Безумие толпы

И населению больше не придется приносить сотни жертв. Его попросят пойти всего на одну.

Вот эта-то «всего одна» жертва и стала камнем преткновения.

Доклад Робинсон был подготовлен по заказу правительства и принят Королевской комиссией по исследованию социальных и экономических последствий пандемии. По исследованию возможных вариантов выбора и принятых решений. Профессору Робинсон, старшему научному сотруднику и главе кафедры статистики в одном из университетов на западе страны, поставили задачу: уточнить цифры и предложить рекомендации.

Она предложила всего одну рекомендацию.

Но, ознакомившись с докладом, Королевская комиссия отказалась предать этот документ гласности.

И тогда профессор Робинсон решила сделать это лично. Она провела небольшой семинар для коллег-статистиков. Семинар транслировался в Сети для тех, кто не смог на нем присутствовать.

Арман нашел это видео и прослушал Эбигейл Робинсон, стоявшую перед своими таблицами и графиками. Глядя умными глазами на слушателей, она проникновенно говорила о числе умерших, выживших, о ресурсах.

Другие тоже нашли это видео. Не только ученые, но и обычные люди. Этой записью делились снова и снова. Профессора Робинсон стали приглашать на чтение публичных лекций. Дальше – больше. Аудитория стремительно росла.

Ее послание сводилось к трем словам, которые теперь можно было часто увидеть на футболках, бейсболках и больших круглых пуговицах.

«Все будет хорошо».

То, что начиналось как скучный научный проект, обреченный пылиться в одном из правительственных кабинетов, сорвалось с якоря. Стало публичным. Множилось в геометрической прогрессии. Началось маргинальное движение. Оно пока не стало мейнстримом, но Гамаш чувствовал, что это не за горами. Послание Робинсон распространялось со скоростью, не уступавшей скорости распространения пандемии. Оно находило людей, восприимчивых именно к такой странной смеси надежды на будущее и страха перед тем, что может случиться, если проигнорировать Робинсон.

«Все будет хорошо».

«Все будет хорошо, и все вещи, какие только есть, будут приведены ко благу»^[13].

Эти слова принадлежали одному из любимых авторов Гамаша, христианскому мистику Юлиане Норвичской^[14], которая предлагала надежду во времена великих страданий.

Но, в отличие от Юлианы Норвичской, бренд профессора Робинсон имел темную сердцевину. Когда Робинсон говорила: «Все будет хорошо», она вовсе не подразумевала все. Или всех.

На ее лекциях стали появляться другие пуговицы, продававшиеся для сбора денег, чтобы – насколько понимал Гамаш, сидя в своем тихом кабинете, рядом с которым в гостиной светилась гирляндами рождественская елочка, – научное исследование переросло в крестовый поход.

Участники новой группы поддержки носили пуговицы с более мрачной цитатой. Ее он тоже узнал: это была строка сумасшедшей и в то же время блестящей поэтессы. Старой поэтессы с чокнутой уткой.

«Не будет ли тогда, как прежде, СЛИШКОМ ПОЗДНО?» «Слишком поздно» было написано прописными и курсивом. Как крик. Вопль. Предупреждение и обвинение.

Через несколько коротких месяцев исследовательский проект превратился в движение. Неизвестный ученый превратился в пророка.

И когда обе явно противоборствующие стороны окрепли и столкнулись, надежда обратилась в произвол. Одни видели в том, что предлагала профессор Робинсон, единственный путь вперед. Милосердное и практическое решение. Другие воспринимали это как оскорбление. Постыдное попрание всего, что считалось священным.

Шум в зале все усиливался. Арман Гамаш оглянулся на женщину средних лет, ожидающую выхода на сцену, и подумал, что пророк вот-вот превратится в мессию. Или в мученика.

Глава третья

Накануне вечером, когда детей искупали, уложили в кровать и в доме воцарилась тишина, Жан Ги Бовуар заглянул в кабинет тестя.

Вообще-то, он возвращался из кухни, куда зашел за последним оставшимся рождественским фруктовым кексом, но увидел свет, пробивавшийся из-под двери.

Помедлив секунду-другую, Жан Ги принял решение и постучал.

