Увы, там было особенно не на что смотреть. Рубаха из грубого полотна, пустая бутылка из-под водки, которую дикарь обнюхал с обезьяньей жадностью, несколько кукурузных початков, обрывки белой бумаги, небольшой футляр с обугленными тряпками – трутом бедняка.

Атука едва мог скрыть свое недовольство.

Робен валился с ног от усталости и чувствовал, что засыпает. Краснокожий, по-прежнему сидя на корточках, затянул длинную и заунывную песню. Он восхвалял свои подвиги… хвастал, что его закрома ломятся от ямса, бататов, бананов и проса… что он живет в самой большой хижине, его жена – красотка, а пирога – самая быстрая.

Никто не может так метко подстрелить кумару в воде. Никто не умеет быстрее его выследить майпури (тапира) и свалить его одной точной стрелой… Никто, наконец, не способен сравняться с ним в погоне за пакой или агути… Он может обогнать даже быстроногого кариаку.

Беглец крепко заснул. Его душа долго бродила в царстве снов, где он увидел своих покинутых родных и несколько часов провел там, по другую сторону безбрежного океана, рядом с теми, с кем так давно его разделила неумолимая судьба.

Солнце прошло уже две трети своего дневного пути, когда он проснулся. Чувство реальности мгновенно вернулось к нему и резко вырвало из сладостных и одновременно мучительных сновидений.

По крайней мере, сон помог ему восстановить силы. Кроме того, он ведь был свободен! В прошлом остался однообразный гул голосов каторжников, поднимаемых рано утром на работу, и этот угрюмый барабанный бой, и проклятия из уст надзирателей…

Лес впервые показался ему прекрасным. Впервые он ощутил его несравненную, величественную красоту. Вся эта растительность, причудливая, непостоянная, бескрайняя, сплеталась, ниспадала, плыла в голубоватых сумерках. То тут, то там лучи, переливаясь всеми цветами радуги, пронзали изумрудный лиственный свод и осеняли кусты и травы яркими бликами, словно пройдя сквозь цветные стекла готических витражей.

И эти мачты гигантских деревьев, опутанные снастями лиан и украшенные ослепительными цветами, словно флагами расцвечивания, с многоцветным штандартом, навеки водруженным цветочной феей…

И эти колонны беспредельного храма, прямые и строгие, местами задрапированные зеленым, с восхитительными капителями из орхидей, соединенные арками, уходящими в бесконечность под куполом листвы и цветов…

Но радости изгнанников, увы, кратковременны. Вид этих красот, перед которыми хорошо экипированный путешественник застыл бы в экстазе надолго, навел беглеца на мрачные мысли о могиле.

Но где же индеец?.. Вспомнив о нем, Робен резко вскочил, огляделся вокруг, но никого не увидел. Он позвал его, но ответа не последовало. Атука исчез, прихватив с собой не только черепах, весь съестной запас бывшего каторжника, но и его башмаки и короб-ранец вместе с принадлежностями для разведения огня.

У Робена осталось только мачете. Он случайно уснул прямо на нем, и вор не смог его умыкнуть. Мотивы краснокожего предстали перед беглецом во всей их наивной простоте. Стрела, драматическое появление, возмущенные тирады – все это было лишь блефом. Он думал, что у белого есть выпивка, пусть всего бутылка, но она была ему нужна.

Обманутый в своих ожиданиях, он, более не чинясь, принял от беглеца скудное угощение. Это тоже можно было считать добычей, позволявшей посвятить еще один день блаженной лени, которая, наряду с пьянством, составляла у индейца объект неустанного поклонения.

Решив, что пожитки белого ему пригодятся, он прибрал их к рукам, поскольку если уж их взяли с собой, значит они чем-то ценны. К тому же, лишив Робена самых элементарных средств для продолжения его путешествия, «бедный калинья» преследовал еще одну цель.

Если бы даже белый тигр щедро угостил его тафией, результат был бы тем же. Индеец любит водку и безделье. Он берется за работу, идет на охоту или на рыбалку, лишь когда ему грозит голод. Он без всяких колебаний прожил бы несколько дней за счет своего «банаре», а потом точно так же исчез бы, чтобы донести на него властям.

