Из-под стола

Глава 4

– Деревенька моя Весёлками называлась, город Тамбов. Туда селяне ездили картошкой торговать по осени, обновы прикупить. Мне восемь годков минуло, матушка занемогла, угасла быстро, месяца не прошло. Батюшка остался один со мной да младшей сестрёнкой Акулинкой, той только четыре года исполнилось. Отец, как жену схоронил, запил с горя по-чёрному, без любимой жизнь стала не в радость.

– Твоя мама красивой была! Правда ведь, бабуль?

– Сама-то не очень помню, давно всё случилось, меня маленькой с ней смерть разлучила, у папки спрашивать не решалась. Люди на деревне поговаривали, мол, мамка моя красоткой слыла, а я в неё уродилась ликом, фигурой тоже. Пьёт, значит, папка наш, мы голодаем. Соседи не оставили в беде, захаживали, из милости кто хлебцем, кто молочком одаривал, батьку принялись стращать, уговаривать:

– Егор! Деток загубишь. Прекращай горевать. Сам не справишься. Бери в дом новую хозяйку, детям мамка нужна!

Молодок сватали, приводили то одну, то другую ему на поглядки. Не хотел отец ни на кого смотреть, сердце о покойнице тосковало.

– Не отдам девчат в руки мачехи! – заявил доброхотам, напрочь отрезал. – В память любушки-супруги, голубушки ненаглядной, сам дочерей подниму!

Так не оженился боле, хотя видным по тем временам мужиком считался, это уж я помню. Пить бросил, когда мне случилось занемочь: под дождь попала, за дровами пошла, батя дверь закрыл на щеколду по недогляду, стучалась долго, да он заснул с похмелья, к окошку бросилась, на грязи поскользнулась, ногу подвернула, обратно до навеса дойти не сумела. Время достаточно прошло, пока Акулинка из своего угла истошным криком пробудила папаню, тот понял – меня нет, на улицу бросился, нашёл-таки, на руках в избу занёс, обсушил, а я мечусь в жару, в бреду. Бабка знахарка с соседнего дома горячим настоем калины отпоила, строго наказала отцу остерегаться такого впредь, в следующий раз не сможет помочь. Тогда батя зарёкся горькую пить, нас растил, берёг, тяжёлую работу по хозяйству справлял, деньжат добывал, столярничал отменно. Я же за старшую по дому управлялась, рано пришлось всему обучиться.

По стране смуты пошли, революции, время непростое, скудное настало. Отцу повезло, лихолетье стороной обошло: жалели вдовца с двумя малолетними сиротами, на фронты не угоняли. После смерти жены он стал быстро сдавать, кашлял сильно, на ноги ослабел, как я сейчас. Достаточно страху в те годы натерпелись, частенько приходилось в подполье просиживать, сухой коркой хлеба обходиться. Всему приходит конец, мало-помалу жизнь налаживаться начала, я подрастала. Акулина с неохотой нам подсобляла, ей с пареньками да подружками на гульках в танцах кружиться, веселиться по сердцу пришлось. Голосистая, боевая, она лицом в батьку пошла, тот жалел меньшую крепко, что ласки материнской не помнила. От меня же много требовал, я старше, за хозяйку числилась. Так и повелось: младшая сестрёнка хороводит с молодёжью, а я в заботах сохну. Ребята гулять кликали сначала, мне же всё недосуг, голову поднять некогда, потом они про меня забыли. Тяжело приходилось, сестрицу упрекала, что в помощи отказывает, даже поколачивала, за косицу трепала, та отцу жаловаться приноровилась, колотушки мне возвращались. Обида копилась, думала, не любима вовсе папкой, плакала втихомолку, тоже хотелось попеть, поплясать, по холмам погулять с ребятами.

В восемнадцать лет Акулька в заезжего паренька Гришаню влюбилась, сладилось у них, умчалась сестрица к столице поближе жить, в городок Затишье – там её муж с матерью обосновался, работал на местном заводе. Тот город потом в Электросталь переименовали, новые времена принесли с собой совсем иные названия.