– Entrez^[15].

В темных волосах Жана Ги уже появились белые пряди, а на его привлекательном лице, порозовевшем после дня на ярком солнце и холодном ветре, – суровые морщины. Впрочем, он давно уже дал понять, что для него слово «посуровевший» предпочтительнее слова «порозовевший».

В данный момент он смотрел на тарелку, которую держал в руках. Изрядная порция густой помадки таяла на ароматном кексе – Жан Ги только что подогрел его в микроволновке.

Он проглотил слюну, потом поставил тарелку перед тестем.

– Вот. Мирна принесла днем, когда мы строили снежную крепость, а вы дремали.

Жан Ги улыбнулся. Он прекрасно знал, что тесть выезжал днем по делам. Он вызвался было поехать вместе с Гамашем, но тот – редкий случай! – сказал, что Бовуар может наслаждаться праздничными днями. И Бовуар, воспользовавшись этим редким случаем, не стал настаивать.

Жан Ги с семьей переехал в Монреаль из Парижа и недавно вернулся в Sûreté, разделив обязанности первого заместителя с Изабель Лакост.

После ограничений, после ужасов пандемии эти рождественские каникулы в Трех Соснах были желанным отдохновением. Облегчением.

* * *

Вернувшись домой с прогулки, дети переоделись в теплое и сухое, а потом с чашками горячего шоколада расселись на диване. Собаки – Анри, старик Фред и малютка Грейси (возможно, собачка, а возможно, и хорек) – улеглись перед камином и задремали.

Деревенские жители из тех, кто поумнее, ставили на то, что Грейси из породы бурундуков. Но Стивен Горовиц, крестный отец Армана, живший теперь с Гамашами, с удовольствием отстаивал утверждение, что Грейси крыса.

– Ребятки, крысы – очень умные животные, – сказал девяностотрехлетний бывший финансист детям, когда они устроились рядом с ним на диване.

– Откуда ты знаешь? – спросила Зора, самая серьезная из всех.

– Оттуда. Я был одним из них.

– Ты был крысой? – удивилась Флоранс.

– Да. Большой такой, жирной крысой с длинным-длинным шелковистым хвостом.

Они смотрели на него широко распахнутыми глазами, а он забавлял их историями своих приключений в качестве крысы на Уолл-стрит и Бей-стрит. На рю Сен-Жак в Монреале и на Бурс^[16] в Париже.

Это было днем. Теперь все они лежали в кроватях. Спали.

Хотя один из них все еще ворочался в постели.

Арман поставил видео на паузу и поднял глаза. Он слышал знакомый треск и хруст по мере понижения температуры и проникновения мороза в кости старого дома. Было что-то бесконечно утешительное в мысли о том, что его близкие забылись сном в своих постелях и находятся в безопасности.

– Merci. – Арман кивнул в сторону тарелки и благодарно улыбнулся Жану Ги.

Потом снял очки и потер глаза.

– Это та, кого нужно охранять? – спросил Жан Ги.

Он сел за стол и показал на ноутбук.

– Oui.

Ответы Армана были необычно лаконичны, и Жан Ги стал разглядывать изображение на экране.

Он видел на трибуне женщину средних лет, она улыбалась. У нее была приятная улыбка. Не ухмылка. В ней не чувствовалось злобы, не чувствовалось желчи. Ничего высокомерного или маниакального.

– Что-то не так?

Жан Ги посмотрел на тестя и увидел глубоко обеспокоенного человека.

Арман бросил свои очки на стол и кивнул в сторону экрана:

– Это запись последнего выступления Эбигейл Робинсон перед Рождеством. Я прослушал ее речь и позвонил ректору университета, попросил его отменить ее завтрашнюю лекцию.

– Правда? И что он ответил?

– Он сказал, что я драматизирую ситуацию.

После того разговора Арману захотелось поверить ректору. Ему захотелось свернуть чертежи в рулоны, выключить ноутбук, надеть теплую куртку и присоединиться к семье, гулявшей на улице.

Ему хотелось сидеть рядом с внуками, согревавшими ноги под тяжелым ковром, и смотреть, как размахивает хвостом Глория, впряженная в большие красные сани, на северной дороге, ведущей из деревни.