И теперь можно было биться об заклад, что краснокожий направился прямиком в Сен-Лоран, или Бонапате, как он его называл. Индеец отлично знал, что администрация заплатит любому, кто приведет или поможет поймать беглого каторжника.

На вознаграждение, десять франков, можно было купить, кажется, десять литров тростниковой водки. Это означало десять дней безудержного пьянства во всей его грубой и отвратительной полноте. К делу приступают без лишних церемоний. Индеец просто берет бутылку, откупоривает ее, припадает к горлышку и глотает, не переводя дыхания, жгучую жидкость.

Прикончив бутылку, он пошатывается, озирается вокруг отупевшим взглядом, ищет подходящее место, валится, как насытившийся боров, и засыпает.

Он приходит в себя на следующий день. И, едва продрав глаза, продолжает. Так происходит, с некоторыми вариациями, до полного истребления продукта.

Если рядом оказывается его жена, дети или друзья, процесс остается неизменным, разве что пирушка становится чуть короче. Все без исключения, мужчины и женщины, взрослые и дети, даже те, кто едва выучился ходить, всласть хлещут прямо из горлышка. И каждый, достигнув самого крайнего опьянения за несколько минут, отходит пошатываясь, спотыкаясь и падая, чтобы повалиться по-семейному, вперемешку, под густой листвой.

Вот о чем думал Атука, рассчитывая в самое ближайшее время нанести «благодарственный визит» своему гостеприимному «банаре». Поняв, что ему не удастся, по известным причинам, самостоятельно привести беглеца в Сен-Лоран, индеец отправился за подмогой.

Робен не смог бы уйти далеко. Краснокожий призовет на помощь все свое искусство следопыта и безошибочно приведет к нему представителей власти. Белого схватят, а он получит награду.

Беглец не сомневался в этом ни минуты. Ему надо как можно скорее продолжить свое беспорядочное странствие, бежать куда глаза глядят, подобно дикому зверю, нагромождать препятствия для преследователей, оторваться от них насколько возможно, шагать до полного изнеможения.

Он отправился в путь, жуя незрелые плоды авары, довольно кислые и нестерпимо вяжущие.

Вперед! Забыв о ногах, до крови иссеченных режущими травами, он устремляется в лес, огибая заросли, перелезая через поваленные стволы, раздвигая занавеси лиан, пробираясь через буреломы.

Вперед! Ему нет дела до притаившихся в засаде хищных зверей, до гражей и страшных гремучников, свернувшихся в высокой траве, до мириад насекомых с ядовитыми жалами, до бурных потоков с водопадами и острыми скалами, до саванны с ее бездонными топями… Что ему смерть, наконец, какая разница, в какой форме она придет!

Да, свирепые обитатели безлюдных экваториальных просторов крайне опасны, но куда опаснее люди с мыса Бонапарта, которые завтра пустятся за ним в погоню, не зная ни отдыха, ни пощады.

Хищники не обязательно нападают, свирепый зверь не всегда кровожаден, потому что он не всегда голоден. Только людская ненависть смертоносна в своем постоянстве.

Вперед! Что ему миазмы, поднимающиеся с болот густым туманом, прозванным «саваном для европейцев»! Нужно идти, прокладывать курс, как говорят моряки. Охотники на людей будут здесь уже завтра.

Беглец уже начинал бредить, но лихорадочное возбуждение словно снабдило его парой крыльев. Он бежал, как взбесившаяся лошадь, смутно чувствуя и неосознанно понимая, что рано или поздно рухнет без сил и, возможно, уже не сможет встать…

Наступила ночь. Взошла луна, лес наполнился мягким светом и разными шорохами и звуками.

Робен, казалось, ничего не слышал. Он шел не разбирая дороги, не видя препятствий, не замечая колючек, рвущих его тело. Вся жизнь его теперь свелась к единственной цели: двигаться вперед.

Где он оказался? Куда он шел? Он не знал этого, он не отдавал себе в этом отчета…

Он просто бежал.