Я в двадцать два года одна с батей осталась. Он сильно ослаб, с таким хворым о гулянках думать грех, хозяйство полностью на мои плечи легло. Время молодости быстро пролетало, меня с одинокой, горькой судьбой венчало. В деревне жалели, головами качали – мол, такая краса увядает. Отца корили – совсем затюкал старшую, только старик не виноват, сама так решила: не для меня удел уготован перед богом предстать мужней женой. Перестарком вскоре посчитали, в мою сторону уж никто не поглядывал, моложе, аппетитнее девушки ходили в невестах. Шесть лет в трудах да заботах минуло.

Когда к нам в совхоз молоденького проверяющего прислали, мне двадцать восемь лет стукнуло. В деревне девки от восторга заверещали, заглядывались на командировочного даже те, кто в паре ходил. Вечером как-то я проходила мимо конторы, в освещённом окошке его увидела впервые, как на ладошке. Он сидел, считал что-то, записывал, такой красивый, высокий, волосы русые, с лица белый, а румянец во всю щёку, и серьёзный очень. Сердце моё вдруг обмерло, за спиной будто крылья появились, все годы одиночества цепями тяжёлыми к ногам враз опали. Тут парень голову поворачивает к окну, меня с места ветром сдуло, домой заскочила, запыхалась, к двери спиной прижалась. Отец приметил, молвит:

– Кто гонится за тобой? Кто озорует?

Я разрумянилась от бега, улыбаюсь глупо, перестать не могу, с перепугу отчиталась как на духу:

– Приезжего ревизора в окошке углядела, учёный больно, не такой, как деревенские ребята. Испугалась: вдруг заметит, как слежу за ним.

Папаня ухмыльнулся, он почти с печки не слезал, а тут на следующий день засобирался куда-то. Долго его не было, я уж убоялась, кабы чего лихого не вышло. Ближе к вечеру слышу шаги – батя входит с молоденьким ревизором, тот под локоть придерживает старика. Моё лицо вспыхнуло, перед глазами круги радужные, язык к гортани прилип, ноги ватные, двинуться не в силах, а гость упёрся в меня взглядом, пристально смотрит. Отец ему что-то втолковывает, между делом меня нахваливает.

Глянулась я Феденьке, позвал меня пройтись, деревню ему показать, на зависть всем девицам – они меня за соперницу уже не считали. Начали мы с ним прогуливаться вечерами, разговоры вести обо всём на свете. Растаяло ретивое сердечко красной девицы от доброго участия залётушки, поняла, что люблю молодца, а его сердце на мои чувства отозвалось. Вскоре поженились с ним, поменяла я фамилию Копейкина на Овсянову, соседи со свадебкой подсобили, хорошие люди были. Папаня в день свадьбы последний раз на улицу вышел, через пару месяцев помер, рядом с матушкой схоронила родимого.

С мужем любимым сюда подались, тут работу дали, вот эту каморку выделили, везучими нас посчитали, мол, одни, как баре в хоромах, устроились – люди комнату делили на две-три семьи, занавесками отгораживались.

У деда твоего неподалёку мать проживала да младшая сестра, отец его не дожил, с Гражданской войны не вернулся. Они меня не приняли в семью, показалась им не годной для красавца сына, больно перезрелый плод достался их мальчику, да ещё безграмотная. Родне обижать любимую жену Федя не позволил, с трудностями справлялись сами, без их помощи. Мир да лад воцарился у нас, душа в душу зажили, милый очень жалел меня, тешил. Зато завистников неожиданно выискалась тьма-тьмущая. Девок не счесть сколько к дедушке липло, увести пытались, только я крепко за него держалась, он меня одну любил.

За месяц до большой войны Зойка родилась, мама, значит, твоя. Надышаться Федечка на дочку не мог. Потом беда ворвалась в дома, семьи, страшная година надвинулась на страну, люди в страхе да ненависти пребывали. Тогда сурово за всё наказывали: за веру в бога, за любую ошибку или промашку, иначе нельзя было. Муж на фронт просился – не пускали, говорили, тут он важнее, у него со здоровьем не ладилось, хотя внешне не скажешь, от меня он скрывал свои проблемы, старался не расстраивать. Мужики на фронте воевали, погибали, бабы одни бедовали, многие вдовами становились.