Но вместо этого он сел в машину и поехал в Норт-Хэтли поговорить с почетным ректором.

Глава четвертая

Старший инспектор Гамаш снял куртку и сапоги и прошествовал за почетным ректором в ее гостиную.

– S’il vous plaît^[17], Арман. – Она указала на удобное кресло у камина.

Повсюду в комнате были книги, а над каминной полкой висела картина Александра Янга Джексона. Гамаш посмотрел на полотно, затем подошел к французскому окну в конце очаровательной комнаты. Он встал перед стеклом, сцепив руки за спиной и глядя на озеро Массавиппи. Большое замерзшее озеро, окруженное густым лесом. Огромное поле, сверкающее белизной. Но не полностью. Прямо перед домом у самого берега виднелся очищенный от снега прямоугольник – там был залит каток.

Сейчас там играли в хоккей, хотя как игроки отличали своих от соперников, Гамаш понять не мог. На всех были свитера «Абс»^[18] – «Монреаль Канадиенс».

– Ваши? – спросил Гамаш, когда она подошла к нему.

– И еще соседские ребятишки, но да, в основном мои внуки. У вас с Рейн-Мари теперь тоже есть парочка.

– Уже две парочки.

– Четверо? Для хоккейной команды маловато, но почти комплект.

– Они только начали кататься, – сказал он, когда они вернулись к креслам. – Разве что на четвереньках будут играть.

В комнате было тепло, уютно. Она точно отражала характер почетного ректора.

Колетт Роберж на протяжении последних двух лет занимала в университете в основном церемониальный пост. Перед этим она ушла в отставку с поста декана математического факультета и получила звание почетного профессора.

Гамаш считал ее своим другом, хотя и не близким.

– Кофе? – предложила она.

– Non, merci.

– Чай?

– Спасибо, Колетт, я ничего не хочу. – Он улыбнулся, дождался, когда она сядет, потом сел сам. – Как Жан-Поль? Хотел бы поздороваться с ним.

– Он на площадке внизу, судит матч. Как ваша семья? Благополучно пережили пандемию?

– Да, цветем и процветаем, спасибо.

– А Стивен? После происшествия в Париже?^[19]

– Он все тот же старый Стивен.

– Ну, это не к добру, – сказала она с улыбкой.

Почетный ректор Роберж в свои семьдесят с хвостиком была неутомимым защитником университета и блестящим ученым. Сегодня, в самый разгар этих больших семейных праздников, она нашла время принять Гамаша, словно это давно планировалось.

А может быть, подумал он, это и в самом деле планировалось.

– Так что я могу сделать для вас, Арман?

– Я приехал поговорить о профессоре Эбигейл Робинсон.

Ее четко очерченные брови чуть приподнялись. Ухоженные руки легли одна на другую; он заметил, что пальцы немного сжались. Но выражение лица оставалось приветливым.

Почетный ректор была достаточно умна, чтобы изображать неведение.

– Да? А что с ней такое?

– Вы наверняка знаете, что завтра она читает лекцию в университете.

– Да, я знаю об этом.

– И одобряете то, что ее пригласили?

– Это не входит в мои полномочия – одобрять или нет. – В ее голос прокралась прохладца. Заблаговременное предупреждение. – Как и в ваши.

Он закинул ногу на ногу, ненавязчиво давая понять, что он чувствует себя в своей тарелке и не поддается запугиваниям.

Увидев это, почетный ректор поднялась и подбросила полешко в камин, отчего в дымоход взметнулся сноп искр. Это было ее ответным посланием.

Ей торопиться некуда.

– Перехожу прямо к делу, – сказал он. – По моему мнению, эту лекцию не следовало разрешать. Но раз уж такое произошло, то полагаю, что ее надо отменить.

– И вы с этим приехали ко мне? При всем желании я ничего не смогла бы сделать. Вы знаете: моя должность – исключительно номинальная. Реальных полномочий у меня нет.

– Я обращался к ректору.

– Правда? И что он сказал?

Гамаш услышал нотку любопытства в ее голосе.

