Держи меня за руку / DMZR

«Земля никогда не была ещё такой умиротворённой, прекрасной, даже в первые тысячелетия сотворения мира Создателем!» – вступил мужской голос, пассажиры на эскалаторе утвердительно закивали, синхронно, в такт его словам. Голос продолжал: «И этот мир создал человек, довершив Великое дело нашего Создателя и превзойдя его, как добросовестный ученик превосходит своего учителя! Высочайшие умы творили этот новый счастливый мир, создавали его своими руками, отдали жизнь за наше счастливое будущее!».

На экранах замелькали лица важных людей, в основном это были мужчины. Было в них что-то общее, хотя все они были разными. Такое же ощущение складывается, когда смотришь или слушаешь депутатов, сенаторов или министров, вроде все разные, и по возрасту, и полу, внешнему виду, а кажется, что вылеплены из одной серой глины, плохо вылеплены, халтура.

«Человечество осознало свои ошибки, сделало выводы и разрешило проблемы многих тысячелетий! Больше не стоит вопрос нехватки ресурсов – человек самый главный ресурс, главный источник энергии, жизненной силы. Больше ни один ватт не пропадёт даром, ни одна калория не сгорит впустую – долой энтропию, долой бессмысленность потребления! Неиссякаемый ресурс, гармония с природой, счастье, долголетие!» – голос аж взвизгнул фальцетом на последнем слове. На экране появились огромные фабрики, роботы, упаковывавшие полуфабрикаты, похожие на мясные котлеты, бесконечная линия, огромные реакторы, блестящие, чистый белый пол. Из мясорубок вываливался неаппетитного вида серый фарш, перемешивающийся с желеобразной коричнево-чёрной массой, мощные мешалки вращались под бодрую музыку. Фабрика сменилась бескрайними фильтрационными полями, я сразу узнала их, мы проходили это в школе на уроке природоведения или нет, вроде не там, а как этот предмет назывался? Я задумалась, не сразу заметив, что коричневая и чёрная жижа из этих полей поступала в цех, где стояло блестящее монолитное оборудование, папа мне показывал такое, они ставили его у клиентов, на заводах, фабриках. Из жерла этих машин вылетали шмотки коричнево-чёрного желе. Пассажиры вверху захрустели снеками, и меня стало тошнить, на пакетиках был логотип этой фабрики, где смешивали серый фарш с коричнево-чёрным желе. Запах от снеков был приятный, как у чипсов, но меня сильно тошнило.

Фабрика исчезла, и появилось поле, всё сплошь усеянное глубокими ямами. «Последнее кладбище на Земле», – так гласила табличка под видео, а экскаватор вытряхивал в кузов землю с останками людей, камера крупно и чётко показывала, как в кузов падают переломленные беспощадной техникой тронутые разложением тела. Папа схватил меня за плечо, если бы он этого не сделал, я бы рухнула. Меня сильно тошнило, но я не могла, рвало пищевод, желудок, но из меня ничего не выходило, только утробные рыки и вздохи в перерывах. А ещё я не могла оторвать глаза от этого ужаса.

Другая фабрика, много огромных мясорубок, я их узнаю теперь с первого взгляда, а в воронки падают трупы, целиком и по частям. Картинка замерла, показывают прощание семьи с пожилой женщиной, а на гробе, сделанном из металла, похожим на лоток, уже священник отмечает электронным крестом маркировку. Все улыбаются, они видят, куда отвезут их бабушку или тётю, в ролике об этом и говорится. Камера возвращается на фабрику, сортировочная линия, робот считывает маркировку с гроба, который тянет конвейер, и переводит его на другой путь, где безжалостные пальцы манипулятора хватают тело и переносят в воронку измельчителя. Камера показывает нам последние секунды тела, мы отчётливо можем видеть мёртвое лицо этой женщины, которое вскоре скрывается в общей массе серого фарша.

Голос ещё что-то рассказывает, но я больше не могу слушать и падаю в обморок, в руки папы. Пассажиры дожевывают свои снеки, пожимают плечами, смотря на нас, они видят нас, и скоро голос замолкает, как только мы проезжаем все экраны. Эскалатор набирает ход, я с трудом смотрю сквозь щелки в глазах, открывать их полностью страшно, и вижу, как перед нами вырастает величественный вестибюль станции. Дует свежий ветер, я дышу с жадностью, пью и не могу напиться этой прохладой!