Мой Федя как громоотвод, льнули женщины к нему, тёрлись возле него и так, и сяк. Особенно одна досаждала, Катериной звали. В молодости девица шустрой да смелой слыла, всё луну с небес пыталась достать, красотой её бог не обидел.

Катьке едва семнадцать стукнуло, когда та сошлась с одним бедовым повесой, курить выучилась. Тому льстило: молодая да гладкая, смотрит влюбленными глазами, подражает ему, но жениться не желал. Девка ребёночка понесла, полюбовник условие ей поставил: коли родишь парня – распишемся, а из-за девки шею под хомут подставлять не собираюсь, сама выкручивайся. Родилась Светка, подруга твоей мамы. Касьян, так звали хахаля Екатерины, не дожидаясь возвращения хозяйки из больнички, пособирал вещички, сгрёб последние копейки и исчез без следа. Катька опозоренной осталась маяться, в деревне её фамилию ПОзорова в ПозОрову переделали. Она дикой кошкой на обидчиков бросалась, люди начали побаиваться, себе дороже задирать склочницу. Страдая от одиночества, девица глаз на моего Феденьку положила, пыталась обхаживать: он на крылечко выйдет – она караулит, к нему ближе подбирается, мол, курить за компанию веселее, а там то приобнимет, то потрётся боком, то на спор к губам тянется, бесстыдница. Про бабьи-то ужимки я знала, нервничала, злилась на соседку очень, сколько раз отгоняла метлой шалопутную от своего мужика, как приблудную собаку. Федя выстоял, во мне одной души не чаял. Катьке невдомёк, что такой красавец в перестарке нашёл – её девятнадцать против моих тридцати пяти обязаны были победить.

Ни молодость, ни красота не помогли сопернице увести желанного мужчину от жены. Со злости, от бессилия спесивица пустила сплетню по деревне, мол, Федя с ведьмой в постель ложится, приворожила я мужика, оттого холоден он к другим бабам. Злость её попортила нам немало крови.

А вот дочки наши сдружились, всюду вместе ходили. Зоя на батьку больно походила, польстилась соседка на это. Пытаясь добиться расположения отца, Катька нашу девчонку привечать стала, обхаживала, у своего ребёнка крохи отбирала, мою дурёху прикармливала. Добилась вражина ответа, моя девочка погодя повадилась бегать в «гостеприимный дом», к «доброй» тёте, за подружку посчитала. У соседки со своей дочерью отношения не складывались – своенравные, упрямые, неуступчивые особы скандалили постоянно. Меня обида точила, что Зойка от семьи отворачивается, сторону недруга принимает, да неразумному дитю ничего не докажешь, всё в штыки принимала.

Девчата наши подросли, им по семнадцать годков исполнилось, когда Касьян в деревне вновь появился – оказывается, в тюрьме сидел за свои проказы вольные. Вернулся он к Катьке по старой памяти, та поначалу взъерепенилась, а мужик затребовал с дочкой познакомить.

В общем, сошлись, заново любовь закрутили – баба, видать, по мужицким рукам стосковалась. Через полгода Катька понесла второго, Касьян от своих принципов не отказался, песню ту же пропел: парня родишь – до конца жизни с тобой останусь. Получилась Анфиска, опять мужик с вещичками из дому ушёл. Поговаривали, через месяц повторный срок схлопотал, тут уж сокол узилища не пережил, в неволе сгинул.

Светка после школы на почту устроилась работать, назло матери с женатым начальником закрутила, ребёнка в подоле принесла. Катерина злилась на дочь, да упрекнуть не могла – яблоко от яблони недалеко падает, силёнок и у этой не хватило перетянуть мужика из семьи, тот испугался, засуетился, в другое место поторопился перевестись, ребёнка не признал. Так и остались они на деревне ПозОровыми, одни, без мужчин, девок своих тянут.

У Екатерины вторая дочь всего на три года старше внучки, вот друг другу и подсобляют. Катька после вторых родов сдала, переболела болезнью нехорошей, кожа в рытвинах да кости остались от былой красоты, страшной стала, иссохла, почернела вся. Но это было уже много позже.

Глава 5

Мы с Феденькой хорошо ладили, кабы не время страшное, голодное, – можно считать, счастливо жили.