Ректор университета, будучи титаном в своей научной сфере, оставлял желать лучшего как руководитель и политик.

– Он отказал мне.

– Дайте-ка угадаю, что он вам говорил. – Она закрыла глаза. – Задача университета: предоставить безопасную трибуну для голосов протеста.

Открыв глаза, она увидела улыбку на лице гостя.

– И он прав, – сказал Гамаш.

– Нет.

– Но это никакой не голос протеста. – Гамаш подался к ней. – Вы человек влиятельный, Колетт. Вы можете обратиться к совету попечителей. Они вас уважают. Соберите интернет-конференцию.

– И что я им скажу?

– Что такого рода лекция под видом научности не только лишена смысла, но и опасна. Что, становясь организатором такой лекции, университет рискует своей репутацией.

Она задержала на нем взгляд на секунду. Потом еще на одну. Будто что-то взвешивала, хотя Арман удивился бы, если бы ему сказали, что она не была готова к такому разговору. И заранее не обдумала ответы.

У них это было общим. И она, и он умели предвосхищать события. Он точно так же просчитывал ходы по пути к ней. Его аргументы не всегда обеспечивали ему победу, да он и не ожидал, что в любом споре выйдет победителем. Исход некоторых сражений был предопределен. Но иногда одного его появления было достаточно, чтобы спутать карты противной стороны.

И он не мог не попытаться сделать это теперь.

– Если вы считаете, что лекция опасна, то отмените ее собственной властью, – сказала Колетт. – А она у вас есть – вы ведь один из старших чинов Sûreté. Сделайте это, если полагаете, что Эбигейл нарушает закон. Отменяете?

– Нет. Если бы я собирался отменить эту лекцию, то не приехал бы к вам, как бы ни было приятно вас видеть.

Она улыбнулась, услышав это.

– Значит, Арман, вы хотите, чтобы грязную работу за вас сделала я? Вы не хотите злоупотреблять собственными полномочиями, вы хотите, чтобы я злоупотребила своими.

Он понимал, что тонкая корочка льда ползет в его сторону, однако следующая фраза Колетт удивила его.

– Хотите спрятаться за спиной семидесятитрехлетней женщины? Неужели вы такой трус?

Он наклонил голову, быстро пересматривая ситуацию. Ее слова были прямым, даже грубым, личным выпадом. Но они не обидели его. Он знал, что не трус. Более того – и она знала это.

Армана во многом обвиняли за годы службы, но даже его враги не осмеливались бросить слова о трусости ему в лицо.

Почему же это сделала почетный ректор? Недостойный поступок для женщины, которую он знал и уважал.

Он был далек от того, чтобы разозлиться, напротив, стал еще спокойнее. Собрался, сосредоточился. Дыхание выровнялось, внимание обострилось. Так происходило всегда, когда он готовился к схватке, будь то реальный бой или интеллектуальное противостояние.

Подъезжая к дому на озере, Гамаш знал, что разговор, вероятно, будет нелегким, но такой реакции от почетного ректора не ожидал.

– Да, я побаиваюсь, – сказал он рассудительным тоном. – Если вы это имели в виду. Но не того, что лекция может закончиться насилием: любое публичное собрание имеет такой потенциал, а завтрашнее – в большей степени, чем многие другие. Но я боюсь, что эта лекция не только запятнает репутацию университета, но и поспособствует распространению идей Робинсон. А они могут заразить всю провинцию. И выйти за ее границы.

– Вы считаете свободное слово инфекцией? А идеи вирусом? Я думала, вы верите в Хартию прав и свобод. Или Хартия – это только пустые слова, подачка обществу? Это что – демонстрация вашей ситуационной этики?^[20] Свободное слово вас устраивает, пока не задевает ваших личных верований, вашей идеологии?

– У меня нет никакой идеологии…

Колетт Роберж рассмеялась:

– Не обманывайтесь на свой счет. У каждого есть свои верования, свои ценности.

– И у меня они тоже есть. Но это другое дело. Вы не дали мне договорить. У меня нет никакой идеологии, кроме единственной: я обязан найти и защитить границы между чьей-то свободой и чьей-то безопасностью.

