Источник лжи

Суд по делу об убийстве

Февраль, наше время.

Верховный суд Нового Южного Уэльса

Я сосредоточенно смотрю на свои руки, сложенные на коленях, когда государственный прокурор Молли Коникова поднимается со своего места. Барристер кладет ее папку на пюпитр со стороны обвинения. Молли Коникова – крошечная женщина, похожая на птичку, утопающую в шелковой мантии, обернутой вокруг нее как слишком большие черные крылья. Тонкие губы, клювовидный нос, костлявые, беспокойные пальцы. Ее мышиные волосы тусклыми прядями спадают до подбородка под седым париком. Меня охватывает радостное оживление: это карикатурный персонаж, воплощение слабости и неумения. Конечно же, двенадцать разумных на вид людей в жюри присяжных отнесутся к словам моего барристера гораздо более серьезно, чем к этой мелкой вороне! Мой барристер высокий, белокожий, с волной густых темных волос, в хорошей физической форме, а его судебная мантия выглядит элегантно, а не зловеще. Человек, излучающий ощущение спокойного и проницательного ума; человек, который способен читать мысли присяжных и может сыграть на доверии, потому что он тоже немножко волшебник.

Коникова разглядывает меня. Ее взгляд спокойный, прямой и твердый. Может быть, я недооценила ее? Нет, не думаю. Она выжидает еще секунду-другую, потом смотрит на присяжных: семерых мужчин и пятерых женщин. В среднем мужчины старше. Полагаю, мои шансы во многом зависят от них, поскольку женщины наиболее жестко критикуют друг друга, – наверное, потому, что женские недостатки, которые мы так любим замечать, являются теми изъянами, которые мы не хотим признавать в самих себе. Критические выпады в адрес других женщин – это способ обличения тех качеств, которые мы больше всего недолюбливаем в своей личности.

Тишина в зале становится давящей, напряжение растет. Воздух слишком теплый, свет кажется неестественным. Тревога цветком распускается в моей груди, и я быстро кошусь на запертую дверь. Пребывание в замкнутом помещении всегда плохо влияло на меня. Внезапная мысль о долгих годах заключения – от двадцати лет до пожизненного – наполняет меня таким необыкновенным ужасом, что я ощущаю его, как комок желчи, подступающий к горлу. Я облизываю губу и сосредоточиваюсь на том, чтобы держать руки неподвижно. Как меня учили, я направляю носки туфель на скамью присяжных. По словам адвокатов, это поддерживает меня в наиболее выгодном положении.

Коникова начинает обращение к суду, и ее голос поражает меня. Он совершенно не соответствует ее внешности: полнозвучный, хотя и усиленный микрофоном. Уверенный, но дружелюбный. Мое сердце бьется быстрее.

Мне говорили, что голос – это один из ключевых элементов адвокатуры. Адвокат с плохо поставленным голосом не производит должного впечатления на судью и присяжных и постоянно находится в невыгодном положении. В конце концов, это театр. Все барристеры являются хорошими актерами и превосходными рассказчиками, и далеко не у каждого солиситора есть качества, необходимые для адвоката. Моя тревога растет. Похоже, я действительно недооценила прокурора. Я прослушала часть речи.

– …и в ходе этого судебного процесса, – говорила она, – мы увидим шокирующий портрет женщины, настолько ожесточившейся от ревности, возмущенной предательством и преисполненной ненависти к мужу, что она искусно и последовательно спланировала высший акт возмездия – убийство.

Коникова делает паузу. Единственным звуком остается скрип грифельного мелка, которым пользуется судебный художник.

– Нужно признать, что ее жертва, Мартин Крессуэлл-Смит, сам был далеко не ангелом, – продолжает Коникова. – Судя по отзывам, он был социопатом, который вымещал на своей жене худшие стороны своего характера, но и она тоже вымещала на нем все худшее в себе. Взаимоотношения мистера и миссис Крессуэлл-Смит развивались по порочной спирали; это была изощренная борьба до самого конца. До смерти, – еще одна пауза. Художник поднимает голову, окидывает меня взглядом и возвращается к работе. Мне интересно, кого – или что – она видит.