Немцы совсем близко подошли, про фашистов такие слухи ходили, что с ужасом думали, что будет дальше. В одном селе, недалече отсюда, людей в церкви заживо сожгли, в другой деревеньке постреляли всех, кто на глаза попался. Мужики наши, и молодые, и старые, насмерть стояли, погибло немерено люда честнОго. В тылу тоже несладко приходилось, из последних сил народ держался, всё для фронта отдавал. Власть, борясь с паникой, мародёрством, шпионами, держала население в строгости, по доносу хватали виновных и безвинных. Я за мужа боялась очень. Закончилась война, победили фашистов, только один страх ушёл, а другой остался. Круто правил товарищ Сталин. Время послевоенное, страну восстанавливали потом, кровью. Везде разруха, вдовы, калеки, сироты… Горе и радость рука об руку тогда шли. Те бабы, к кому мужики-то вернулись, счастливыми считались.

У Феди на работе неприятности произошли. Любушка таился, ничем не делился, ничего не рассказывал, берёг меня.

Зойке семь лет исполнилось, в школу пошла. Справили ей модное, добротное пальтишко из отцовской шинели, в Москве форменное платье купили, всё по чести. Учиться ей поначалу понравилось, буквы зубрила, писать старалась, каракульки выводила. Осень тёплая случилась, как будто лето, вокруг красота, всё в желтизне да в пурпуре.

В тот день у Феденьки на работе партийное собрание созвали, там деда твоего сильно разбранили, раскритиковали, по тем временам в такую передрягу люди страшились попадать. Могли вечером поругать, а ночью приехать на воронке, машина такая чёрная, забрать без лишней проволочки, в Сибирь услать, осудить за саботаж. Муж расстроился крепко. Они с дядей Пашей домой возвращались по шпалам, друг успокаивал, мол, всё наладится, не он же виновен в случившимся недочёте. Только крайним Федю сделали, вину на него поспешили свалить. Отошёл дед на минутку кустики полить, сказал Павлу не ждать, сам догонит. Пашка далеко ушёл, а друга всё нет, пришлось возвращаться, смотрит, а товарищ-то помер, бездыханный лежит. Сердце не выдержало, оказывается, больное сердце было у милого, а я не ведала.

Вечером мне чёрную весть принесли – не поверила. Утром счастливой мужней женой ходила, к ночи горькой вдовой в тоске зашлась. Я тогда так выла, так по полу каталась, что Зойка перепугалась, к соседям утекла, и учиться стала хуже, без интереса.

Схоронила бабка мужа, пришлось одной привыкать жить. Что я умела-то? Только по хозяйству хлопотать. Грамоте не обучена, профессии тоже нет, из деревни глухой девкой привезена, от корней оторвана.

Федины друзья в беде не оставили, на дачу к важному человеку работать устроили, за порядком в комнатах следить. Уж я старалась, лишь бы удержаться на том месте, всё скоблила, чуть не вылизывала, пылинки негде не сыщешь. Платили неплохо, нам с дочкой хватало.

У больших начальников жизнь складывается тоже по-разному, сахарной редко назовёшь. Сместили хозяина моего, хоромы отобрали, обслугу разогнали. У нового владельца личный штат работников имелся. Пришлось мне идти уборщицей в общежитие для рабочей молодежи. Получала намного меньше, работа трудная, грязная. Тяжеловато пришлось там твоей бабушке, ноги застудила, видишь, не ходят совсем. Однако, дочку вырастила. Она одна держала меня на этом свете, отрадой в жизни стала. Если б не Зойка, не раздумывая, ушла бы за мужем вослед. Так и живу в ожидании, когда меня боженька приберёт.

Лёка! Да ты спишь уже! Заболталась бабка, с головой в воспоминания ушла. Давай на бочок поворачивайся, я укрою мою внученьку ненаглядную.

Сквозь пелену сна до девочки будто издалека доносился ласковый голос бабушки. Девочка пыталась стряхнуть с себя навалившуюся дрёму, с усилием приоткрыла глаза, желая услышать привычное окончание истории, еле разборчиво пробормотала:

– Ба! Не так! Всегда говорила: как помрёшь, на том свете с дедушкой встретишься, опять вы счастливо заживёте.