Она задумалась, потом сказала:

– И вы считаете, что слова могут нарушить эти границы?

– Вы знаете, что она говорит? Какие идеи продвигает?

– В общих чертах – да.

– И вы ее поддерживаете?

– Повторюсь, одобрять или отвергать – вне моей компетенции. Если мы будем допускать к себе лекторов, чьи идеи нас устраивают, то университет перестанет быть местом обучения, разве нет? Мы никогда не сможем услышать новых идей. Радикальных идей. Пусть даже таких идей, которые можно назвать опасными. Мы будем ходить по замкнутому кругу, слышать и говорить одно и то же, перетряхивать старье. Создадим эхо-камеру^[21]. Нет, наш университет открыт новым идеям.

– Это не новая идея. – Он уставился на нее. – А вы, кажется, согласны с профессором Робинсон.

– Я согласна с тем, что важно выслушивать голоса, противоречащие позиции большинства, непопулярные мнения, даже опасные высказывания, пока они не переходят черту.

– И где же эта черта?

– Это вам решать, старший инспектор.

– Вы отрекаетесь от вашей моральной ответственности перед университетом и передаете ее полиции?

Они говорили все громче, и, хотя не кричали друг на друга, диалог становился все более напряженным. Они сами были готовы перейти черту.

Колетт и в самом деле пересекла ее, назвав Армана трусом. Возможно, и он поступил так же, когда обвинил Колетт в отречении от моральной ответственности. Однако произнес эти слова не без причины.

– Вы проповедуете злоупотребление силой, – сказала она. – Удушение свободы слова. А это называется тиранией. Советую вам быть поосторожнее, старший инспектор. Вы идете по очень тонкому льду. Я предполагала, вы заверите меня, что лекция пройдет без каких-либо происшествий. Но я слышу от вас фашистские речи.

Гамаш выдержал паузу, перед тем как начать говорить.

– Значит, я получил это задание благодаря вам?

Почетный ректор сообразила, что поддалась на провокацию и сболтнула лишнего. И еще она, глядя на человека, сидящего напротив, поняла, что он почти наверняка сделал это намеренно. Подзуживал, подстрекал. Раздражал. И она сорвалась. Выпустила из поля зрения ту черту, которую не хотела переступать.

Правда, она подозревала, что и до его приезда была на взводе. Возможно, она заняла неверную позицию. Ступила на зыбкую почву. Она сомневалась в том, что сделала правильный выбор. Точнее, очень боялась, что не сделала этого.

Но отступать было слишком поздно. К тому же ее гость всего не знал.

Она наклонила голову, а потом подняла ее, подтверждая его догадку.

– Я совершила ошибку, попросив, чтобы прислали вас? – сказала она. – Я думала, вы поведете себя справедливо и профессионально. Но вероятно, я была о вас слишком высокого мнения. С учетом ваших личных обстоятельств, вы, вероятно, сочтете затруднительным защищать профессора Робинсон, если дойдет до этого.

Вот теперь она и в самом деле перешла грань дозволенного. Причем намеренно. Чтобы отвлечь его внимание. Она видела, как потрясение на его лице быстро сменяется гневом.

– Прошу прощения, – почти мгновенно среагировала она, хотя ее искренность вызывала сомнения. – Не стоило этого говорить. Но в виде вопроса мои слова вполне допустимы.

– Нет, не допустимы, мадам почетный ректор, и вы это знаете. Вы зачем-то приплели сюда мою семью. Обвинили меня в поддержке тирании. В том, что я допущу причинение вреда человеку, может, даже его убийство, поскольку не согласен с его идеологией.

– Нет, обвинила я вас как раз в человечности. Ведь вы защищаете свою семью. И если уж мы заговорили об этом, то именно вы обвиняете меня: будто бы я ставлю под угрозу тысячи молодых мужчин и женщин, поскольку не желаю вмешиваться в это дело.

Они сердито смотрели друг на друга. Просто кипели. Оба потеряли самообладание, приобретенное немалыми усилиями.