Эта беспорядочная гонка продлилась всю ночь. Утреннее солнце уже разогнало лесные тени, но беглец продолжал бежать, мокрый от пота, задыхающийся, с глазами, вылезающими из орбит, и губами, покрытыми кровавой пеной.

И наконец его могучая натура не выдержала этих невероятных усилий. Робену почудилось, что на голову давит весь зеленый свод. Все вокруг него закружилось, он споткнулся, зашатался, потерял равновесие и тяжело рухнул на землю.

Надзиратель Бенуа испытывал невероятные мучения. Его бедро, распоротое когтями ягуара, быстро распухло под импровизированным гипсом, наложенным руками каторжника.

Кровотечение прекратилось, но надзиратель был обречен без скорой и грамотной медицинской помощи.

Его трясла лихорадка, страшная гвианская лихорадка, настоящий бич здешних мест, который приобретает самые разные формы, возникая порой от совершенно незначительных причин, и часто приводит к скорой гибели.

Укус паука-краба или ядовитого фламандского муравья, он же муравей-пуля, несколько лишних минут на солнце или слишком холодное купание, длинный переход, несоблюдение режима питания, мозоли от тесной обуви, нарыв – словом, все, что угодно, могло вызвать лихорадку.

Голова начинает раскалываться от адской боли. Суставы страшно болят, затем лишаются подвижности. У больного начинается бред, ему мерещатся призраки. Потом наступает кома, а за ней в скором времени приходит смерть.

Бенуа это знал, и ему было страшно. Оказаться в одиночестве посреди леса с серьезной раной и псом в качестве единственного спутника, в двух шагах от обезглавленного ягуара – это внушило бы ужас человеку даже самой крутой закалки.

Его мучила жестокая жажда, и хотя совсем рядом слышалось журчание ручейка, у Бенуа совсем не было сил до него добраться.

Но что было нелепо и одновременно ужасно – между ругательствами и криками боли надзиратель умудрялся находить в себе силы проклинать Робена, которому он был обязан жизнью и которого тем не менее обвинял в своем несчастье.

– Ах ты, сволочь!.. Гадина… Это же все из-за тебя… Еще корчил тут из себя джентльмена… Гляди-ка, прощает он меня!.. Каналья!.. Только попадись мне, я тебе устрою прощение!.. Фаго, чертово отродье, да замолчишь ты или нет! – прикрикнул он на собаку, которая отважно заливалась лаем в пяти шагах от мертвого ягуара. – О, как я хочу пить! Воды!.. Ради бога, пить!.. Где эти три недоумка, которые остались позади меня, как беспомощные котята… Стадо ослов! Может, у них хватит ума пойти по моему следу…

Жажда все сильнее мучила надзирателя, и, видимо, вспышка гнева придала ему сил, достаточных, чтобы совершить несколько телодвижений: цепляясь за траву и корни, извиваясь при помощи локтей и здоровой ноги, он смог преодолеть расстояние в несколько метров.

– Ну наконец-то, – пробормотал он после того, как жадно напился. – Боже, вода – это счастье… У меня внутри был просто пожар. Я будто заново родился… Теперь-то я пойду на поправку… Я не хочу умирать, я должен жить… жить, чтобы отомстить. А пока я тут как калечная скотина… К счастью, у меня есть еда, и это не дохлый тигр^[6], оставленный беглым мерзавцем. Оружие тоже есть, моя сабля… Конечно, то, что нужно инвалиду… Да, вот мой пистолет… Он в порядке, все хорошо. Я не могу развести огонь… Черт возьми, как больно!.. Как будто полдюжины собак грызут мою ляжку! Лишь бы только все лесные паразиты не решили разом накинуться на меня… Да, Бенуа, мой мальчик, тебе предстоит веселенькая ночка. Если только эти болваны не найдут меня раньше… Эй, а где Фаго? Вот чертово отродье. Он меня бросил. Эти собаки такие же неблагодарные твари, как и люди. Ладно, ему тоже от меня достанется. Ну что, солнце садится, сейчас будет темно, как у дьявола под мышкой. А, нет, вот и луна. Все же как странно оказаться одному в таком месте, чувствую себя какой-то вещью…