Я жертва. Я скромная. Несправедливо обиженная.

– Чудовищная война, которая велась между мистером и мисс Крессуэлл-Смит, не ограничивалась супружеской парой. Они причиняли вред невинным людям в качестве побочного ущерба.

Эти слова вызвали некоторое оживление на зрительской галерке. Многие зрители являются полицейскими. Газетчики выдвигали предположения, что одна из юридических стратегий Лоррингтона заключалась в дискредитации ключевых следователей по этому делу – старшего констебля, детектива Лорел «Лоццы» Бьянки, сержанта Корнелла Тримэйна и констебля Грега Эббота. Это якобы было личным делом для них. Присяжные заседатели почти неощутимо подались вперед. Речь государственного прокурора зацепила их на крючок. Они хотели увидеть злодейку. Они хотели видеть, как злодейка будет пресмыкаться перед ними, будет обличена и наказана всей мощью закона. Они хотели увидеть триумф героя. Тогда мир покажется им гораздо лучшим местом. Коникова давала им то, ради чего они пришли сюда, – шанс исполнить их почетный гражданский долг и исправить чудовищное злодеяние. Я знаю, как это работает.

– …логически, шаг за шагом, опираясь на неопровержимые свидетельства криминалистов, на полицейские отчеты и свидетельские показания, а также на экспертную оценку криминалистического психолога, обвинение продемонстрирует Вашей чести, что обвиняемая, – взмах руки, призывающий присяжных как следует присмотреться ко мне, – обладает холодным, изобретательным и расчетливым умом. Это хамелеон, предстающий в обличье скромницы, – увещевает Коникова. – Не поддавайтесь на ее уловки, потому что в конце концов у вас не останется иного выбора, кроме признания ее вины по всем статьям.

Вереница шепотков проносится по залу, словно невидимое течение. Репортеры лихорадочно строчат в свои блокноты. Я сглатываю слюну. Капля пота стекает в ложбинку между грудями. Мое отчаянное стремление к свободе неразрывно связано с Питером Лоррингтоном и командой его юристов.

Коникова наклоняет голову в парике в сторону Лоррингтона.

– Без сомнения, мой уважаемый коллега попытается запутать дело. Направить его по ложному следу. Он будет предлагать вам разные варианты событий и попытается сопоставить их с реальными фактами. Но помните, что любая история – это вымысел. Дым и зеркала. Вполне вероятно, он попытается представить ее в роли жертвы, которая стала добычей грубого и властного мужа, помрачившего ее рассудок и поставившего ее на грань безумия, – Коникова выразительно кивает. – Да, он считает вас податливыми и внушаемыми людьми. Психологи скажут вам, что внушаемость свойственна каждому из нас, а когда человек погружен в глубоко трогательное повествование, он опускает свои эмоциональные барьеры. Ваш долг – не поддаваться ему, оставаться начеку и следить за руками.

– Защита попытается опорочить трудную работу полицейских служащих. Защита попытается выдвинуть подставных свидетелей. И все ради того, чтобы создать малейший предлог для разумного сомнения. Поверить защите – значит позволить этой женщине остаться безнаказанной в убийстве ее мужа. Вы не можете так поступить. Вы здесь ради того, чтобы выполнить ваш гражданский долг. Совершено тяжкое преступление, так что давайте сделаем все правильно.

Коникова садится и тянется к стакану с водой.

– Мистер Лоррингтон? – вопрошает судья Джеральдина Парр. – Хотите что-нибудь добавить?

Мой барристер неторопливо встает. Его рост хорошо заметен, и атмосфера в зале ощутимо меняется. Он доминирует над собравшимися. Все ждут его представления, его контраргументов. Он улыбается. Черт возьми, он улыбается! Я тоже с трудом удерживаюсь от улыбки – от глупого облегчения, от понимания того, что за моей спиной стоит грозная сила, наряду с его репутацией превращать судей и присяжных в податливый воск под его холеными белыми руками.