Папа помог мне сойти с эскалатора, и мы застыли на месте, по моей вине. Я уставилась в величественный свод, по центру которого была примитивистски нарисована Земля, которую держали на руках шесть детских ручек, причём каждая рука была своего цвета: белая, чёрная, жёлтая, красная, синяя и зелёная. А вокруг этой картины всё было украшено золотыми барельефами с животными, людьми, сделанными тоже довольно грубо, и я с трудом разбирала лица людей, пока не поняла, что художник или скульптор не хотел рисовать лица, нечёткими мазками лишь наметив контуры. Патетичный свод подпирали золотые колонны, стоявшие без видимого порядка, поэтому свод слегка косил в одном месте, провалившись так, что казалось, будто бы эта конструкция скоро рухнет. Никто не обращал на это внимания, люди входили и выходили, не смотря друг на друга, некоторые врезались в нас, удивлённо оглядывались, не понимая, откуда мы взялись, и спешно шли к эскалатору.

Выйдя через высокие двери, громоздкие, отделанные золотом, высотой в два этажа, но легко открывающиеся, мы очутились посреди сотен ярких огней вывесок и гула автомобилей. Перед нами шумела широкая дорога, запруженная тысячами автомобилей, которые не двигались с места. Высокие дома из стекла и бетона надменно взирали на копошение букашек внизу, зеленого плюща не было, как не было и электромобилей, в воздухе стоял густой выхлоп тысяч двигателей, показавшийся знакомым, даже родным в этикеточно красивом чужом мире.

– Куда идти? – спросила я, вертя головой.

– Надо бы поесть, – предложил Нурлан, улыбаясь и поигрывая чётками.

– Ну не-е-ет! – возмутилась я, вспомнив рекламный ролик в метро, меня снова затошнило.

– Ничего, это пройдёт, – сказал Хмурый, – найдём что-нибудь годное.

– Найдём, – подтвердил папа.

– Хорошо, – я задумалась, внезапная мысль пронзила меня насквозь, я поняла, что надо скорее уходить отсюда. Мне показалось, а, может, и не показалось, что люди на улице постепенно окружают нас, чаще останавливаясь, возвращаясь обратно, сдавливая кольцо, как охотники загоняют зверя, так я себе это представляла, мне всегда было жалко волков и лис, которых с постоянным упорством травили в рассказах, которыми нас мучили в школе. – Уходим!

Нурлан подмигнул мне, кивнув на брешь в окружении, это была узкая улица в два ряда между бизнес-центрами, напичканными в плоть улицы, как пичкает повар кусок свинины чесноком. Я тоже видела её и хотела идти туда. С одной стороны нас защищали стены домов, но это могла быть и ловушка, если улица окажется тупиковой или некуда будет свернуть. Мои сомнения рассеял Хмурый, он решительно пошёл туда, оттолкнув с дороги осмелевшего человека, решившего встать у него на пути. Это был высокий и толстый молодой человек, наверное, молодой, лица его я не смогла разглядеть за густой бородой, глаза прятались за нависшими выпирающими бровями и толстыми щеками, а нос больше походил на пятачок. Парень испугался и забился в толпу, жалобно заскулив, как побитая собака, кольцо загонщиков дрогнуло и отступило подальше от нас, – они испугались, не поняли, куда мы идём, и открыли всю левую сторону, можно было уходить на три дороги, как в сказке – налево пойдёшь, коня потеряешь, направо пойдёшь – горе узнаешь, а прямо пойдёшь – жизнь потеряешь. Мы идём прямо, они нас боятся, как гиены, способные напасть стаей и на раненое животное, умеющие ждать, жестокие и жадные в своём ожидании, нетерпеливые и трусливые.