Если здешние ночи тянутся бесконечно для того, кто путешествует не спеша, то для того, кто страдает и ждет, они поистине ужасны. Представьте себе больного, не сводящего глаз с циферблата часов, вынужденного следить за движением стрелок двенадцать часов кряду. Смотрите, как он пытается ускорить неспешную и кропотливую перемену минут, мучительно наблюдает за вращением большой стрелки, в то время как маленькая движется словно из сожаления, причем такими микроскопическими интервалами, что глаз не способен за ними уследить.

А теперь перенесите эту пытку сюда, под сень экваториальных лесных гигантов, в самое сердце беспредельного безлюдья, и вы весьма приблизительно сможете получить представление о муках, выпавших на долю надзирателя.

Луна едва прошла половину своего пути. Раненый продолжал невыносимо страдать, как вдруг прямо над его головой раздался ужасающий шум. Нет, скорее чудовищный рев, не похожий ни на какой другой звук в мире. Вообразите себе грохот поезда, на полном ходу въезжающего в тоннель, и соедините с ним истошный визг дюжины свиней под ножом мясника.

Эти оглушительные вопли начинаются совершенно внезапно, одновременно на низких и высоких, пронзительных нотах, будто бы извергнутых дуэтом неведомых чудовищ. Звук раскатывается, меняет тональность, нарастает, затихает, потом вдруг прекращается и начинается снова.

– Ну вот, отлично, только музыки мне не хватало, – пробурчал Бенуа в момент затишья, ничуть не обеспокоенный этой какофонией. – Проклятые ревуны, черт бы их побрал!

Надзиратель не ошибся. Стая обезьян-ревунов устроила игры на верхних ветвях того самого дерева, под которым он лежал. Он даже смог их разглядеть в лучах лунного света – животные окружили одного из них, вожака стаи, испускавшего эти чудовищные вопли. Он один извлекал из своего горла два звука, слышимые на расстоянии более пяти километров.

Вдоволь наоравшись, он брал передышку, и его слушатели, без сомнений очарованные таким талантом, издавали в качестве одобрения восхищенные хриплые крики, нечто вроде «хон!.. хон!».

Скажем мимоходом несколько слов об этом необычном четвероруком. Гвианская обезьяна-ревун, на латыни stentor seniculus, также называемая красной обезьяной или, на местном наречии, алуатой, едва ли достигает одного метра сорока сантиметров от носа до кончика хвоста. Она покрыта ярко-рыжей шерстью, но лапы и хвост у нее черные, с рыжеватым отливом.

Осмотр голосового аппарата ревуна позволяет уяснить его удивительную способность извлекать из своего горла одновременно высокие и низкие ноты. Однажды я препарировал старого самца и сразу же понял, что воздух, который он втягивает, может выходить непосредственно через голосовую щель, что приводит к возникновению высокого звука. Кроме того, его подъязычная кость (небольшая кость, расположенная у людей между основанием языка и гортанью) вместо скромных размеров мужского адамова яблока имеет габариты яйца индейки и образует звуковую полость, сходную с органной трубой. Когда он поет, его горло распухает и принимает размеры большого зоба. Воздух, проходя через эту обширную костную полость, невероятно увеличивает мощность голоса и производит низкий звук, так что обезьяна-ревун – единственное существо, способное петь сразу на два голоса.

Эти невообразимые вопли всегда издает вожак стаи, его скромные подданные не позволяют себе этого. Если кто-то из них, в пылу восторга, осмелится добавить свою ноту к симфонии, певец тут же задает ему основательную взбучку, и тот мгновенно смолкает.

Аудитория имеет право лишь аплодировать.

Но Бенуа эта обезьянья мелодия отнюдь не восхищала, а приводила в ярость. Стая алуат вовсе не собиралась отсюда уходить. Ревунов охватило всеобщее веселье. Вскоре он увидел, что они уцепились хвостами за ветви и принялись раскачиваться на них, как люстры, испуская одобрительные крики, вися при этом вниз головой, в то время как вожак, пребывая в том же положении, вопил так, что у обитателей леса, должно быть, лопались барабанные перепонки.