«Бог ты мой, – подумал Гамаш, взяв себя в руки и отступив от края пропасти. – Вот как оно начинается… Вот ведь что делает Эбигейл Робинсон даже на расстоянии! Один только разговор о ней может посеять семена розни. А следом приходит страх».

И да. Он боялся. Боялся, что статистика и графика укоренятся в головах. Что люди поверят профессору, станут поддерживать нечто недопустимое.

Он глубоко вздохнул:

– Прошу прощения, Колетт. Я зашел слишком далеко.

Она сидела молча. И казалось, была еще не готова принести ответные извинения.

– Почему университет согласился принять этого лектора? – спросил он.

– Вы спрашиваете меня? Я не принимаю таких решений.

Она все еще оставалась на взводе.

– А почему профессор Робинсон решила прочесть лекцию здесь?

– А почему бы и нет?

– Вам не кажется странным, что все предыдущие лекции она читала на западе, а когда приехала на восток Канады, то выбрала вовсе не Университет Торонто? Не Макгилл. Не Université de Montréal. Не какой-то крупный зал в большом городе, а маленький университет в маленьком городке.

– У Université de l’Estrie очень хорошая репутация, – сказала почетный ректор.

– C’est vrai^[22], – кивнул он. – Так и есть. И все же я удивлен.

Впрочем, его голос в ходе этого рассуждения звучал бесстрастно. Почему-то эта мысль прежде не приходила ему в голову. Его настолько поглотили моральная, юридическая, логистическая стороны вопроса, что он даже не задумался, почему мадам профессор выбрала Université de l’Estrie.

– Может быть, в других местах она получила отказ, – произнес Гамаш, размышляя вслух.

– Это не имеет значения, – проговорила Роберж.

Он вздохнул:

– Я думал над этим, Колетт. Вчера весь вечер голову ломал. А под конец посмотрел ее самый последний ролик – лекцию с последствиями. Увидел, как слушатели набросились друг на друга. Нарушает ли она закон? Разжигает ли ненависть? – Он провел руками по волосам. – Нет. Но ее деятельность привела к ряду очень-очень неприглядных столкновений.

– Потому-то я и попросила, чтобы прислали вас. Я знаю, что служба безопасности кампуса не сможет защитить Эбигейл.

– Эбигейл?

– Да. Ведь так ее зовут? Эбигейл Робинсон.

– Oui. Но вы назвали ее как-то очень по-свойски… Не «профессор Робинсон». – Он снял ногу с ноги и подался вперед. – Вы знакомы? Близко? – И тут его осенила еще одна догадка. – Не поэтому ли она выбрала Université de l’Estrie? Не вы ли пригласили ее?

– Шутите?

– Ничуть.

Почетный ректор уставилась на него. Потом смягчилась:

– Вы правы. Мы знакомы. Уже много лет. Но сюда я ее не приглашала.

– Как вы познакомились?

– Не понимаю, какое это может иметь значение, но раз уж вы спросили… Я знаю ее отца. Мы проводили с ним некоторые совместные исследования. Он тоже занимался статистикой. Мы друзья. Он попросил меня приглядеть за Эбигейл, когда я была приглашенным лектором в Оксфорде. Она тоже была там – слушала лекции по математике.

– И что она собой представляла?

– Вы серьезно?

– Мне важно знать характер человека, которого я должен защищать. Агрессивен ли он? Труслив ли? Сговорчив ли? Будет спорить, получив указания, или подчинится?

Почетный ректор Роберж взглянула куда-то поверх его плеча. Она смотрела в прошлое…

Она увидела талантливых юношей и девушек, вчерашних подростков, стоящих перед ней. Они только-только начали осознавать жестокую истину. Если в школе они заметно превосходили других учеников, то здесь, в Оксфорде, им придется упорно работать, чтобы не отстать от других. Они в мгновение ока из элиты превратились в середнячков.

Многим так и не удалось добиться успехов, приспособиться к новым условиям. Но Эбигейл адаптировалась довольно быстро.

– В отличие от большинства студентов в ее группе, демонстрировавших свою неуклюжесть, она умела нравиться, – пояснила Колетт. – Она не происходила из состоятельной семьи. В ее доме ценились интеллектуальные достижения. Она была сосредоточенной, располагала к себе.