Под ногами вспыхивала разноцветная плитка, искрясь и вздрагивая, впитывая в себя лучи прохладного солнца, выплёскивая пучки разноцветных брызг. Мы были как Элли и её друзья, искали дорогу в Изумрудный город, не хватало Тотошки. Будто бы угадав мои мысли, плитка на тротуаре стала жёлтой, золотой, как и здания бизнес-центров, напоминавших дорогие очки в золотой оправе с мелкими камешками бриллиантов. Я весело поглядела на моих спутников и шепнула свою мысль папе.

– Похоже, согласился он. – Но разница в том, что мы уже в Изумрудном городе, и нам стоит отсюда убраться.

От его слов плитка изменила цвет, стала тёмно-красной, бордовой, переливаясь неприятным градиентом, стекла на зданиях тоже покраснели, отчего стало казаться, что они склонялись к нам, ещё немного и треснут толстые стёкла, разрушатся бетонные опоры, и всё это обрушится на нас. Стало страшно, захотелось скорее уйти с этой улицы. Сотни глаз следили за нами, смотря сквозь зеркальные окна, объединяясь в один большой, разорванный пульсирующими сосудами и кровоподтёками глаз, торчавший из каждого здания. Картина была настолько реалистичной, живой и пугающей, что я со злости ударила в красный глаз, склонившийся над моей головой, как раз достаточно, чтобы моя кувалда достигла цели. Улица вздрогнула, заохала, и все глаза в один миг зажмурились, а из зданий потекли потоки мутной воды, плитка посерела, потоки воды устремились на проезжую часть, поднимая высокие волны, но не залезая на тротуар, обдавая нас крупными холодными брызгами.

Мы побежали, до конца улицы оставалось несколько сот метров. Бежать по скользкой от воды дороге было тяжело, сапоги скользили, приходилось часто замедляться, ловить равновесие, падать в эту грязь не хотелось. Пробегая мимо последнего переулка, я краем глаза увидела, как вдалеке вздыбилась земля, куски асфальта летели в стороны, словно под действием взрывной волны, но удара не было, слабый треск доносился до нас. Мы остановились, смотря, как земля разрывается, и из неё вылезает мерзкое существо с огромной зубастой пастью. Это был тот самый червь, что пожирал вагоны поезда, и он был очень далеко, чтобы заметить нас, вращал безобразной головой, как слепец. Из-за домов вышли «космонавты» со щитами и перекрыли переулок. Они смотрели на нас, предупреждая, не двигаясь к нам, не угрожая, потом, как по команде, развернулись, и двинулись к червю.

– Кто это? – с удивлением спросила я.

– Балансир, – ответил Хмурый. – Они нам не друзья.

– Но и не враги? – робко спросила я.

– Пока не перейдём их границы, не стоит испытывать их, проиграем.

Я кивнула, что поняла, совершенно не хотелось задевать этих космонавтов. Я вспомнила, как они окружали ту станцию, где я нашла сапоги и кувалду, если бы я попыталась вырваться оттуда, они бы атаковали, точно бы атаковали.

Не став ждать столкновения червя и «космонавтов», мы добежали до конца улицы, опасно перейдя дорогу, автомобили пытались задавить нас, но действовали неумело, и их можно было обмануть. Три автомобиля врезалось в столбы, водителей выкинуло через лобовые стёкла. Мы прошли в парк и спрятались за деревьями, наблюдая за дорогой. Хмурый показал пальцем на приближающийся чёрный фургон. Машина подъехала к месту аварии, из неё вышло два человека в коричневых комбинезонах. Рослые парни в масках подхватили тела водителей и побросали их в кузов.

– Они их на фабрику? – шепотом спросила я, живо представив мясорубку, и содрогнулась.

– На сортировку, может сначала на плантацию, – ответил Хмурый.

– На плантацию? – удивилась я. – Это что ещё такое?

– Смотри сама, – Хмурый показал на ближайший к нам рекламный щит.