– Вот я дурень, – пробормотал надзиратель. – У меня же есть чем заставить их заткнуться.

Тут же зарядив пистолет, он выстрелил в направлении стаи, которая разбежалась в мгновение ока. И едва воцарилась тишина, Бенуа услышал в отдалении слабый звук ответного выстрела.

Раненый немедленно обрел надежду:

– Черт возьми, меня ищут!.. Жахну-ка я еще раз.

Перемежая стоны боли с проклятиями, он еще раз зарядил пистолет и выстрелил. В ответ раздался новый выстрел, уже гораздо ближе.

– Ну вот, слава богу. Через четверть часа мои болваны будут здесь. Скоро я встану на ноги… и тогда берегись, Робен!

Надзиратель ничуть не ошибся в своих предположениях. Его сослуживцы, заметив, правда с опозданием, что упустили добычу, погнавшись за тенью, прибыли на поляну, вооруженные факелами из смолистого дерева. Перед ними бежал Фаго, который весело запрыгал и громко залаял при виде хозяина.

Надзиратели наскоро соорудили носилки и с невероятными трудностями возвратились в колонию, доставив туда своего товарища, вновь впавшего в состояние бреда. У этого дьявола в человеческом облике действительно было девять жизней.

Не прошло и полутора суток, как на территории колонии появился индеец Атука и принялся рассказывать каждому встречному и поперечному, что он встретил белого тигра и готов прямо сейчас сопроводить вооруженный отряд по его следам, за скромное вознаграждение разумеется.

Об этом узнал Бенуа. Он велел привести индейца к своей постели, посулил тому все, чего он хотел, приставил к нему двух человек по своему выбору и приказал им немедленно выступить в недобрый поход в полном вооружении и с подобающим припасом.

Действуя втайне от своего непосредственного начальника, старший надзиратель надеялся отличиться в розыске, вернуть беглеца и избежать бури, которая грозила разразиться над его головой после выздоровления.

Охотники на людей, ведомые индейцем, для которого в лесу не существовало никаких тайн, вскоре напали на след. Хотя Робен почти не оставил следов во время своей беспорядочной гонки, краснокожий взял след, как ищейка, по примятой травинке, опавшему листу, надорванной лиане определяя, где прошел белый тигр.

Через четыре дня после выхода из колонии они обнаружили в зарослях вмятину, предположительно оставленную падением тела, а рядом – пятно крови, темневшее на выступе кварца.

Похоже, здесь упал ссыльный. Но что произошло? Его растерзал дикий зверь?

Атука покачал головой. Он без единого слова «выправил след», как говорят псовые охотники, растворился в лесу и вернулся только через час, жестом призвав своих спутников сохранять молчание.

– Идти туда, – прошептал он еле слышно.

Те беспрекословно последовали за ним. Всего через пятьсот метров они увидели поляну, посреди которой стояла небольшая хижина, крытая листьями макупи, построенная, вероятно, давно, но основательно. Над крышей хижины вилась тонкая струйка дыма.

– Там белый тигр, – радостно сказал индеец.

– Калинья, мой мальчик, – ответил один из надзирателей, – это очень хорошо. Бенуа не пойдет под арест, ты получишь награду, потому что мы сейчас сцапаем этого типа.

Глава III

Вампир. – Прокаженный из безымянной долины. – Рай обездоленного. – Сострадание несчастного. – Приступ злокачественной лихорадки. – Народные средства. – Не хуже шпанской мушки и хинина. – Фламандские муравьи. – Именем закона!.. – На что способен краснокожий ради бутылки водки. – Змея ай-ай. – Телохранители прокаженного. – Отступление вооруженного отряда. – Неприятная встреча лагерного охранника с гремучей змеей. – Заклинатель змей. – Мытье без моющего средства.

Робен, обезумевший от гонки, задыхающийся, побагровевший от жары, рухнул на землю, словно сраженный ударом молнии.

Его тело скрылось в высоких травах словно в зеленом саване. С учетом всех обстоятельств, смерть была неминуемой. Несчастный должен был испустить дух, не приходя в себя.

Что за беда! Подумаешь, одним именем больше в мартирологе ссыльных, еще один скелет заблестит в мрачном тропическом оссуарии!

Густой и плотный растительный ковер смягчил удар, и тело, больше похожее на труп, на долгие часы распростерлось на мягких стеблях травы. По какой-то счастливой случайности на него не наткнулись ни ягуар в поисках добычи, ни муравьи-листорезы.

Беглец очнулся и постепенно приходил в себя, не в силах понять, сколько времени он был без сознания. Он был в прострации, причин которой не мог объяснить, хотя способность мыслить вскоре вернулась к нему с необычайной быстротой.

Удивительно, но он больше не чувствовал никакой тяжести в голове; тиски, сдавливавшие его череп, казалось, ослабли, звон в ушах прошел, и Робен отлично слышал резкие крики пересмешника. Он отчетливо различал цвета и предметы, пульс бился ровно, дышать стало легко: лихорадка отступила.

Но каторжник был так слаб, что не сразу смог подняться. Ему показалось, что все тело налито свинцом. Кроме того, он вдруг почувствовал, что весь залит теплой жидкостью, ощутил ее особый тяжелый запах.

Взглянув на рубашку, он обнаружил, что она стала ярко-красной.

– Да я весь в крови, – пробормотал Робен. – Где я? Что произошло?..

Он ощупал себя и наконец смог встать на колени.

– Нет, я не ранен… но откуда вся эта кровь?.. Боже, какая слабость!

Он находился в широкой долине, окруженной лесистыми холмами высотой не более ста пятидесяти метров. По долине бежал неглубокий ручей с прозрачной и восхитительно свежей водой.

Такие ручьи и речушки часто встречаются в Гвиане, в качестве, видимо, единственного утешения за все муки, которые испытывает человеческое существо в этом аду.

Робен кое-как дотащился до ручья, жадно напился, скинул свои лохмотья, вошел в воду и смыл сгустки крови с лица и груди. Умывшись, он было вышел из ручья, как внезапно почувствовал, что по его лицу снова течет теплая жидкость. Это одновременно сбивало с толку и тревожило. Он провел ладонью по лбу, и она тут же окрасилась красным.

Он еще раз ощупал себя и снова ничего не обнаружил. На теле не было ни единой раны. И все же нужно было установить причину этого кровотечения.

– Боже мой, как же нелегко здесь цивилизованному человеку! А ведь любой негр или индеец раздобыл бы себе зеркало за пять минут. Поступим как они.

Превозмогая растущую слабость, беглец все же отыскал глазами несколько широких зелено-коричневых листьев обычной для Гвианы разновидности водяной лилии. Оставалось только срезать один из них, горизонтально погрузить его в воду и удерживать в нескольких сантиметрах от ее поверхности, что и было проделано без всякого труда.

Его лицо, отраженное листом, словно стеклом с оловянной основой, предстало перед ним столь же четко, как если бы он смотрел в самое лучшее зеркало.

– Вот как, – сказал себе он после внимательного изучения, заметив маленький шрам над левой бровью ближе к виску, – ко мне приходил вампир. – Затем, вспомнив наконец свою встречу с индейцем, головокружительное бегство, бред и потерю сознания, продолжил: – Какая странная у меня судьба! На меня нападают дикие звери, преследуют люди, но тут вдруг ненасытное обжорство мерзкого существа спасает мне жизнь!

Робен не ошибся. Он бы погиб, если бы не удивительное вмешательство летучей мыши-вампира, которая буквально обескровила его.

Известно, что некоторые летучие мыши из подсемейства вампировых питаются почти исключительно кровью млекопитающих, нападая на жертву во время сна и высасывая ее с невероятной жадностью.

Вампир обладает особой присоской, вернее сказать, его рот заканчивается трубочкой, снабженной мелкими острыми зубами, с помощью которых он медленно и безболезненно прокалывает кожу домашнего скота, обезьян, крупных млекопитающих и даже человека.

Он приближается к жертве, медленно обмахивая ее длинными перепончатыми крыльями, постоянные колебания которых вызывают у нее ощущение приятной свежести и усиливают сонное состояние. Затем отвратительный рот зверька приникает к подходящему месту, крылья продолжают трепетать, кожа мгновенно прокалывается, и мерзкий кровосос понемногу наполняется кровью, как живая медицинская банка. Вдоволь напившись, вампир улетает, оставляя рану открытой.

Но выпитая рукокрылым животным кровь – это лишь полбеды. Двести и даже двести пятьдесят граммов крови, потребные для его насыщения, не представляют серьезной угрозы для «объекта», кроме разве что некоторого упадка сил. Но поскольку жертва не просыпается сразу же после кровопускания, кровь продолжает вытекать всю ночь через маленькую ранку. Несчастный, мертвенно-бледный и обескровленный, теряет все силы, его жизнь оказывается в опасности, если только не обеспечить ему сию же минуту восстанавливающий и укрепляющий режим, чтобы свести к минимуму риски обильной кровопотери.

Сколько путешественников было застигнуто врасплох в своих гамаках! Увы, они пренебрегли предосторожностью, не защитили одеялами ноги, шею или голову и проснулись в теплой кровавой луже. Множество из них заплатили серьезными последствиями, а то и собственной жизнью за свою забывчивость! Ибо посреди джунглей мало у кого найдется достаточно средств, чтобы восстановить ослабевший организм; они становятся легкой добычей ужасных тропических болезней, противостоять которым можно, лишь будучи в идеальной физической форме.

Но иногда нет худа без добра. Наш герой только что в этом убедился. Внезапное кровопускание спасло ему жизнь.

Он медленно оделся, но все еще был так слаб, что едва смог срезать палку, на которую тут же тяжело оперся. Невелика беда, железная воля не оставит его сегодня, так же как и вчера.

В любом случае надо идти. Итак, вперед!

Подобное упорство должно быть в конце концов вознаграждено.

– Постой-ка! – тотчас воскликнул он. – Мне снится сон? Нет, это невозможно… Что это? Банановое дерево! А эта поляна… это же вырубка! Вон то густо посаженное растение с треугольными листьями, что стелется по земле, – это батат! А вот кокосы… ананас… калалу, маниок! О, как я хочу есть, просто умираю с голода. Так, значит, я в индейской деревне? Кто бы здесь ни жил, надо его найти, и будь что будет!

И, повинуясь мгновенному порыву, он срубил ананасовый куст, разорвал чешуйчатую кожуру плода, впился всем ртом в мякоть, сдавил ее, выжимая сладкий сок.

Взбодрившись и немного подкрепив силы мякотью чудесного плода, Робен взял хохолок с верхушки ананаса, выкопал лунку, воткнул его туда^[7], присыпал землей и направился к маленькой хижине, которую заметил совсем недалеко, от силы в ста метрах.

Это уединенное жилище на вид было весьма удобным. Хижину покрыли листьями пальмы ваи, такими прочными и неподвластными времени, что кровля могла бы прослужить лет пятнадцать. Стены из переплетенных жердей надежно защищали от дождя и ветра. Дверь была плотно заперта.

«Это хижина чернокожего, – подумал Робен, узнав характерную форму негритянского жилища. – Хозяин должен быть поблизости. Кто знает, вдруг он такой же беглец, как и я? А его участок просто в идеальном состоянии».

Он постучал в дверь, но ответа не последовало.

Робен постучал еще раз, сильнее.

– Кто там, что хотеть? – отозвался надтреснутый голос.

– Я ранен и очень голоден.

– О, бедный человек, спаси вас бог. Но вам не можно ходить мой дом.

– Прошу вас! Откройте мне… Я умираю… – с трудом выговорил беглец, вдруг охваченный внезапной слабостью.

– Не можно, не можно, – произнес голос, словно прерванный рыданиями. – Бери что хотеть. Но в доме не можно трогай ничего. А то умирай.