– Ах егоза, сквозь сон всё примечает. Память цепкая! Так и есть, надеюсь, будем мы с твоим дедом вместе. Только он в бога не верил, в партии состоял. Как отыскать мне в другом мире моего суженого? Такие дела… Засыпай, веретёнушко, пусть сны чудесные приснятся светлой головушке!

Дверь резко хлопнула. Вернулся отец, тяжёлыми шагами прошёл вглубь комнаты. Малышка вновь с усилием разлепила веки, желая посмотреть на папочку. Она всегда о нём скучала, виделись они редко. В комнату заскочила мать, успела справиться со стиркой. Сквозь ресницы Лёка разглядела, как большие сильные ладони мужчины приобняли жену, но та, с раздражением стряхнув руку с плеча, резко обронила:

– Картошка в печи ещё не остыла. Ешь, коли хочешь. Я устала.

Отец обиженно пожал плечами, наклонился над дочерью, поцеловал в пухлую щёчку, та сонно обняла его за шею. Ей хотелось сказать, что мама сердится оттого, что в поезде не подошёл к ним, когда вечером на работу ехал, но губы не раскрылись, руки безвольно упали на одеяло, сон окончательно овладел крохой.

Глава 6

Лёка проснулась среди ночи. В комнате темно, еле различимы привычные очертания мебели, лишь в углу тускло горит лампадка под образами, слышны сонные дыхания отца с матерью да невнятное бормотание бабули. Девочка не понимала своего состояния: её давило изнутри, неожиданно рот наполнился какой-то противной массой, которая выплеснулась на одеяло. Мать мгновенно проснулась, подскочила к дочери, перевернула напрягшееся тело на бочок, кинулась в угол кухни за тазиком, попутно включила свет. Тусклая лампочка осветила комнату.

Вскинулась бабушка, заметалась босая из угла в угол. Лёка впервые видела её такой. Волосы старушка обычно заплетала в две тугие косицы, перевязывала их тонкими верёвочками на затылке одна за другую, в корзиночку, да убирала под белый платок. Сейчас же редкие пряди свободно спадали на белую длинную ночную рубашку, змейками вились по спине. Широко открытые глаза пожилой женщины в ужасе застыли, рот перекосился на бледном лице.

– Смерть пришла! Дитятко помирает! Боженька, спаси внученьку, огради от гибели! – шептали побелевшие губы.

Старуха нелепым привидением кружила по комнате, путалась под ногами.

– Ма! Успокойся! Сядь, не мешайся! – раздражённо рявкнула на неё дочь.

Зоя придерживала голову ребёнка над тазиком, куда стекали рвотные массы.

– Мам, ты давала ей что-нибудь есть перед сном, пока я стирала? Знаю твою слабость засовывать внучке в рот всякое. Говори сейчас же! – приказала молодая женщина.

– Нюрка, крёстная твоя, орешками угостила. Лёка их любит. Я наколола совсем немного.

– Сколько раз твердила: без меня делать этого нельзя! Доиграешься, в сад не примут! Как жить будем? Деньги растягиваю – не хватает. Больничный лист лишь частично оплачивают. Кто с егозой сидеть будет? Ты немощная, малую с тобой не оставишь, не осилить тебе уход за нашей вертушкой, а мне за сервант платить, долг пока не погашен. Не смей девчонку подкармливать без моего ведома. От тебя только беды! Думаешь, я не слышала твою давешнюю историю? Зачем в уши внучке на ночь глядя такое вкладывать? «Любовь, бог, в подоле принесла, злая тётя дочь сманивала…» Она же маленькая, не понимает, не доросла до взрослой жизни, ни к чему ей это. Завязывай со своими воспоминаниями! Они не нужны!

Отец, лежавший лицом к стене, сонно рявкнул:

– Тише вы, курицы! Мне к шести на смену! Раскудахтались! Ежу понятно, от орехов малец вывернуло, такая пища на ночь тяжеловата для кнопки. Ничего страшного, к утру пройдёт.

Бабушка робко прошмыгнула к окошку, смиренно села на лавку, поджав замёрзшие ноги. Лёка жалела старуху, нестерпимо захотелось прижаться щекой к её сухим ладоням, обнять руками за колени, сказать маме, чтоб не обижала зазря бабу, та добрая, хорошая, сказки у неё интересные-преинтересные, а орешки самые вкусные, но новый приступ рвоты отвлёк от задуманного.

Всё закончилось так же внезапно, как началось. Обессиленная девочка откинулась на подушки. Мать сменила запачканное бельё, принесла попить, глаза крохи устало смежались, сквозь полусон до девочки долетели последние слова:

– Мамка, выплесни тазик за порог – воняет. Лёку же одну не оставишь! Сашке всё нипочём – дрыхнет без задних ног!

Бабушка тяжело поднялась, взяла таз.

– Зой, не от орехов внучку вытошнило! Тут одна шелуха плавает. Семечки не я давала!

Мать растерянно закусила губу.

Глава 7

В воскресенье Лёка проснулась позже всех. Отец уже ушёл, бабушка, одетая привычно, сидела у окна, мать хлопотала в кухонном углу, нарочито громко гремела посудой, была не в духе, дулась на старуху, в разговор не вступала. Девочка привыкла к упрямому характеру матери, которая за молчаливым раздражением скрывала растерянность, досаду, вину за ошибки.

Ребёнок чувствовал себя хорошо. Накормив манной кашей, Зоя собрала дочь на прогулку. На улице стояла тишина, солнце ослепляло; отражаясь от снега, его лучи резали глаза, не давали ресницам раскрыться. Мать посадила девочку на санки, застланные голубым байковым одеяльцем, удобно устроила ножки, обутые в белые маленькие валеночки с крошечными чёрными калошами. Морозец разрумянил щёки малышки.

– К тёте Свете пойдём! Леночка заждалась тебя, всю неделю спрашивала, – походя пробормотала женщина, за верёвку потянув салазки за собой по тропинке.

Мамину школьную подругу, резкий голос которой временами переходил в крик, Лёка не любила. Колючий высокомерный взгляд этой дамы, бросающиеся в глаза ярко-красные прыщи на ледяном белом лице да пугающе крупная фигура приводили в смятение девочку. А её мать, бабу Катю, девчурка панически боялась. Она была черна, худа, с резкими чертами лица, с кожей, изрытой оспинами, слова произносила она непривычно грубым, осипшим голосом. Видя Лёку, та не упускала случая зло прошипеть ей на ухо:

– У! На бабку-то как похожа! И лицом, и повадками. Отцовское чуть проглядывает, материнского же ни капли нет!

Ребёнок прижимался со всей силы к ногам матери, все вокруг начинали смеяться над шуткой старой женщины, а малышке становилось жутко до тошноты, она не любила ходить в дом «бабки Ёжки».

Зато Леночку, дочь тёти Светы, Лёка обожала, та на пару лет старше была, девочкам нравилось играть друг с другом. Иногда присоединялась Анфиса, по словам матери, дочка бабы Кати. Верилось с трудом, что семилетняя долговязая вредина, посещающая первый класс школы в соседней деревне, приходится тёткой её подружки. Для роли дочери старой Ёжки она явно не подходила.

Когда Анфиса вклинивалась в игру «малышни», то неизменно брала инициативу в свои руки. Это не нравилось подружкам, они пытались отвязаться от опеки заносчивой девочки, убегали, но справиться со старшей не удавалось, приходилось подчиняться. Так же случилось и в этот раз – Лёка с Леной весело возились в снегу, пытаясь вылепить снеговика, пока не явилась Фиса со своим набором правил. Играть расхотелось, стало скучно, малышка отошла к матери, сунула той в ладонь верёвку от саночек, молча уселась. Мать поняла без слов, потянула салазки, не прерывая разговора с приятельницей.

– Мелкая она у тебя какая-то, – слегка кивнув в сторону Лёки, произнесла тётя Света.

– Будешь тут мелкой, на казённой еде. По шесть дней в неделю в садике живёт, в ясли с годика отдала, деньги нужны были: зарабатывает Сашка мой мало, в семью копейки приносит, да ещё скидывает своим родителям десятку в месяц, на одну зарплату нам не прожить, дитя не обеспечить, чем-то жертвовать приходится. В саду ей лучше, дома лишь картошка да каша, я в столовой ем, муж тоже, здесь готовить некому, мать хворая. Ты сколько свою грудью кормила?

– До полутора лет вытянула, считай!

– Видишь, а у меня чуть больше месяца молоко шло. По первому разу много прилило, кожа трещала, распирало до боли, груди в бюстгальтер не помещались. Помнишь бабку Симу, родственницу тёти Нюры, моей крёстной, она в то время у них гостила? Тогда заявилась ко мне, расплакалась, умолять начала из соска в глаза ей прыснуть, у неё бельмом зрачок зарастал, говорила помочь должно, если молозиво от первородящей женщины. Пожалела её, дурой оказалась. Ей не помогла, зато сама сглаз схватила, молочка изо дня в день меньше становилось, пока не исчезло вовсе. Пришлось на искусственное вскармливание перейти. Тут Лёка стала животиком страдать, от крика заходилась. Запаниковала страшно, разревелась, не знала что делать. Мамкина подружка баба Маня присоветовала в Тупики к знахарке отнести дочь, та ей не раз помогала, пока она своих шестерых выхаживала. Завернув голосящую кроху в одеяльце, я бросилась бегом в соседнюю деревню, а старуха говорит: «Не возьмусь, дитя некрещёное, ничего не выйдет!»

Как крестить? Я же комсомолка! Кто увидит, стыда не оберёшься, с членским билетом можно распрощаться да с работой – коли дойдёт до начальства, уволят без разговоров. Но ребятёнок кричит, наш фельдшер только руки разводит, не поймёт, в чём дело. До Раздоров доехала, там Нонка жила, помнишь, из нашего класса, они потом в Москву переехали? Я с ними всегда хорошо ладила, родители у неё верующие, все службы в храме простаивали. Рассказала им про свою беду. Мать приятельницы отвела нас с дочкой в местную церковь, с батюшкой договорилась, меня за порогом оставила, Лёку окрестили. Знакомых мало проживало рядом, никто не прознал. Девочку сразу к знахарке доставила, та её взяла, велела через четыре часа забрать дочь. Мёрзла, ходила кругами по морозу всё отпущенное время, боялась отойти, но дочурка с тех пор спокойно стала спать, только худенькая растёт. К Нонне я потом частенько наведывалась, малышку на бабку оставлю – и туда, хоть пару часов поспать, совсем с ног валилась с грудняшкой.

– Да, поднимать дитё в одни руки тяжеловато, ты всё одна маешься, да хворая матушка на тебе. Моя-то мать жилистая, сил у неё достаточно, подсобляет, хоть злыдня занудная, но отдыхать позволяет, жалеет по-своему. Помню в детстве она всё тебя привечала, расхваливали, в пример ставила: мол, умница, красавица, трудолюбивая, не то что я, бездарь ленивая. Ух, бесило меня это, ревновала жуть как, считала, что подруга материнскую любовь у меня крадёт, на себя переводит. В детстве по-всякому тебя обзывала, других подговаривала, дразнилки сочиняла. Ты же в отместку щипалась да дурой звала и опять к моей матери липла, будто своей мало. Глупые же мы были! Мне кто-то когда-то сказал, что по молодости мамаша сохла по твоему батьке, ты же больно лицом с ним схожа, оттого тяга возникла такая. Она сейчас тебя тоже любит.

– Не знала, что такую боль доставляла тебе. Догадывалась о ревности, походило на забавное соревнование, это подталкивало. Я тоже свою мамку ревновала по-страшному, к тёте Кате в отместку кинулась, она по-доброму ко мне относилась, про папу много хорошего говорила, потом привыкла с чужих рук ласку получать, о твоих чувствах не заботилась, о себе лишь думала.

– Тебе-то к кому ревновать? Мать полностью в твоём распоряжении. Ты единственная дочка у неё, любимая.