Определив наше внимание, щит засверкал, включая анимированную рекламу. Лозунг гласил: «Попробуй марсианского червя на вкус!». Стилизованный под весёлого мультяшного персонажа по планете ходил весёлый мерзкий червяк, в котором я без труда узнала то чудовище, что только что вырвалось из-под земли. Мультфильм радостно демонстрировал длинные линии реакторов, я хорошо запомнила папины рассказы, такие большие ёмкости называются реакторами, в которых не то варилось, не то копошилось что-то. В каждый реактор подбрасывали серого фарша, заливали зелёной жижей, иногда подбрасывали коричневого желе. Всё варилось-кипело-росло-набухало-двигалось-измельчалось-раскладывалось-упаковывалось-жарилось-парилось-варилось-тушилось-запекалось-заворачивалось-съедалось. Люди-взрослые-дети-животные-птицы-рыбы-деревья-звёзды-луна-солнце-планеты-чёрные дыры-галактики-все-хотели-съесть-это-съесть-это-съесть-это-съесть-это…

Меня наконец вырвало, и стало гораздо легче.

Глава 11. Аллея правды

Парк шелестел золотой листвой, настоящей, без кричащего пафоса золота, тихой, тёплой. Вспыхивали сафьяновые ветви, обнимая жёлтую листву, кое-где ещё проглядывала зелёная листва, гордая, выстоявшая в первые холода, обречённая, непокорная. Иду по узкой, засыпанной жёлтой и красной листвой аллее, деревья склоняются под резкими порывами ветра, ветви легонько касаются моей головы, от этих прикосновений весело и радостно, иду и улыбаюсь, подмигивая папе и Нурлану, Хмурый идёт впереди, ушёл на разведку и его давно не видно. Люблю осень, когда уже прошло бабье лето, но не наступили холода и не залил противный дождь, я родилась в это время. Люблю, когда ветер прохладный, нехолодный, но и нетёплый, когда можно смело смотреть на солнце, чувствуя слабое тепло на лице, когда облака большие, темнеющие, но ещё не свинцовые и злые, когда лежит ещё зелёная трава, пригибаясь под тяжестью прошедшего дождя, а в воздухе летают жёлтые и красные листья с зелёными островками, ещё живые, сочные, но уже увядающие, с доброй улыбкой стариков в последний раз смотря на засыпающий мир. Все мои друзья любят только лето, уехать на море и прожить там до упора, пока не начнётся учебный год, а мне там скучно. Мне больше нравится холодное лето, когда мало насекомых, можно немного покупаться в реке, гулять сколько влезет, не задыхаясь от жары. Не люблю весну, особенно март и апрель, конец октября и холодный ноябрь кажутся мне честнее, чем эти два весенних месяца, насмешливых, играющих с людьми, раскрывая объятия, согревая жарким солнцем, тут же забираясь ледяной рукой под куртки, хватая за сердце и смеясь, выливая тонны воды на голову, перемешанной с ледяными осколками. Март и апрель как люди, лживые и подлые, даже февраль не такой гадкий.

Пинаю кучи листьев, они разлетаются, как брызги краски, замирают в воздухе – я так хочу. Успеваю обернуться на папу, он тоже застыл, как же у меня это получается? Мысль не успевает развернуться, и листья падают, деревья оживают, всё движется, и папа с удивлением смотрит на меня, а я не знаю, что сказать, не понимаю, что произошло. Хочу, очень хочу повторить, бью по куче листьев ногой, листья разлетаются и падают… Бью ещё раз, ещё, ещё – падают, не получается, и я злюсь, обидно до слёз.

– Не переживай, всё не приходит сразу, – говорит Нурлан.

– А я хочу! – топаю ногой и делаю капризное лицо, папа смеётся, а Нурлан испуган, это выглядит очень комично, и я хохочу в ответ.

– Тебе придётся многому научиться, чтобы выбраться из Изумрудного города, – папа хлопает меня по плечу, довольно сильно, но я не падаю, выдерживаю, чувствуя, как налились мои руки и ноги, как после тренировок в клубе, когда я могла побороться с мальчишками и даже иногда перебарывала, успев подсечь ногой какого-нибудь нахала или поддеть его лыжной палкой, чтобы он упал в сугроб. Папа одобрительно кивает, подбрасываю кувалду, она не кажется мне такой уж тяжёлой.

– Придётся научиться не жалеть, никого. Жалость убьёт тебя, – раздаётся за спиной голос хмурого. Я резко оборачиваюсь, кувалда выпадает из моих рук, и сила утекает в землю.

– Но, почему, почему?! – кричу я, не понимая, видя, что и папа с ним согласен.