– Вас что-то позабавило, мистер Лоррингтон? – спрашивает судья Парр, глядя на него поверх стекол очков для чтения. – Или же вы собираетесь обеспечить линию защиты?

Мне известно, что вступительное слово моего барристера будет очень коротким и выдержанным в общих тонах. Защите положено выслушать все аргументы стороны обвинения, прежде чем переходить к конкретным описаниям и версиям событий.

– Ваша честь, – произносит Лоррингтон глубоким баритоном, положив ладони по обе стороны своей кафедры. – Мне представляется, что мадам прокурор позволила себе обозначить мою линию защиты.

На галерке раздается смех. Я вижу ухмылки на лицах некоторых присяжных. Художник переворачивает страницу альбома и начинает рисовать быстрее.

– Тишина в зале! – восклицает судебный пристав.

– В самом деле, – Лоррингтон поворачивается к присяжным. – Мадам прокурор права в том, что существует альтернативный вариант событий. Тот, который лучше соответствует собранным уликам. Мы продемонстрируем Вашей чести, что дело обстоит не вполне так, как настаивает сторона обвинения. И мадам прокурор совершенно права кое в чем еще; следите за пальцами. Читайте ее доводы между строк. И ни на секунду не ослабляйте бдительности, поскольку ваш гражданский долг состоит в том, чтобы не отправить невиновную женщину в тюрьму за преступление, которого она не совершала. Это ваша обязанность перед правосудием. Это бремя, возложенное на ваши плечи.

Элегантно взмахнув полами мантии, он опускается рядом с солиситором.

– Ваш первый свидетель, мадам прокурор? – произносит судья.

Дверь судебного зала распахивается. Появляется женщина-детектив с кудрявыми оранжевыми волосами и обгоревшим на солнце веснушчатым лицом. Кажется, что она перегрелась, облачившись в брюки, белую блузку и плохо сидящий блейзер. У меня сводит живот, пока Лоцца направляется к свидетельской кафедре. Она плотно сбита и движется вперед уверенной походкой, держа руки в стороне от бедер, как будто оставляет место для воображаемого оружейного ремня с кобурой. Когда она приближается, я вижу шрам, пересекающий ее лоб.

Она занимает место для дачи показаний рядом со скамьей присяжных. На меня она не смотрит.

– Тишина, прошу вас! – громко восклицает судебный пристав. Потом он поворачивается к Лоцце: – Вы готовы честно и официально подтвердить, что ваши свидетельские показания будут содержать правду, только правду и ничего, кроме правды? Для подтверждения достаточно сказать «да».

– Да, – говорит Лоцца.

И ты пожалеешь об этом.

Мой взгляд устремлен на шрам у нее на виске.

Потому что твои прошлые ошибки, твой горячий нрав и склонность к насилию помогут мне, Лоцца Бьянки. Лоррингтон подрежет тебе крылья, так что я смогу победить.

Очень жаль, что твоей девочке придется узнать, кто такая ее мать на самом деле. Чудовище.

Адреналин бушует в моих венах. Игра началась, и я уже чувствую запах крови.

Коникова перебирает бумаги в своей папке.

– Будьте добры, сообщите суду ваше полное имя и должность.

Лоцца наклоняется к микрофону.

– Старший констебль, детектив Лорел Бьянки. Джервис-Бэй, полицейский округ Южного Берега.

– Детектив Бьянки, вы можете рассказать суду, где вы находились восемнадцатого ноября, немногим более года назад?

Лоцца переводит взгляд на меня.

Это ошибка. Теперь я тебя достану.

Но когда ее взгляд встречается с моим, меня пронзает тонкое, безмолвное лезвие ужаса. Вероятно, я недооценила и Лоццу Бьянки.

Точно так же, как в тот раз, когда я не предугадала, насколько все изменится в худшую сторону и выйдет из-под контроля между мною и Мартином после того холодного январского вечера на другом конце света более двух лет назад.

Раньше
Элли

9 января, более двух лет назад.