– Амбициозной?

– Не в большей степени, чем вы, – с улыбкой сказала Колетт.

– А ее работа?

– Тут она добивалась исключительных успехов. – Теперь, когда они заговорили о науке, почетный ректор расслабилась. – Я не знаю, известно ли вам, что математика изучает не только линейные функции. В разных ее разделах рассматривается такое понятие, как «кривая». И самые блестящие, самых гибкие умы представляли широкий спектр математических моделей, которые могли бы описывать теории философии, музыки, живописи. – Она сплела пальцы. – Математика и искусство взаимосвязаны. Если вы послушаете Баха, то убедитесь, что это творение в такой же мере математическое, в какой и музыкальное.

Старший инспектор слышал об этом и раньше – друг и соседка Гамашей, талантливая художница Клара Морроу любила рассуждать о перспективе, пропорциях, пространственном мышлении. О логике и принятии решений. И о портретной живописи.

– Одна наша приятельница цитирует Роберта Фроста, – проговорил он. – «Стихотворение начинается с комка в горле». Художники, с которыми я знаком, испытывают подобное же чувство. А математики?

Почетный ректор понимала, что это не случайный вопрос. Это ручная граната. Занятная вещица, но при этом потенциально опасная.

– Я бы так не сказала. Думаю, у математиков, статистиков ком подкатывает к горлу в конце. Когда мы видим, к чему привела наша работа.

– А каким образом это можно извратить? – Поняв, что Колетт не ответит, он спросил: – Как вы считаете, у профессора Робинсон комок подступает к горлу, когда она смотрит на графики?

– Вам придется задать этот вопрос ей. Послушайте, я ее не защищаю.

– А мне кажется, защищаете. Нельзя разрешать эти выступления, – сказал он. – Я несколько раз перечитал законы о цензуре. Определения ненавистнической риторики. Если бы я мог отменить ее лекцию, исходя из таких соображений, я бы сделал это. И вполне возможно, что завтра, когда лекция начнется, я смогу ее отменить на том основании, что она нарушает безопасность присутствующих, но в настоящий момент у меня таких оснований нет.

Его слова как будто повисли в воздухе между ними, а в камине потрескивали поленья и с катка на замерзшем озере доносились радостные крики.

Кто-то послал шайбу в ворота – вот только в чьи?

А потом в комнате снова стало тихо.

– Я прошу вас, Колетт, – тихим голосом проговорил Арман. – Умоляю вас, отмените эту лекцию. Воспользуйтесь любым поводом. В здании отключено отопление. Рабочих невозможно отозвать из отпуска. При оформлении заявки произошла бюрократическая ошибка. Пожалуйста. Эта лекция не кончится добром ни для кого.

Почетный ректор разглядывала человека, сидящего напротив. Она знала его не один десяток лет. Помнила его еще простым агентом. Видела его падение с начальственных высот.

Наблюдала, как он сумел собраться и вернуться к работе, которая была для него чем-то гораздо большим, чем просто работа.

Об этом говорило его лицо. Морщины и складки на нем. Не возрастные. По крайней мере, не все они появились из-за возраста. Они были картой его жизненного пути. Его убеждений. Тех позиций, что он занимал, и тех ударов, что принимал на себя.

Она видела это по глубокому шраму на его виске.

Нет, этот человек не был трусом, однако он, по собственным его словам, боялся.

Но боялась и она сама.

Колетт Роберж поднялась и сказала:

– Я не стану отменять лекцию, Арман.

Старший инспектор Гамаш заранее, еще находясь в своем кабинете, знал, что почти наверняка проиграет. Но все же, хотя он не получил в этом доме того, что ему требовалось, уезжал он отсюда, имея больше информации, чем прежде. Включая и тот факт, что почетный ректор давно знакома с Эбигейл Робинсон. Настолько хорошо знакома, что до сих пор называет ее по имени.

Он подумал, что, вероятно, одна из рождественских поздравительных открыток на книжных полках и на каминной полке подписана: «Эбигейл».

Он не понимал, какое это может иметь значение, но унес с собой всю информацию, какую сумел получить.