– Иначе погибнешь, – пожимает плечами Хмурый.

– И вас тоже не надо жалеть? – спрашиваю я, сузив глаза от злости.

– Нас в первую очередь, – отвечает Нурлан, он очень серьёзен, и это не шутка.

Я огляделась, деревья перестали быть добрыми и красивыми, ветви тянули к нам уродливые голые пальцы, желая схватить за куртку, капюшон. Одна ветка схватила меня и потянула к себе, я со всего размаху ударила по ней кувалдой, вложив в удар столько ярости, что пролетела до ствола, промахнувшись по ветке, врезав по трухлявому стволу. Дерево покачнулось и начало падать на меня, Нурлан дёрнул меня в сторону, и дерево со стоном рухнуло на землю, повалив вместе с собой три тонких деревца, таких же почерневших от гнили.

– Пусти! – заорала я на Нурлана, отпрыгнув на дорогу. – Почему я должна?! Почему я всегда всем должна?!

Резко вытерла слёзы рукавом куртки, с удивлением посмотрела на ткань, вспомнив, что эта обгоревшая куртка когда-то была оранжевой. На мгновение рукав стал оранжевым, пропали рубцы от огня, а ткань стала чистой, приятной, как раньше. Но это было одну секунду, и я разревелась, от обиды, от усталости, от страха.

– Ты устала, надо поесть, – папа обнял меня.

– Да-да, – согласно кивала я, уткнувшись лицом в его грязную куртку. – Простите меня, пожалуйста, простите.

– Нам не за что тебя прощать, – сказал Нурлан.

– Прости себя, и этого достаточно, – добавил Хмурый. – Надо идти, а то придётся прорубаться.

Он кивнул на гнилые деревья, неизвестно каким образом обступавшие нас, неуверенно шевеля вылезшими из земли корнями. Они окружали нас так же, как те люди возле станции, думая, что мы не замечаем, переговариваясь друг с другом прикосновением уродливых ветвей, и я слышала их разговоры, простые, полные злобы и удовольствия, что они смогут высосать наши разложившиеся тела.

Я зажмуриваюсь, возвращаюсь в мой любимый парк, в который часто сбегала после школы, иногда с уроков, и где меня ловила бабушка, тянула домой, а я не хотела, упиралась, устраивала истерики. Здесь никого не было, все на работе, почти не слышен шум дороги, бестолковые гудки автомобилей, пустые разговоры прохожих – только парк, деревья, нарядные, в золотистых и бордовых одеждах с зелёными линиями, яркое, но не жаркое солнце, смешно пробивающееся сквозь разноцветную листву, щекоча нос, пение птиц, забывших про осень, про то, что скоро зима, небольшие лужи после дождя, в которых прыгают неугомонные воробьи, и плавают желто-красные листья, запах патоки, сладкого увядания природы и тишина. Ветер надул мою куртку сзади, она оранжевая, чистая и шапка зелёная на голове, но я ещё стою в этих жёлтых сапогах, они не кажутся мне огромными, сжались под мою ногу, вот только джинсы такие же отвратительные, в засохшей грязи, как в броне. Пускай, так даже лучше. Ветер усиливается, обходит меня, не толкает, не сбивает с ног, я чувствую его силу, он нещадно гнёт деревья, вот-вот сломаются. Открываю глаза, и мощный поток рвётся на волю сметая, вырывая с корнем гнилые деревья, разметая их трухлявые стволы в разные стороны. Папа, Нурлан и Хмурый лежат на земле, вжимаются в неё, чтобы поток не унёс их вслед за деревьями. Вихрь рвёт пространство не больше минуты, и части парка как ни бывало, голое поле, а впереди виднеется широкая аллея, оттуда льётся приятная мелодичная музыка, пахнет жареной картошкой, попкорном и гамбургерами.

– Ух-ты! – кричу я и прыгаю на месте от радости, как маленькая девочка. Кувалда подкатывается ко мне, рука хватает её за рукоять, приятная тяжесть, надёжность.

Мужчины поднимаются, отряхиваются. Папа напуган, Хмурый нервно отряхивается, а Нурлан улыбается, смеётся месте со мной, подмигивает.

