатом. Был он небритый, обросший щетиной и с солдатским рюкзачком.
Рядом не было родителей, сестра была далеко, в двадцати километрах от рудника, посоветоваться было не с кем, а девчонки твердят: «Выходи за него замуж, не всем такое счастье приваливает». Уговорил меня солдат выйти за него замуж. На следующий день сходили пешком в другое село, где был загс, где и я приняла фамилию Кафтайкина».
Л.Б.: бабушка рассказывала, как уже по пути из загса (из села в село) будущий мой дед поведал ей всё о себе, и хорошее и плохое, а когда сообщил, что он ещё и мордвин, бабушка и вовсе с горя расплакалась. Но делать нечего, теперь она замужем за незнакомым солдатом!
«Теперь солдату нужно увезти меня с собой на Сахалин, а для этого нужно меня рассчитать с работы, доказав, что я вышла замуж и должна ехать с мужем по месту жительства. Это была не радость для меня, а великая печаль. Василий поехал сначала в районный центр Цасучей, там согласия на расчёт не дали, поехал далее в областной центр Читу, и только там сумел доказать, что он отслужил в армии семь лет и имеет права забрать возлюбленную с собой на остров. Когда он приехал радостный, добившийся своего, мы собрали нехитрые пожитки, организовали прощальный вечер с девчонками-учителями и покатили на Дальний Восток с замиранием напуганного сердца.
По пути мы, конечно, заехали к моим родителям на станцию Кагановича, побыли там с недельку, приняли родительское благословление. Мама, Мария Семёновна, с печалью и большой грустью в глазах говорила мне: «И куда ты с ним едешь так далеко на СУХАЛИН! Бросит он тебя там в море! Это вижу по его глазам, что человек он злой, жестокий и суровый!»
Сахалинский посёлок
«Итак, ехали мы с мужем на поезде до Владивостока, а с Владивостока на каком-то огромном корабле больше недели до города Корсакова на Сахалине. Дальше ехали на грузовой машине, в кузове, на каких-то ящиках и мешках. По пути, ближе к Углегорску, проезжая деревянный «чёртов мост», машину подбросило на ухабах, и всех пассажиров выбросило толчком вниз в кюветы. Василий бросился ко мне с испугом: жива ли я, цела ли? К счастью, никто серьёзно не пострадал, отделались лёгкими ушибами и царапинами.
И вот кое-как добрались до посёлка Ударный, где жила свекровь Наталья Фёдоровна и её дочь Анна Лазаревна, которая была замужем за Маскаевым Иваном Ивановичам. Жили они в двухкомнатном японском домике. Рядом был земельный участок, где произрастали овощи, и японский глубокий колодец, наполненный водой, откуда и поливали участок.
В посёлке, в основном на задворках-окраинах, жило в японских бараках корейское население, которых японцы насильно вывозили из Кореи как рабов для черновой и трудоёмкой работы в годы войны. В посёлке было очень много приезжих со всех концов СССР, особенно с запада, работала шахта (Л.Б.: бабушка везде писала «шахта ½», но что это означает, узнать не удалось). Снабжение продуктами и прочим было отличное. Сам посёлок был ухоженный, дренажные канавы вдоль улиц были забраны дощечками и прочищались постоянно, тротуары уложены толстыми досками.
Посёлок был большим и по территории, и по количеству населения. Здесь жили люди разных национальностей: русские, украинцы, белорусы, мордва, чуваши, молдаване, грузины, татары, таджики, японцы и другие, а в большинстве – корейцы. Жили все в японских двухэтажных домах на четыре квартиры. Второй этаж – как чердак, где сушили бельё, в комнатах малюсеньких было очень холодно, так как строения были из тоненьких дощечек. Полые стены – засыпные опилками со шлаком. В каждой квартире стояла небольшая печка, отапливаемая углём. А уголь добывали тут же в посёлке, на шахте. Уголь был отличного качества, хорошо горел и давал много тепла. Вот так и жили мы в таких домах-бараках (их так называли тогда). Они стояли рядами, образуя небольшие и узкие улицы, около каждого дома были колонки с водой, покрытые невысокими крышами-беседками из тонкого тёса (Л.Б.: С 1905 по 1945 годы южная часть Сахалина принадлежала японцам. Колонки под крышами – это тоже японское наследие, как и «бараки»).
Жить в японских домах было очень холодно и опасно. При сильном нагревании печек или электроприборов эти строения часто вспыхивали, и сгорало всё дотла молниеносно.
Мы жили на взгорье и вдали от посёлка, поэтому нам хорошо было видно пылающие дома, слышны вопли и крики пострадавших людей. Было жутко и страшно! Хотелось забыть этот кошмар и умчаться, куда глаза глядят. А глядели они в сторону моря, через которое нужно или лететь, или плыть на корабле, чтобы снова оказаться на материке около своих родителей – мамы и папы. Как хотелось вырваться из этого горящего ада!
Да и приняли меня в семью не с распростёртыми руками, особенно сестра мужа Анна Лазаревна. Она была очень деспотичной, грубой и жестокой «помещицей-Салтычихой», готовая всех поставить перед собой на колени. Невзлюбила меня – скромную, кроткую молчунью, не умеющую постоять за себя. Василию она сказала: «Зачем ты привёз её с собой? Голодранку бедную, я бы тебе здесь нашла женщину со ста процентами надбавок». Тогда ежемесячно доплачивали проценты к зарплате, и особенно хорошо получали шахтёры».
Л.Б.: со слов бабушки, высказывалась не только Анна Лазаревна, но и свекровь Наталья Фёдоровна, выговаривая сыну: «Ты зачем привёз эту проклятую ГУРАНКУ?» Молодая жена пришлась не ко двору. Я ещё застала свою прабабушку. Несмотря на весьма преклонный возраст, за восемьдесят, она отнюдь не лишилась своего твёрдого характера. Помню её статной и строгой! Но могла и размякнуть, возраст всё-таки… Я, маленькая, жалела свою старую прабабушку.
«Вскоре Анна приказала своему мужу Ивану, чтобы забил смежную дверь досками, то есть отделила нас, молодых. И остались мы с Василием вдвоём без чашек и ложек, без печки и продуктов, и мать Наталья Фёдоровна осталась с семьёй дочери.
Муж мой не растерялся, нашёл печника, чтобы сложил печку-плиту, потихоньку приобретал и приносил разную посуду – чашки, сковородки и разные плошки, на еду тоже зарабатывал деньги, как мог. А работал он сначала шофёром в геологической партии. Тут и свекровь не выдержала сурового характера дочери Анны, пришла жить к нам.
А меня мой суженый отправил доучиваться и сдавать госэкзамены в Южно-Сахалинск, в педучилище. Я была уже беременна Наташей. И опять ехала на открытой машине в кузове по ухабам, очень долго и тряско (Л.Б.: дорога была не только ухабистой, ещё и пыльной, и в один конец отняла, думаю, часов десять-двенадцать, а то и больше.) Жила там месяца полтора или два в общежитии при школе, сессию сдала успешно, сдала и госы, и получила диплом учителя начальных классов. На этом учёба закончилась, муж больше никуда не пустил, говоря: что это ты поедешь там «под люстрами сидеть». Он имел в виду посещение ресторана, хотя я очень хотела учиться дальше на преподавателя русского языка и литературы. Да уж Бог с ним! Не пустил, значит, так надо было. Любил меня сильно и не хотел от себя отпускать, это я поняла только сейчас, а в молодости трудно понимать и прощать».
«Итак, наша школа – русская, а были ещё две школы с корейскими детьми, работали в них русские – советские учителя, а в дальнейшей работе последующих лет – воссоединились!
В школе, в которую меня направили работать, было 1500 детей, учителей было более восьмидесяти, и другие работники, был огромный спортивный зал, библиотека, столовая и другое. Построена школа ещё японцами поодаль от посёлка на юг от него. А рядом огромный благоустроенный стадион, это был культурный центр для селян-шахтёрцев – в основном были труженики-шахтёры – где в летнее время устраивались праздники и разные спортивные соревнования. А зимой заливался каток, устанавливали красавицу-ёлку, ученики делали бумажные игрушки. Воспитатели наряжали таёжную красавицу, как на величественный бал, и на стадион стекались сельчане с коньками под мышками или через плечо».
«В школе я работала учительницей начальных классов. Мне, молодой и неопытной, сразу дали первый класс в 44 человека. Сейчас я не представляю, какой это был огромный класс! Как это, наверное, трудно было учить и управлять такой неугомонной армией! Справлялась!»