– Помогите мне!.. – прохрипел несчастный, оседая на землю.

Надтреснутый голос, несомненно принадлежавший старику, ответил сквозь рыдания:

– Святой боже! О, бедный белый муше! Не можно оставить его умирай здесь.

Дверь наконец распахнулась настежь, и Робен, не в силах пошевельнуться, увидел, как в кошмаре, самое жуткое существо, какое могло возникнуть в охваченном лихорадкой мозге.

Над шишковатым лбом, усеянным зияющими гнойниками, нависла белоснежная шевелюра, местами густая, как лесные заросли, местами редкая, как саванна. Бородавки и бугры, громоздясь друг на друга, образовали глубокие бледные борозды на воспаленной коже самого отталкивающего вида.

Синюшного цвета полуразложившийся невидящий глаз вылезал из орбиты, как яйцо из скорлупы. Левая щека представляла собой сплошную рану, ушные хрящи торчали как белые обломки посреди лоскутьев черной отмирающей кожи. В перекошенном рту не было ни одного зуба, на пальцах не осталось ногтей, а сами они, бугристые и скрюченные, окостенели, как у мертвеца. И наконец, одна нога незнакомца была такой же толщины, как его торс, безобразная, круглая, как столб, с лоснящейся кожей, которая, казалось, вот-вот лопнет под давлением отека.

Но старый негр, невзирая на съедавшую его проказу и слоновую болезнь, обездвижившую его ногу, как ногу каторжника, прикованного к ядру, был полон доброты и сострадания, как все обездоленные.

Он ковылял взад и вперед, с трудом поворачиваясь на своей изуродованной ноге, воздевал к небу скрюченные пальцы и, не смея прикоснуться к умирающему, испускал крики отчаяния…

– О, матушка моя… Мне конец! О, бедный кокобе (прокаженный)! Твоя не можно трогать белый муше, а то он умрет… Муше, добрый муше, – обеспокоенно кричал он. – Давай идти под дерево, туда, в тень.

Робен пришел в себя. Вид этого бедолаги вызвал у него безмерную жалость, лишенную оттенка отвращения.

– Спасибо, друг мой, – сказал он нетвердым голосом, – спасибо за вашу доброту, мне уже лучше. Я пойду дальше.

– О, муше! Не можно уходить. Я дам чуток воды, чуток кассавы, чуток рыбы, старый Казимир имей все, там, в доме.

– Спасибо, мой храбрый друг, я все приму, – прошептал растроганный Робен. – О, бедное обездоленное создание, твоя отзывчивая душа – словно безупречная жемчужина, скрытая под слоем грязной тины…

Старый негр был вне себя от радости, он старался изо всех сил, не забывая принимать бесконечные меры предосторожности, чтобы избежать соприкосновения гостя со всем, что полагал заразным.

Вернувшись в хижину, он тут же вышел оттуда, неся на конце расщепленной палки совершенно новую куи – половинку бутылочной тыквы. Он подержал куи в пламени очага, доковылял до ручья, набрал в нее воды и подал Робену, который с жадностью опорожнил эту примитивную чашку.

Тем временем сквозь открытую дверь и переплетенные стены хижины распространился приятный аромат жареной рыбы. Казимир положил на горячие угли кусок копченой кумару, и нежная рыбья плоть покрывалась хрустящей корочкой, способной свести с ума самого завзятого гурмана.

6. Просим читателя не удивляться тому, что мы используем слово «тигр» для обозначения ягуара, леопарда или пумы, равно как называем ланями всех оленей без различия вида и пола. Так принято в Гвиане. Но все же мы постараемся впредь, дабы избежать возможных ошибок, обозначать этих животных их истинными названиями. – Примеч. автора.

7. Трогательный обычай, который всегда соблюдают лесные скитальцы. Съев плод ананаса, они непременно сажают в землю верхушечный хохолок. Через полгода это будет уже зрелое растение с мощным корнем, столь велика сила здешней природы; а новый плод, возможно, спасет жизнь другому путешественнику. – Примеч. автора.