– Ты в следующий раз предупреждай, – буркнул Хмурый, но я вижу, он доволен мной, как и остальные.

– Есения, ты совсем взрослая, – с грустной улыбкой сказал папа, я вижу слёзы на его глазах, и в сердце впивается понимание истины, того, что этот чужой мир не наш, но только здесь мы можем быть вместе, ненадолго.

– Пап, не плачь, а то я опять разревусь, – я обнимаю его и целую, вытираю лицо ладонями, растираю грязь и расцеловываю, прижимаюсь, он очень холодный, как не живой.

В нос ударяет запах жареного мяса, у меня урчит живот, очень хочется есть. Мы смеёмся, Нурлан тоже, а Хмурый криво ухмыляется.

– Спорим, ты не будешь это есть? – говорит Хмурый.

Запах манит, будоражит мозг, я вспоминаю огромные мясорубки, реакторы и линии расфасовки, эти котлеты, фарш. Больше не тошнит, но и есть я это не собираюсь. Голод затихает, поесть надо, но точно не это! Хмурый кривит рот, он был прав, показываю ему язык и грожу пальцем.

– А что там впереди? – спрашиваю я хмурого.

– Аллея правды, там можно найти еду. В любом случае нам придётся через неё пройти, дорога у нас одна, – отвечает Хмурый.

– А что там такого? Что там за правда такая? – спрашиваю я, нахмурившись, чувствуя подвох.

– Сама всё увидишь, что толку рассказывать, – отвечает Хмурый.

Не успели мы сделать и ста шагов, как широкая аллея сама приблизилась к нам. Мы вступили на разноцветную яркую плитку, плиты широкие, с рисунками, светятся ярче солнца. И от этого начинают болеть глаза. Музыка, свет, мелькание огней, мне виделись в вышине большие стробоскопы, бьющие в глаза надоедливой пульсирующей энергией. Аллея больше напоминала парк развлечений, помпезная арка на входе, турникетов не было, как и кассы, свободный вход для всех желающих. Пришлось постоять на входе, пропуская шумную ватагу школьников из разных школ, это было видно по их форменной одежде, одинаковой, разные были цвета и значки на лацканах пиджаков. И девочки, и мальчики были в брюках и юбках, видимо, ученик выбирал самостоятельно. У девочек детей постарше юбки были очень короткие, облегающие, белоснежные сорочки расстегнуты так, чтобы можно было увидеть наливающуюся соком грудь. Мальчишки не отставали от девчонок, бравируя своей сексуальностью, демонстрируя прокаченный живот.

Толпа школьников рассеялась по парку, выбрав вожделенные лотки с едой, набирая полные пакеты снеди. На бумажных пакетах улыбался марсианский червь, он был уродлив, но что-то милое и дружелюбное в нём было, художнику удалось слегка подправить мерзкий вид. За лотками со жратвой начинались аттракционы: огромные горки со срывающимися вагонетками, катапульты, вращающиеся молотки, и громадное чёртово колесо, медленно вращающееся, уходя в перину облаков. Глядя на него, казалось, что это колесо крутит землю, оно тянуло к себе, и мне захотелось на него взобраться, чтобы рассмотреть Изумрудный город.

Прогуливаясь между лотками со жратвой, я зажимала нос, не в силах совладать с желанием ухватить сосиски или жареные котлеты, бургеры, люля-кебаб на деревянных шпажках, вспоминала из чего они сделаны и спешила прочь. Дети в основном брали пакеты со снеками, шумно и жадно хрустя коричневыми лепестками, палочками, издали так напоминавшими пальчики ребёнка. Я ничего не могла выбрать и ушла подальше, потеряв из виду папу, Нурлана и хмурого, который ушёл далеко вперёд.

– Держи, это можно есть, – папа принёс пакет с пирожками и коробку зефира.

– Ой, а где ты это нашёл? – удивилась я, с недоверием разламывая пирожок, он был с капустой.

– Нурлан нашёл, у него нюх лучше, – ответил папа, кивая на Нурлана, жевавшего пирожок. – Ты ешь и пойдём дальше.

– Пошли сейчас, я поем по дороге, – предложила я.