Л.Б.: пожары в посёлке случались нередко, сгорела и «русская» школа. Бабушка оказалась в самом пекле.
«Это произошло 22 декабря 1951 года. Я готовила детей к празднику День Сталинской Конституции. Готовили с классом спортивные номера. Занимались мы во вторую смену. Основные занятия по расписанию закончились, большинство детей разбежалось весело по домам, а мы занимались любимым делом после уроков, а когда же ещё? А в третью смену приходили шахтёры учиться в школу Рабочей молодёжи. Занимались мы с шумом, гамом, дружным смехом и весельем, но чётко отрабатывали каждый номер. И тут слышим какой-то негромкий треск и видим огонь в отверстии между трубой для отопления и стеной. Я сразу же сообразила, что это возгорание бумаги в этом углублении, а классы были смежные, и дети иногда бросали в эти пустоты бумагу.
Увидев выскакивающее пламя из этой дыры, все поняли, что загорается наша любимая школа. Я крикнула детям, чтобы хватали свои сумки и одевались на ходу. Дети собрались все вокруг меня, бегом спустились со второго этажа, а я успела позвонить из учительской по рабочему телефону на 01, что горит школа, и бегом к детям, поджидающим терпеливо своего учителя. Выбежали уже из задымленного здания. Подсчитала всех детей, и мы пустились наутёк через площадь стадиона на юго-восток. А ветер-то и дул с запада со свирепой силой, дышать было трудно. Я, набравшись сил, терпения и смелости, подбадривала детей, чтобы не плакали, не визжали, а убегали прочь от опасности. Выбежали, наконец, на чистое без гари пространство, а нас уже встречают родители, бежавшие на помощь для спасения своих чад! Какая это была радость, что все выбежали из горящей родной школы и остались живы!
А само здание, двухэтажное, длинное, сгорело в считанные минуты, так как оно было построено из тонких дощечек с полыми стенками-перегородками. Как я сейчас понимаю, это был «человеческий фактор» – неосторожное обращение с огнём. Да и, поджидая учёбу в вечернее время, стояли около нашего класса взрослые «вечерники».
А самым печальным было утро следующего дня, когда стекались школьными тропинками ученики к первому звонку – понурые, со слезами на глазах, неся свои портфелики, казалось бы, пудовые от тяжести горя».
Л.Б.: бабушка пишет, что школу переселили в здание администрации шахты «Ударновская», тоже японское, а пока здание переоборудовали, уроки проходили в «корейской» школе, где каждый класс отапливался отдельной печкой, а трубы выходили на улицу через окна. Чтобы избежать трагедии, учителя организовали постоянное дежурство и даже привлекли родителей. И лишь много позже построили для учеников три учебных корпуса, где какое-то время училась и я. Туалет был на улице, и это никого не смущало.
Жители села Ударного, которые почитали этот очерк, утверждают, что школа сгорела не в 1951 году, а позже, в январе 1955 года. Бабушка могла напутать годы, в её возрасте это простительно.
«В сильные снежные бураны я провожала детей до самого дома, вела по глубокому снегу. Ползли, держась руками друг за друга, а кругом ни зги не видно! Всё-таки доводила их живыми и невредимыми, а потом возвращалась одна. Иногда встречал муж.
Однажды после уроков опять был сильный снежный буран, и я отпустила детей по домам, а трое вернулись, решив поиграть. И когда я вернулась в класс за своим портфелем, двое оставшихся детей сказали, что Ванька проглотил бритву и умчался домой. А играли они так: прятали половинку бритвы-лезвия, и этот Ванька положил лезвие под язык, и когда дети её не нашли, он обрадованно вздохнул и открыл рот, и при вдохе лезвие проскользнуло в горлышко, да там и застряло. Я, сильно испугавшись, помчалась по заснеженной дороге к Ваньке домой, не мчалась, а ползла, а жили они далеко от школы. Добралась, наконец-то, к ним, открываю дверь и кричу: «Где Ванька?» Мать с отцом ничего и не знают, а Ванька забился под диван и сидит там, лупает глазами и плачет: трудно дышать и боль страшная. Отыскали его – и в больницу.