Ванкувер, Британская Колумбия

День был ненастным, и безлистные ветви кленов задевали оконные стекла под резкими порывами ветра, когда я наконец сложила выходное платье Хлои.

Я аккуратно положила его в чемодан над остальными пожитками Хлои, с которыми мне до сих пор больно расстаться. Я смотрела на детскую одежду и слушала ветер, шелестевший воспоминаниями. Платье было украшено рисунком из пляшущих слоников. Моя дочь по какой-то неведомой причине любила слонов.

Хлоя носила это платье в свой третий день рождения. Ей исполнилось три года, и перед ней была вся жизнь. Ее ручки были еще по-младенчески пухлыми, лицо – округлым. Свежая кожа. Вокруг нее витало ощущение надежды, предчувствие будущего. Воспоминание о ее заразительном тонком смехе, когда отец щекотал ей животик, согревало мне душу. Внезапно перед моим мысленным взором появился букетик увядавших полевых цветов, зажатый в ее кулачке, протянутом ко мне лимонно-желтым весенним днем. Я почти ощущала ее запах, чувствовала тепло ее тела у меня на руках. В животе словно поскребли ножом изнутри, оставив щемящую пустоту. Чувство утраты было физически реальным даже сейчас, спустя два года. Несчастье случилось через три месяца и два дня после ее дня рождения, и она носила это платье. Всего на земле ей было отпущено тридцать девять месяцев и два дня.

Ради чего?

Что, черт побери, все это означало? К чему беспокоиться о продолжении жизни?

Какое-то время я не беспокоилась.

Часть моей жизни умерла в тот день, утонула вместе с моим ребенком. И в результате этой трагедии мои отношения с Дугом – наш брак, – увял и засох, как поздний виноград, так и не снятый с зимней лозы.

Я вымещала все это на Дуге. Я вымещала все это на себе. Полагаю, в конце концов измена Дуга была наказанием, которое я навлекла на себя. Мой психотерапевт сказала, что мои нападки на него были внешним проявлением моей собственной вины. По ее словам, я нападала на моего мужа, чтобы заставить его ненавидеть меня, и это было разновидностью самобичевания. Она сказала, что мне нужно было отказаться от чувства вины, потому что я была не виновата в смерти Хлои.

Но я не была уверена в этом.

Вероятно, какая-то скрытая часть моего существа никогда не будет уверена в этом.

Женщина-психотерапевт помогла мне, но слишком поздно, чтобы спасти наш брак. Наша совместная жизнь вращалась вокруг моей беременности, вокруг курсов пренатальной йоги, общей радости после сеансов ультразвукового сканирования, когда мы рассматривали форму, а потом узнавали пол будущего ребенка, вокруг обустройства комнаты для Хлои, волнений по поводу грудного вскармливания и сроков начала кормления твердой пищей, вокруг бронирования места в детском садике… Обычные родительские хлопоты. Наша семья состояла из трех человек, но мы собирались завести еще одного ребенка, а возможно, и двух. Но потом вдруг все кончилось. Я больше не могла существовать в роли матери и жены. Я постепенно теряла своих подруг из семейных групп. Мне было некому читать красивые детские книжки. Дуг уже никогда не снимет приставные колесики с детского велосипеда Хлои и не научит ее ездить по-настоящему. Я работала иллюстратором детских книг, но теперь больше не могла этим заниматься и отступила в сторону.

Я закрыла глаза и глубоко задышала. Сейчас январь. Зима. Ад под названием Рождество давно закончился. Наступил новый год. Скоро придет весна, и все начнется сначала. Все обновится, включая и меня. Я стану новой Элли.

Прошлой осенью Дуг снова женился. Хотя сначала меня как будто рассекло пополам, теперь я больше не прихожу в ярость от мысли о Дуге в обществе другой женщины. Я больше не испытываю жгучего желания причинить им физическую боль. Женитьба Дуга что-то освободила во мне. Мне внезапно стала отвратительна мысль о необходимости держаться за опустевший дом, который я когда-то делила с ним и Хлоей, пока он занят обустройством дома и заведением детей с кем-то еще на другом конце города. Я внутренне освободилась и теперь не могла дождаться, когда избавлюсь от внешних проявлений былой жизни.