– Не-а, лучше поешь сейчас, а то аппетит пропадёт, – сказал Нурлан, он не улыбался, и я повиновалась.

Мы сели в небольшой беседке, окружённой высокими кустарниками с яркими сладко-пахнущими цветами. Школьники ушли вперёд, я слышала, как учителя-надзиратели командовали в мегафоны, подгоняя их, так ведут скот через деревню. Я несколько раз видела, как в соседней деревне, куда мы ходили в магазин за продуктами, водили стадо коров, впереди шёл козёл, позади два пастуха, курившие и уткнувшиеся в телефоны, изредка и без повода хлеставшие задних коров по бокам и крупу, а слева и справа бегали две собаки, породы не было, двортерьер, и кусали коров за ноги, когда те намеревались свернуть в огород или уйти налево в переулок. Дети выстроились в шеренги по шесть человек, по росту и возрасту, младшие шли впереди, и замаршировали по центральной аллее.

Съев весь пакет пирожков, я предлагала их и папе, и Нурлану, они наотрез отказывались, я приступила к зефиру и, на удивление, в меня всё влезло, а сверху пакет сока, из какого-то кислого фрукта, на картинке было что-то странное, похожее на грушу, но с жёсткой коркой, как у граната и колючками, как у ананаса. Живот не надулся, куда это всё в меня влезло, как в пропасть провалилось. Обычно у меня быстро начинает выпирать живот, поэтому я старалась немного есть в гостях или с друзьями, готовыми тут же посмеяться надо мной, что я залетела от «Крошки-картошки».

– Есения, давай посидим немного, пусть уляжется, – попросил папа, останавливая меня, когда я вскочила с лавки и намеревалась выйти из беседки.

– Зачем? Я готова идти.

– Посиди, – кивнул Нурлан и сел, упершись большими ладонями в налитые колени.

– Отдохни, ещё успеешь.

– А что там такое страшное? – удивилась я.

– Люди, – коротко ответил папа, и я послушно села рядом с ним, обдумывая сказанное.

Ничего не надумав и проверив себя несколько раз, представляя картины фабрики по переработке трупов в комбикорм для живых, я не нашла никакого отклика в животе, было противно, но не тошнило. Удивляясь своему спокойствию, я встала и решительно подошла к выходу из беседки.

– Я готова.

– Это вряд ли, – вздохнул папа, и он с Нурланом одновременно встали.

Меня поразило лицо Нурлана, из улыбчивого, жизнерадостного человека с тёплым чуть жёлтым от загара лицом, он превратился в постаревшего человека с серым восковым лицом. Папа был очень бледен, одна я стояла посвежевшая и румяная, съеденное приятно теплилось внутри, выбрасывая в кровь сотни джоулей.

Когда мы вышли на главную аллею, нас подхватила толпа школьников и потащила за собой. Волей-неволей я вслушивалась в слова экскурсовода, заглушавшего детский гомон. Парк развлечений не сильно отличался от тех, в которых мы были с папой: те же аттракционы, лотереи, тиры, комнаты страха, смеха, слева виднелся шатёр цирка-шапито, звучала радостная музыка, под которую должно было хотеться танцевать и петь. Дети так и делали, часто останавливаясь, кружась в хороводах или выделывая сложные движения под рваный ритм, выпендриваясь друг перед другом. Десять девчонок станцевали вокруг нас, громко хохоча, довольные озорной проделкой.

В этом буйстве красок и звуков я не сразу разглядела столбы, виселицы, кресты и жуть что ещё. Дети не обращали на них никакого внимания, но экскурсовод настойчиво подводил к каждому столбу или кресту, вбивая монотонным голосом рваные куски какой-то занудной лекции. Этим экскурсоводам было также на всё это плевать, как и детям, ожидавшим освобождения, примериваясь, на какой аттракцион они побегут первыми.