– Племянница к матери наведывалась время от времени из Электростали, средняя дочь её младшей сестры Акулины, у той три девчонки да сын подрастали. Лиду мать и сейчас жалует, как та приезжала к нам, всегда пылинки с неё сдувала, самое вкусное этой хохотушке отдавала, про меня напрочь забывала. Когда же я с ответным визитом к тётке ездила – матушка уговаривала поддерживать родственные отношения – меня всегда там холодно встречали: своим пироги тёплые с молоком на ужин, мне корку хлеба с кисляком, тёткины дети на перине, под тёплым одеялом почивали, а мне бросали старое пальто на пол в углу и я всю ночь дрожала от холода, кутаясь в эту равнину. Я обижалась, сходила с ума от ревности, думала, матери не нужна, глупила по-страшному, делала всё, чтоб она за меня боялась, волновалась, переживала. Мне лет тринадцать стукнуло, раз задумала в койке ногти подстричь, отвлеклась, про ножницы забыла, с разбега в кровать прыгнула, дурачилась так, они и вошли мне в ногу острыми концами, кровищи море натекло. Матушка обмерла вся, даже показалось – умирает, потом запричитала, мол, смерть пришла в дом, к иконке кинулась вымаливать у боженьки спасение своей дитятке. Кровь остановили, правда шрам синий, будто синяк, на ляжке на всю жизнь остался. То, что мать так дорожит мной, очень понравилось, после частенько её по мелочи пугала, из-за этого к тёте Кати прибилась, затем в привычку вошло у вас время проводить. Ваш дом мне нравился, там я никого не ревновала, там нотации особо не читали, только хвалили. Вот в шестнадцать лет у меня сердце схватило, ни выдохнуть, ни вздохнуть не могла. Очень это испугало, думала, умираю, на мать же смотреть страшно было. И опять молилась старая за непутёвую дочь перед иконами, руки заламывала. Всё обошлось, потихонечку раздышалась, приступ прошёл; когда к врачу пошла, тот сказал, это возрастное, пройдёт. Прошло. Но с того случая я зареклась маму на испуг брать, поняла, как та дорога мне, что никого другого мне не нужно, самой страшно стало её потерять, как бы она не ворчала на меня.

– Да уж, смешное детство!

– Смотри! Наша старая больничка работает. Частенько же приходилось сюда заглядывать. Сейчас в Москве к ведомственной поликлинике прикреплены. Лёка там же. Перевела, как только та в садик пошла. Когда дочке два годочка стукнуло, помню, она уши застудила, гной потёк. Поздно я поняла причину её слёз, раньше на характер плаксивый пеняла, неопытной, невнимательной мамкой оказалась. Наша фельдшер прописала колоть антибиотики три раза в день. Намучилась с ней крепко: с работы не уйдёшь, денег мало, в ясли дочку не берут с больными ушками. У матери с ногами обострение, могла только сидеть, не вставала, пришлось малую в коляске держать, чтоб старушка присматривала, укачивала. Утром младенца в медпункт заброшу, ей укол сделают, сразу со всех ног домой несусь, коляску матери толкну навстречу, и на электричку. В обеденный перерыв туда-сюда успевала обернуться да вечером, перед самым закрытием, заскочить. По целым дням с мамой коляску друг другу перекатывали. Хорошо, не совсем запустила, вылечили ушки, а могла бы дочери слух испортить.

Под тихий разговор подруг Лёка стала засыпать, сидя в санках. Ей снились странные птицы с головами мамы Зои да бабы Лены, со стороны в них врезалась незнакомая голубица, которая хватала птичку-бабушку и тащила-тащила к себе, а птичка-Зоя жалобно кричала, плакала, потом разворачивалась, летела прочь, попадала в тень чёрной вороны с головой бабы Кати, её окутывало большое облако вонючего дыма от папирос, и та уводила птицу-Зою прочь, а следом летел воронёнок с головой тёти Светы, жалобно стеная. Вновь появлялась птица-бабушка, выкликивающая дочь. Но та её не слышала совсем и улетала всё дальше и дальше, сопровождаемая вороной.

Сквозь сон послышался встревоженный голос матери:

– Лёка-то дремлет, убаюкали дитятю нашей болтовнёй! Обедом надо покормить, пока окончательно не разморило ребёнка. Всё. Мы побежали домой! Дочь, проснись, не засыпай!

Вечером девочке удалось немного повозиться с отцом, когда тот вернулся с работы, что бывало нечасто.