В следующем месяце я планировала переехать в квартиру в центральной части города. Квартира принадлежала моему отцу, владевшему разной недвижимостью, но в случае его отказа я не собиралась искать долгосрочную аренду или что-то в этом роде. Я взяла несколько внештатных заказов, позволявших вернуться в профессию художественного иллюстратора. Возможно, я заключу новые контракты либо отправлюсь путешествовать и буду заниматься чем угодно.

Я захлопнула крышку чемодана и закрыла его на молнию. В этом звуке была приятная окончательность. Когда я сняла чемодан с кровати, то посмотрела на подушки с той стороны, где раньше спал Дуг, и меня вдруг охватила острая потребность оказаться в мужских объятиях. Какое-то время, пока мокрый снег хлестал по оконным стеклам, а темные тучи угрожающе нависали над городом, я пыталась вспомнить, когда в последний раз имела близкий контакт с другим человеком – долгое объятие или хотя бы теплое рукопожатие. Мое сердце было стиснуто такой простой и первобытной потребностью, что я подумала о брошенных собаках в клетках собачьего приюта, покорно ожидавших, когда кто-нибудь заберет их к себе, будет любить и ласкать их. Они тосковали, отказывались от еды и в конце концов умирали, если этого не происходило. Нежное человеческое прикосновение было тем же, что солнечный свет и вода для растений.

Я тряхнула головой, чтобы избавиться от этого ощущения, и покатила чемодан к двери. Завтра сюда приедут грузчики, и я подготовилась к их появлению. Во время последнего сеанса психотерапевт сказала, что укладка вещей Хлои в последнюю очередь должна быть не шагом к забвению моей малышки, но знаком того, что я наконец нашла способ жить вместе с моей утратой. И мне не стоило надеяться, что чувство утраты будет добродушным и милосердным спутником. По словам врача, чудовище под названием «горе» будет подстерегать меня в самых неожиданных местах, снова и снова. Оно непредсказуемо, изменчиво, свирепо и обманчиво. Фокус в том, сказала она, чтобы распознать чудовище, когда оно нанесет удар, быть добрее к себе и не ожидать, что другие люди будут понимать мои переживания. Не существует установленной хронологии этапов или испытаний, через которые придется пройти: с разными людьми все происходит по-разному.

Позднее, когда я уехала из дома для встречи с отцом на особом праздничном обеде, предназначенном только для нас двоих, я надела новые сапоги до колена с очень высокими каблуками, вязаное платье из черной шерсти, в которое до сих пор никак не могла поместиться, и накрасила губы алой помадой. Мои волосы были расчесаны до блеска и волной падали на плечи. Я ощущала себя цельной, храброй, уверенной в себе.

Я пообещала себе, что на этот раз наши дела с отцом наладятся и пойдут хорошо.

Раньше
Элли

В вестибюле отеля «Хартли-Плаза» на ванкуверской набережной было оживленно; в основном люди в деловых костюмах с именными бирками, явно прибывшие сюда для участия в конференции «АГОРА», финансируемой группой компаний «Хартли». «АГОРА» была очередным детищем помыслов моего отца, ярмаркой тщеславия, предназначенной для знакомства состоятельных венчурных капиталистов с мечтателями, нуждавшимися в финансовой поддержке своих проектов. Я прошла через толпу, направляясь в шикарный бар «Маллард».

Там тоже было многолюдно. Постоянные посетители сидели в кожаных креслах за низкими столиками с мерцающими свечами. Стойка бара из темного дерева с зеркалами позади тянулась вдоль дальней стены. Пианист, сидевший за кабинетным роялем, наигрывал приглушенную мелодию в джазовых тонах, а в камине, выдержанном в стиле охотничьего домика, потрескивали дрова. Из панорамных окон открывался вид на гавань со стоянкой для гидросамолетов; на смену мокрому снегу и слякоти пришли пушистые, размеренно падавшие снежинки.

Я встала у менеджерской стойки и постаралась найти моего отца среди меценатов и постоянных клиентов. Почти сразу же я увидела его. Высокий, с чубом седых волос на фоне бронзового загара, так и намекающего о дорогих яхтах, дальних плаваниях и экзотических островах. Достопочтенного Стерлига Джеймса Харди было трудно не заметить.

Распорядительница взяла мое пальто, и я поправила на бедрах свое платье-свитер. Когда отец увидел меня, он энергично выпрямился и поднял руку. Люди оборачивались, чтобы посмотреть на меня. Так было всегда: что бы ни делал мой отец, люди смотрели на него. Он обладал соответствующей энергией и занимал соответствующее положение. Во мне шевельнулось восторженное предвкушение.

– Элли! Иди сюда.

Я улыбнулась и проворно зашагала к нему между столиками, зная о том, что он продолжает смотреть на меня. Я сделала усилие над собой и надеялась, что он это оценит, но в то же время ненавидела себя за желание получить его патриархальное одобрение. Потом я заметила женщину, сидевшую рядом с ним, – женщину, которая до сих пор оставалась скрытой за высокой спинкой кресла. Тощая, как щепка, лет на десять старше меня, с пухлыми губами и идеально расчесанными на пробор платиновыми волосами. У меня резко испортилось настроение. Казалось, в баре сразу стало темнее.

– Элли, это Виргиния Валенте, – сказал мой отец. – Она из Милана.

Я изобразила улыбку, пока он целовал меня в щеку, и прошептала ему на ухо:

– С днем рождения, отец! Я думала, что это будет наш ужин вдвоем.

– Вот как, – мой отец усмехнулся и шагнул назад. – А я думал, что у вас с Виргинией будет прекрасная возможность для знакомства.

Я села за столик.

– Мне так приятно познакомиться с вами, Элли, – проворковала Виргиния.

– Да, это замечательно, – в тот момент я решила не вручать отцу подарок, который лежал у меня в сумочке.

– Что будешь пить, Элли? Мы с Виргинией для начала заказали виски, и…

– Спасибо, я буду вино, – сказала я. – «Пино гри» «Слокан-Хиллс».

Мне вдруг захотелось как следует выпить и поставить свой контрольный штамп на этом низком круглом столике, где я, очевидно, считалась лишней и была возмущена этим обстоятельством.

Официант принес вино и с подобострастной ловкостью продемонстрировал этикетку моему отцу.

– Замечательно, – сказала я. – Но пить буду я, а не он.

Отец слегка прищурился и уставился на меня. Кровь ударила мне в лицо. Виргиния сместилась в кресле и потянулась за своим бокалом, чтобы разрядить напряжение.

Официант плеснул в мой бокал глоточек вина для дегустации.

– Просто оставьте бутылку на столе. Благодарю вас.

Когда официант удалился, я взяла бутылку и налила себе щедрую порцию. Вино было превосходно остужено, и на внешней стороне бокала сразу выступили капельки влаги. Я сделала большой глоток и сразу же почувствовала, как в груди разливается знакомое тепло. Как приветствие старого друга. Мне уже стало лучше. Я сделала еще несколько глотков для бодрости духа. На каком-то уровне я чувствовала, что завелась. Я знала, что слабые электрические импульсы разбегаются по нейронным каналам моего мозга, глубоко высеченным привычкой к спиртному, рожденной горем утраты ребенка. Глубоко внутри я уже была где-то еще, включив свой старый защитный механизм. По крайней мере, сегодня вечером.

Отец молча наблюдал за мной.

Я пожала плечами и задалась праздным вопросом, потрудился ли он рассказать «мисс Милан» об опасном пристрастии своей дочери к алкоголю и рецептурным медикаментам после смерти его маленькой внучки.

Депрессивная алкоголичка, как и ее мать…

А возможно, и нет. Я отпила еще немного вина. Вполне возможно, мой папочка забыл, что у него вообще была внучка. Скорее всего, он имел детей и внуков по всему миру, и я ничего не знала о них.