Больница была в центре села, кое-как добрались по глубокому снегу до врача дежурного, а там на вызванном вездеходе отвезли Ваньку в город Углегорск. Сделали ему операцию, вытащили это несчастное лезвие, вставили ему трубочку на шее, долго он носил её, пока всё не зажило. Остался жив и здоров».
«5 марта 1952 года родилась дочка, и назвали мы её в честь свекрови Наташей. Декретный отпуск был очень короткий, вышла на работу. С дочкой согласилась сидеть мать Наталья Фёдоровна, но только понянчить, стирка и приготовление пищи для ребёнка и семьи было на мне.
Итак, растила дочку Наташу, живя с мужем Василием, свекровью Натальей Фёдоровной, продолжая работать в школе учителем начальных классов. Копалась в огороде. Муж работал в пожарной охране шофёром-бойцом, часто выезжая на тушение пожаров.
Муж Василий захотел построить свой собственный дом. Деньги на строительство дома давало управление шахты – 20 тысяч, тогда это были большие деньги. Впоследствии 10 тысяч муж вернул управлению, остальные 10 тысяч передали нашей семье безвозмездно, как молодой, неокрепшей. Строили мы дом года три, вернее, нанимали его строить (Л.Б.: принимали участие в строительстве и сами. Моя бабушка, будучи беременной, таскала кирпичи). Много было забот, хлопот, скандалов и примирений. Муж был трудолюбивым, умным, целеустремлённым. Во время строительства 18 июня 1958 года родилась дочь Ирина – маленькая, хорошенькая, рыженькая». Л.Б.: далее бабушка напишет, что Ирина удалась в отца: «…характер как у него – взрывной, вспыльчивый, но отходчивый, добрый и простой».
«Спустя всего два месяца после рождения Ирины (такой короткий был декретный отпуск) я вышла на работу, и пришлось взять домой няню Машу Хрусткову. Она была безродной, ходила побираться по посёлку и жила у моей соседки, где нянчила детей. Жила она у неё только зиму, часто заходила и к нам. Наша семья ей понравилась, и она с удовольствием пришла к нам жить, ещё когда мы жили в японском бараке. А когда был построен дом на болоте рядом, мы её тоже взяли с собой. Мне с ней было легче управляться с домашними делами и нянчиться с ребёнком. Маша прожила с нами года три-четыре, потом я устроила Ирину в садик, а Машу забрали другие соседи, где она ещё долгие годы жила и здравствовала, принося свою заботу о детях».
Л.Б.: бабу Машу я ещё успела застать. Была она старенькая, сухонькая, тихая и совершенно неграмотная. Бабушка рассказывала, как когда-то баба Маша носила крошечную Ирину к ней в школу во время большой перемены на кормление. А чтобы заполучить няньку для своей новорожденной дочки, она выманила бабу Машу у соседей через окно – по-цыгански «выкрала», как сама оценила свой неожиданный поступок.
«Учительский коллектив был очень большим и молодым. Приезжали с материка с разных уголков нашего любимого Союза, особенно с запада. Много учителей в старших классах были талантливыми от Бога: музыканты, художники, певцы, танцоры, спортсмены, артисты-драматурги. Кроме этого, были красивы, молоды, целеустремлённые. Рядом с ними хотелось тоже созерцать, творить и жить радостной полноценной жизнью. Тогда было заведено принимать участие в смотре художественной самодеятельности школ Углегорского района, и наша Ударновская школа почти всегда занимала первые призовые места.
А однажды весь коллектив нашей школы отправили в город Холмск для показа вокальных номеров, и наш учительский хор занял первое место в области.
Долгое время Переходящее Красное Знамя оставалось в нашем педагогическом коллективе».
Л.Б.: бабушке было что вспомнить! Она работала председателем профкома школы на общественных началах, и когда она всё успевала, остаётся только догадываться. Её труд ценили. «Часто отправляли меня на разные семинары, торжественные совещания, собрания, съезды в областной центр Южно-Сахалинск для получения заслуженных наград – их у меня много. Но самые дорогие, это я так считаю – „Отличник народного просвещения СССР“, „Отличник народного просвещения РСФСР“, „Методист высшей категории“, звание Ветерана труда. По результатам аттестации был 14-й высший разряд, есть грамота от области, лично вручённая губернатором области с памятным подарком (Л.Б.: губернатором Фархутдиновым И. П.). Есть и правительственные награды».