– Спасибо, мадам почетный ректор, что выслушали меня.

– Извините, что втянула вас в эту историю. Я вижу, что это дело вам неприятно.

– Это моя работа.

– А у вас еще и внучка с синдромом Дауна, – произнесла она.

Он помедлил у двери, надевая перчатки и глядя на нее. Она явно знала больше, чем хотела показать.

– Non. Идола – наше утешение, бальзам для души. А боль – это когда приходится принимать решения, которые предстоит принять мне.

– Я не стану спрашивать, где у вас болит.

Он рассмеялся:

– Вы будете на лекции?

– Moi? Non^[23]. Я спрячусь под одеялом и не буду отвечать на звонки. Послушайте, Арман, мы с вами оба знаем, что наш разговор беспредметен. Профессор Робинсон прочтет завтра свою лекцию перед пустой аудиторией. И на этом все закончится.

Она подошла и поцеловала его в обе щеки.

– Joyeux Noël. Bonne année^[24]. Мой привет Рейн-Мари.

– И вам того же, Колетт. И Жан-Полю.

Арман остановился на полпути к машине, повернулся и увидел детские рисунки, приклеенные к оконному стеклу. На бумаге пестрели радуги, вероятно нарисованные внуками во время пандемии, он сумел прочесть и слова, написанные цветными карандашами: «Ça va bien aller».

Он отвернулся с мрачным выражением на лице. «Все будет хорошо». Он знал, смысл этого выражения определяется тем, какое значение вкладывается в слово «хорошо». И его преследовало гнетущее чувство, что у них с почетным ректором разные представления на этот счет.

* * *

Колетт Роберж поплотнее закуталась в свой кардиган, глядя в окно на отъезжающую машину старшего инспектора.

И в этот момент раздались детские голоса – крики, жаркие споры: вернулись с катка ее внуки с друзьями.

Захлопали двери, в дом хлынули потоки холодного воздуха. Послышался грохот, топанье – дети скидывали ботинки, швыряли коньки в угол.

– Горячий шоколад? – предложила она.

– Да, бабуля, пожалуйста.

Даже чужие дети называли ее бабулей. Да что там, Колетт знала: некоторые коллеги и даже премьер-министр Квебека называют ее Grand-mère.

Она решила для себя, что такое прозвище, такое проявление нежного к ней отношения и есть ее преимущество. Вероятно, эти люди обращаются со своими бабушками гораздо более сдержанно.

Она размешала шоколад в кастрюльке, посмотрела на своего мужа в углу, где он просидел все утро, погруженный в свою головоломку, пока вокруг него бурлила невидимая ему жизнь.

* * *

Тем вечером, уединившись с Жаном Ги в своем кабинете, Арман наклонился над ноутбуком и кликнул на «Воспроизведение». И они оба принялись слушать, что говорит миловидная женщина на экране – Эбигейл Робинсон.

Двенадцать минут спустя Жан Ги протянул руку и нажал «Паузу».

– Она и в самом деле говорит то, что я слышу?

Арман кивнул.

– Черт, – прошептал Жан Ги. Он перевел взгляд с монитора на тестя. – И вы собираетесь ее защищать?

– Кто-то должен это делать.

– Вы знали, о чем она говорит, когда давали согласие?

– Non.

– Вы знали, о чем она говорит, когда убеждали меня, что я там буду не нужен?

– Non.

Они некоторое время смотрели в глаза друг другу. Щеки Жана Ги из розовых стали пунцовыми. Семена гнева были посеяны.

– Я иду наверх, – сказал Жан Ги.

– Я тоже.

Арман выключил елочную гирлянду. В темноте он видел в окне три огромные сосны на деревенском лугу. Разноцветные гирлянды на отягченных снегом ветвях светились красным, синим и зеленым.

Анри и Фред медленно последовали за хозяевами вверх по лестнице. Грейси уже спала в комнате Стивена.

Арман поцеловал Флоранс и Зору, потом зашел в соседнюю комнату, где Жан Ги смотрел на свою дочку. Холодный воздух шевелил занавески на окнах, снижал температуру в комнате. Словно приближалось что-то зловещее.