– Посмотрим меню? – предложила Виргиния с акцентом Софи Лорен. Европейская роковая женщина, исполняющая роль в старом кинофильме про Джеймса Бонда. Меня затошнило. Дорогие кольца, дорогой французский маникюр. Вероятно, она была еще старше, чем мне показалось сначала, просто хорошо сохранилась. Косметическая хирургия? Я подалась вперед, чтобы рассмотреть получше; выпивка уже сделала меня более раскованной. Да, косметически увеличенные губы, решила я. С верхней губой вышел перебор. Я ненавидела силиконовые губы, делавшие женщин похожими на уток. Честно говоря, они бесили меня. Смутный образ новой жены Дуга замерцал в моем воображении, поэтому я быстро потянулась за бокалом и допила остатки вина.

– Я выберу мясное ассорти, – сказала Виргиния.

– Я буду жареную утку, – сказала я, все еще глядя на ее губы. Я хорошо знала меню. Мы с Дугом часто присоединялись к моему отцу в «Малларде» до того, как утонула Хлоя. Отец хорошо ладил с Дугом, потому что они были похожи, и Дуг тоже занимался недвижимостью, поэтому папочка финансировал некоторые большие проекты моего мужа, но всегда к обоюдной выгоде.

Отец сделал заказ. Я продолжила изыскания в своей бутылке «Пино гри». Официант принес еду.

Виргиния взялась за вилку.

– Итак, Элли…

– Прошу прощения?

Она выглядела сконфуженной. Я покрутила пальцем возле уха.

– Извините, плохо слышу. Прошу погромче, а то играет музыка и повсюду разговоры.

Она посмотрела на столик у меня за спиной, где в кресле с высокой спинкой сидела брюнетка, тихо шарившая в своем телефоне. Напротив нее другая женщина молча работала на iPad, время от времени отхлебывая из бокала.

Виргиния подалась ближе ко мне, направив свои накачанные губы мне в лицо, и громко сказала, выразительно грассируя свой выговор:

– Ваш патэрр сказал, что вы перрэз’жаете в одну из его квартэрр в городском центре.

Я выжала последние капли из своего бокала.

– А папá сказал вам, что весь этот дом находится в его собственности? Все квартэрры, до единой?

– Элли, – предостерегающим тоном произнес мой отец.

Я проигнорировала его и подняла руку, подзывая официанта. Потом указала на пустую бутылку и жестом велела ему принести другую.

– Элли, – повторил мой отец. – Посмотри на меня.

Я посмотрела на него. Ясно-голубые отцовские глаза были жесткими, как кремень. Он слегка нахмурил седые брови. Опасный признак.

– Да?

– Ты уверена, что тебе нужно так много пить? После того, что случилось раньше?

Я гневно уставилась на него с сильно бьющимся сердцем.

– Ты хочешь сказать, после смерти Хлои? Ты это имеешь в виду, папа?

Виргиния осторожно положила наманикюренную руку на локоть моего отца, словно успокаивая его.

– Элли, – обратилась она ко мне. – Когда я приезжаю в Ванкувер, то живу в центральном отеле. Мы можем встретиться за утренним кофе или в солярии…

– Ну да, конечно, – я потянулась за новой бутылкой вина, налила и выпила. – Звучит просто волшебно. Я с удовольствием проведу какое-то время с вами, пока отец не обменяет вас на что-нибудь новое с хорошей доплатой.

Я говорила громко. Я сознавала, что люди за соседними столиками слушают меня, но мне было наплевать, если кто-то слышит «слетевшую с катушек наследницу Хартли» – как меня назвали в одной желтой газетенке, – выясняющую отношения с очередной папулиной любовницей в отеле его имени. С меня было достаточно. Моего вечно отсутствующего отца, его вечных женщин, моей прежней жизни. С меня было достаточно старой Элли, которая просто привыкла впитывать все это, как губка, и возвращаться домой, до отказа наполненная токсичными мыслями и эмоциями. С меня было достаточно папулиных эскорт-девиц, наряженных в пух и прах и щебечущих о роскошных круизах и курортных процедурах. Он проводил с одной из таких женщин максимум около года, прежде чем завести новую.

– Тебе нужно серьезно отнестись к предложению Виргинии, – холодно и твердо сказал отец, пропустивший мои слова мимо ушей. – Она знаменитый тренер по похуданию и может дать тебе массу полезных советов о том, как сохранять форму.

Бах. Я уставилась на него с приоткрытым ртом и бокалом, застывшим в воздухе на середине движения.

– Я сильно сбросила вес, – тихо сказала я и аккуратно поставила бокал на стол. – Я… надеялась, что ты это заметишь.

– Элли, – он подался вперед. – Ты далеко продвинулась, но…

– Ох, только посмотреть на вас! – Виргиния беззвучно рассмеялась и помахала рукой, как бы рассеивая напряженность между нами. – Вы напоминаете меня саму и моего отца. Мы чаще всего ссорились из-за…

– Элли не ссорится, – сказал мой отец. – Она ведет себя пассивно-агрессивно. Как тихоня, о которых люди обычно не беспокоятся. Как змея в траве.

Мои глаза жгло, как огнем.

Виргиния попыталась еще раз сменить тему:

– Я слышала, что вы рисуете картинки для детских книг, Элли?

– Иллюстрации, – поправила я, по-прежнему удерживая стальной взгляд голубых глаз отца. – У меня степень магистра изящных искусств, и я специализируюсь по английской литературе.

– Очэрровательно, – сказала она. – А вы не задумывались о том, чтобы начать собственный издательский бизнес? Издавать книги для детей?

Я резко втянула воздух, разорвала визуальный контакт с отцом и налила себе вина, размышляя над ответом. Действительно, я думала об этом. Эта мечта была очень близка и дорога моему сердцу; она запала мне в душу, когда я читала Хлое разные истории перед сном. Но мечта умерла после того, как я потеряла мою маленькую девочку.

– Виргиния права, – отец промокнул губы белоснежной салфеткой и взялся за свой скотч. – Это было бы великолепно. Для начала детские книги, а потом, когда ты твердо встанешь на ноги, можно будет подумать и об издании настоящих книг.

– Настоящих книг?

– Ты понимаешь, что я имею в виду, – он отхлебнул виски.

– Нет, не понимаю. Ты имеешь в виду, что детские книги могут служить подспорьем для какой-то более важной работы?

– Я имею в виду, что твои привычные занятия не должны удерживать тебя от будущего развития, Элли. Если что-то делается легко и удобно, это не означает, что ты вечно должна заниматься этим. Перемены всегда трудны, но ты можешь стать кем угодно, если только захочешь этого, – он откинулся на спинку кожаного кресла, баюкая свой бокал в ладонях. – На самом деле я имею в виду, что нельзя позволять трагическому событию определять твою дальнейшую жизнь. Измени свою историю. Будь подвижной и изменчивой. Адаптируйся.

Он указал бокалом на меня.

– Выбор за тобой.

Кровь отхлынула от моего лица. В ушах тихо зазвенело.

– Я серьезно, – продолжал он. – Все мы можем выбирать свои личные истории, – те истории о себе, в которые нам хочется верить. И если мы достаточно сильно верим в свою новую историю, то другие люди тоже начинают верить, – он снова отхлебнул виски. – В том числе и поэтому я попросил тебя сегодня присоединиться к нам.

Разумеется, у него была причина. Как я могла быть такой дурой и поверить, что это было всего лишь искреннее желание отца встретиться с дочерью в день своего шестидесятипятилетия? Воспоминание дрожало и переливалось, как ртуть: детский восторг на лице Хлои, когда я читала ее любимую сказку на ночь. Снова и снова, потому что она требовала этого. Звуки ее хихиканья в смешных местах. Пухлый пальчик, указывающий на иллюстрации. Чувства жаркой волной вздымались во мне. Эти моменты, которые я делила с Хлоей, были реальными. Книги были реальными. Жизненные уроки, усваиваемые через вымышленных героев. Моя работа по созданию детских книг была ценной для меня.