На столбах были прибиты огромными гвоздями с порыжевшими шляпками люди, или точнее то, что от них осталось. Тела гнили прямо здесь под солнцем, иногда прилетали птицы, похожие на ворон, чтобы поклевать гнилое мясо, позабавиться с распадающимися трупами. Особенно весело было птицам и детям на виселицах, дети радостно взвизгивали, когда какая-нибудь большая птица со всего размаху врезалась клювом в голову казнённого, и тело, лишённое последней сгнившей нити с головой, отрывалось, глухим зловонным шматком падая вниз. Так было три раза, и каждый раз дети ликовали, смеялись, без проблем запивая это зрелище газировкой или заедая снеками, похожими на пальчики ребёнка. Меня не тошнило, больно было смотреть, и я закрывала глаза, мотала головой, приходилось снова на это смотреть, читать таблички, стоявшие рядом с каждым местом казни. На некоторых виселицах висело по двадцать-тридцать человек, как на новогодней ёлке.

– А этот враг Земли отказался иметь второго мужа, хотел остаться с одной женой, – вещала экскурсовод, останавливаясь возле тела мужчины, это можно было понять лишь по табличке, посаженного на кол. Тело сильно разбухло, а изо рта обезображенного трупа вылезали толстые белые черви, смотря на нас слепыми глазами. – Помните дети, нельзя отказывать другому в его чувстве, надо уважать других людей.

– А если он ему не понравился? – спросил один из мальчишек. – Ну, был не в его вкусе, может ему трансгендеры больше нравились или трансы?

– Конечно, каждый имеет право выбора и свободу воли. Но этот враг нашего государства отказался сделать выбор.

Дети одобрительно зашумели, кто-то стал его высмеивать, подбирая схемы, как можно было уйти от ответственности, накидывая варианты, смеясь, что он такой неженка, а может быть ему бы понравилось. Кое-кто из мальчишек хвастался, что уже пробовал и с девчонками не так интересно, им папа рассказывал, а второй папа показывал, как надо. Девчонки плевали в них недожёванными снеками, завязалась небольшая дружеская потасовка, в которой мальчишки больше лапали девчонок, задирали юбки, а девочки не особо сопротивлялись. Экскурсовод смотрела на них с доброжелательной улыбкой, а меня трясло от вони трупа, но мне было интересно, что скажут на следующем месте казни.

Группа подошла к дыбе, наверное, это была она. Руки двух мужчин и трёх женщин были вывернуты нехитрым пыточным инструментом, плечевые кости сломаны и торчали, прорвав кожу. На их голых телах, ещё не сильно тронутых разложением, отчётливо виднелись следы плети с металлическими пластинами, я вспомнила картинки из средневековья, когда примитивисты художники показывали сцены казни, как выдирают ноги, заливают в горло свинец, четвертуют, выдавливают глаза и что только не делают, чтобы снова стать животными, злыми и мстительными, упивающимися своей силой, чужой болью, но от этого становясь худшим определением людей, оставаясь людьми, животные не способны на такую жестокость, бессмысленную жестокость по отношению к своим, к чужим. На табличке значилось обвинение и ниже ряд имён, затёртых пыльным ветром: «Усомнились в Величии президента нашего, Спасителя нашего, да будет жить он ещё сто лет и дольше!».

– А это политические, они хотели свободы для себя, но заковать нас всех в свои цепи, – объясняет экскурсовод. – Их сначала долго пытают, чтобы они выдали других заговорщиков.

– А разве с ними не было покончено много лет назад? Мы проходили это в школе! – спрашивает конопатая толстая девочка, до этого сосавшаяся с другой девчонкой.

– Да-да, точно! – поддержали её другие.

– Эти люди, как раковая опухоль, её нельзя убить до конца. Иногда их становится слишком много, и тогда наша доблестная гвардия уничтожает их. Каждого из них рано или поздно обнаружат и накажут!

– А разве нельзя их просто отправить на фабрику, зачем мясу пропадать? – спросил один мальчик.

– Нельзя, иначе вся партия будет ими отравлена. Мы должны бдительно следить за генами нашего сырья, чтобы их скверна не передавалась через поколения.

– Но у них же могут быть дети? – хором спросили школьники.

– Их находят, и внуков тоже. И всех вешают вон там, – экскурсовод показала на ряды многоярусных виселиц.

Мне стало дурно, и я ушла. За мной шёл папа и Нурлан, Хмурого я давно не видела, а перед глазами были искалеченные растерзанные тела и таблички с преступлениями: