Сказ о походе Чжэн Хэ в Западный океан. Том 1

Пролог^[28],
кой глаголет о Сотворении мира, нисхождении Светозарного Будды и благоволении Государя Всея империи Мин

 
Весна преображает лик природы,
Цветов разлит повсюду аромат.
Роскошные несутся экипажи —
Дурманит этот нежный вешний ветер.
С пьянящей влагой лежа до заката,
Так и провел я весь свой долгий век.
Виски мои давно седыми стали,
Но не забыть мне плаванья Саньбао.
 

О! Допрежь всего из вселенского хаоса вознеслось и открылось Небо^[29], и вот по нему мчатся золотой барашек и нефритовый конь, тигр златой за нефритовым^[30], извиваются золотая змея и священный дракон, сверкает солнце – золотой ворон, сизыми псами несутся тучи. А за ними вослед – хищный безрогий дракон и еще один, свившийся с зайцем в символ супружеского счастья. Рассиялись солнце, луна и пять планет, пронеслись длиннорогий бог с телом человека и мифический феникс. И вот тогда всё наполнили сырость и влага, пали обильные росы, загремели громовые раскаты и пришли лютые морозы.

Средь бесчисленных светил воссели два древних божества^[31], наполненные силою солнца и чистой энергией луны, идущие по небу и свершающие 365 оборотов – по одному в сутки. Поелику сказано: солнце на юге дарит тепло, луна в зените светит ослепительно ярко.

В последующий период сгустком сформировалась Земля, в ней разграничились хлябь и твердь. Появились три алтаря^[32], три местопребывания государя и три сферы^[33]; четыре стороны света и четыре далеких окраины; пять знаков для записи музыки^[34], пять видов одежды^[35] и еще многое другое. Буйно разрослись сказочные деревья джамбу^[36] несказанной высоты, взвились ввысь горы и потекли воды.

В третий цикл расплодилась тьма существ, в том числе и люди. Живородные и яйцеродные, рожденные из плоти или эфира, от духа или черта, из сырости^[37] и даже от летающих – за десятки тысяч кальп^[38] они заполнили всё окрест. А засим разошлись на конфуцианцев, буддистов и даосов, врачевателей и геомантов, гадателей, живописцев и физиогномистов, музыкантов и шахматистов.

Когда сложились три религии – конфуцианство, даосизм и буддизм, меж их патриархов один лишь Будда Сакьямуни пребывал в нирване на дивных склонах Линшань на Западном небе – в райских кущах Сукхавати^[39].

Там, в храме Громогласия Будды^[40], он восседал под украшенным хоругвями драгоценным балдахином в окружении трех тысяч будд трех миров^[41], пяти сотен архатов, восьми стражей Небесных врат и великого множества бодхисаттв. Взгляните, сколь Государь-Будда безмятежен и радостен: поистине, он сеет причины и получает следствия^[42].

В день ежегодного поминовения усопших – пятнадцатого числа седьмого лунного месяца по установившемуся издревле порядку – накрыли столы, расставили вазы со всевозможными цветами и редкостными фруктами.

Сказывают, что Сакьямуни вопросил, где в сей миг пребывает быстроногий божественный посыльный в воинском чине – тот, что ежегодно проверяет, что творится на всех четырех материках^[43] и докладывает собранию бессмертных; все добрые и злые дела заносятся в особую книгу и представляются на рассмотрение во дворец Нефритового императора. И вот появился гонец – высокий, широкоплечий, темнолицый, с выпирающими зубами. В руках он держал топорик, коим луну починяют^[44], а ногами быстро-быстро крутил солнечное колесо – только-только приостановится у небесного рая или подземного царства, а через мгновенье он уже в самом дальнем уголке земли на краю света. Отвесив поклоны, посыльный сообщил, что жители восточной Пурвавидехи, как и встарь, почтительны и вежливы, а народец северной Курудвипы по-прежнему груб и бесчувственен:

– На нашем западном материке мы воспитываем в себе жизненную энергию и накапливаем духовные силы, праведники из поколения в поколение передают ученикам рясу и патру^[45]. На южном материке Джамбудвипе распространились дарованные Буддой каноны Трипитаки, пред людьми распахнулись врата к постижению основ буддизма, открылись школы, и наставники повели учеников по пути просветления. Однако после властвования инородцев^[46] землю сию сложно очистить от зловония и пагубной энергии ци.

И внял сим речам Светозарный Будда Дипанкара^[47] – тот, что в записях Сакьямуни о подлежащих вознаграждению деяниях подвижников значится отцом-наставником. Словно встревоженная птица, он встал-встрепенулся и изрек:

– Ежели на исконные земли Китая обрушились подобные напасти, я лично сойду с небес, дабы освободить народы мириад миров.

Будда кликнул своих верных учеников – бодхисаттв Махасаттву и Цзямоа^[48], втроем вскочили они на золотой луч и, подгоняемые ветром, помчались сквозь бесконечное воздушное пространство, неторопливо разгоняя облака и осторожно касаясь туч, тихонько погромыхивавших в ответ. В полете они обсуждали, в каком виде Светозарному стоит явиться в мир, и приняли решение использовать не его истинное нетленное тело святого, а физическую оболочку – нирманакая^[49]. А еще, дабы принять обличье человека, Будде следовало выбрать праведных родителей и праведное место рождения. Светозарный вспомнил, что в далеких странах Южного моря^[50] обитает его старинный друг – бодхисаттва Гуаньинь (Ил. 11) ^[51], с коим они встречались на сходах на горе Линшань, и тот наверняка поможет ему в нелегком выборе. В сей же миг наставник вместе с двумя бодхисаттвами опустились на гору.

Гора сия расположена посреди безбрежных морских просторов, к востоку от нее видны государства Корё и Силла^[52], Япония и острова Рюкю, а на западе – дивное зрелище обеих столиц Нанкина и Пекина и всех тринадцати провинций Китая. В древности гора носила название Мэйцунь, а основатель династии Мин переименовал ее в Путошань, иначе говоря, Поталака^[53].

Святого Гуаньинь они нашли прогуливающимся в густой тени бамбука. Достаточно взглянуть на его облик, и становится ясно, что это воистину тот, кто спасает от горя и избавляет от бед, являя собой воплощение великой доброты и великой скорби. Не зря на всех его изображениях по одну сторону стоит подросток, а по другую – девочка, безостановочно шепчущая молитвы^[54].

В роще беззаботно летали ожереловые попугаи, ветер гнул стебли бамбука, а в голубой воде плескались юркие рыбешки. Встретившись, хозяин и гость не торопясь добрели до пика Гиджхакута, где и уселись на площадке в позе лотоса, читая сутры и обсуждая пути к вратам знаний и совершенствования. И только по прошествии – семижды семь – сорока девяти дней Светозарный окончил чтение сутр и спросил Гуаньинь, где сыскать добрую землю и добродетельных супругов, дабы, родившись у них в облике человека, растолковать людям буддийские заповеди. Гуаньинь почтительно сообщил, что на материке Джамбудвипа стоит дивный град Ханчжоу, о коем с древности глаголят: «На небе рай, на земле Сучжоу и Ханчжоу». Это и есть добрая земля. Там слева от западных городских ворот стоит дом советника Цзиня. В незапамятной давности он и его нынешняя супруга были Золотым отроком и Нефритовой служанкой в свите небесного Нефритового императора и в совершенстве постигли буддийское учение. Узнав, куда держать путь, Светозарный стал прощаться.

В сей миг пред ним нежданно бухнулись на колени драконы четырех морей, подслушавшие их философский диспут. Уразумев безграничную добродетель Светозарного, они возжелали выразить свою признательность и получить благословение, поднеся ценные дары. Будда отказался:

– Ежели не вырвать корни алчных вожделений, разрастется древо страданий. Ни к чему подношения.

Драконы молили:

– Скромно уповаем, что господин примет дары. Безграничные добродетели рождают безграничную радость.

Будда взглянул – пред ним на коленях распростерся синемордый дракон в одеяниях цвета индиго, с ниткой светящихся жемчужин в лапах. Он назвался царем драконов Восточного моря^[55] и сообщил, что держит ожерелье Восточного колодца^[56], составленное из жемчужин, хранящихся у драконов его владений:

– Стоило одному из моих подданных заснуть, как жемчужина соскальзывала у него с загривка, а я ее подбирал. Так денно и нощно собирал по жемчужине – ровно тридцать три, по числу поколений буддийских патриархов.

– И какой прок от жемчужин? – спросил Светозарный.

Дракон пояснил:

– Морская вода на поверхности соленая, а в глубинах – пресная, пригодная для питья. Жемчужина годами остается на загривке дракона, притягивая пресное и отталкивая соленое. На свету видно, как в ней плещутся волны, а исходящее от нее сияние в темноте освещает всё округ. Коли бросить жемчужину в море, верхний слой тотчас расступится, и, черпая из глубин пресную воду, можно готовить еду и заваривать чай. Всякой вещи свое место!

Будда решил, что подобное сокровище может в миру пригодиться, и приказал доставить ожерелье на Джамбудвипу. Дракон поклонился, почтительно сложив лапы, и дивное ожерелье, озарив всё окрест ослепительным сиянием, исчезло.

Засим опустился на колени красномордый дракон в алом одеянии, в лапах он держал неочищенный кокосовый орех. Это оказался царь драконов Южного моря. Он произнес:

– Кокос сей вырос в блаженной стране на Западном небе. По форме он круглый и напоминает нимб над головой буддийского святого.

На вопрос Светозарного, каков прок от этого дара, дракон поведал, что в океане существует обширный участок, называемый Простор мягкой воды^[57]:

– Из чудодейственного ореха следует выпилить черпак, и воды он зачерпнет раз в десять поболее, чем во всех пяти озерах и четырех морях. Стоит любым судам войти в тот Простор и сим ковшом вычерпать верхний слой, как из глубин поднимется плотная вода, и колеса кораблей начнут легко вращаться.

Будда решил, что черпак тоже сгодится, и приказал отправить кокос на Джамбудвипу.

Тут пал на колени царь драконов Западного моря^[58] – белолицый и в белом одеянии; в его лапах сверкало нечто лазоревое и гладкое, словно стеклянный шар. Он объяснил, что это лазурит^[59] – яйцо птицы Гаруда^[60] с вершины горы Сумеру. Цветом оно зеленовато-голубое, словно зрачок монаха-иноземца, а по свойствам – необыкновенно твердое, как устои даосизма, ничем не разбить:

– Я позаимствовал лазурит у праотцев и сохранил до сего дня. Сия драгоценность приносит в дом мир и спокойствие, кто ею обладает – не ведает нужды ни в пище, ни в одежде.

Отвечая на вопрос Будды, какой от шара прок, дракон пояснил:

– В моем океане на пятьсот ли тянется Магнитный хребет^[61]. Шар следует подвесить к носу корабля: тотчас все магнитные породы расплавятся без остатка, и барки милосердия^[62] спокойно достигнут иного берега – нирваны.

Будда одобрительно кивнул, решив, что и эта вещица может понадобиться.

В этот момент повалился на колени черномордый дракон в черном одеянии и с черным аки туча «башмаком созерцания» в лапах. Он назвался повелителем драконов Северного моря^[63] и поведал, что башмак достался ему от основателя чань-буддизма – Бодхидхармы Дамо^[64]:

– Праотец прибыл в Китай водным путем, миновал Восточную Индию, Пенанг и Шривиджайю^[65] и вошел в мои морские владения. Вдруг поднялся страшный ураган, сотрясший небесный свод и земную ось. Барка, на коей плыл Дамо, затонула. Подплыв ближе, я увидал, что святейший преспокойно восседает на поверхности вод, словно на суше, пребывая в состоянии созерцания. На ноге у него был соломенный башмак. Я переправил праотца в восточные земли и попросил оставить мне башмак, дабы с его помощью усмирять моря-океаны. Как только в море грянет буря, бросьте башмак в воду – ветер тотчас стихнет, волны улягутся.

Будда велел доставить на Джамбудвипу и башмак.

На сей раз Светозарный решительно собрался в путь. Вдруг глядит – к нему толпами ползет морской народец с воплями: «Отец наш, повремените!» Все твари возопили, что желают получить наставления от почтеннейшего, дабы стать благоговейными почитателями буддийской веры. Ради этого чем только они ни готовы были пожертвовать: аллигатор-кайман – идущей на барабаны кожей, большая черепаха – панцирем для гаданий, громадные карпы – переливающейся при движении парчовой чешуей, диковинные крокодилы – бесценными ячейками на коже, морская черепаха бисса – удивительным панцирем, мангровые крабы – клешнями, жемчужные устрицы^[66] – перламутровым свечением, моллюск тридакна – толстенной, как деревянный ковш, раковиной^[67], водяная змея – красным венчиком на голове и фиолетовым, как ряса высших бонз, телом, а иглобрюхая рыба-собака – раздувающимися отростками, похожими на груди Сиши^[68].

Государь-Будда заинтересовался, ради какого воздаяния они готовы на столь ценные подношения. Морские твари почтительно отвечали, что желают стать благоговейными почитателями вероучения. Светозарный запротестовал: «К чему эти жертвы?» И тут все эти твари возопили, что ежели Будда не примет их дары, они навечно останутся в море скорби, их души в потустороннем мире не очистятся от грехов и не смогут перебраться на барку милосердия.

– Ладно, ладно, – согласился Светозарный. – Появление всех живых существ обусловлено совокупностью множества причин, эти существа не имеют неизменной самости: ничто нельзя отбросить, ибо ничто невозможно приобрести в свою собственность^[69].

Светозарный дал им наставление и только собрался снова в путь, как появились пернатые и разные звери. Те тоже молили Будду помочь им выбраться из моря скорби. Будда наставительно произнес:

– Без совершенствования собственной природы невозможно удостовериться, на каком этапе пути к истинному прозрению ты находишься. Не всем существам дано спасти душу, сбросить бремя суетного мира и достичь пробуждения – бодхи.

Светозарный прочитал гату, после чего пернатые и звери благодарно завопили, заползали, залаяли, запели – и исчезли.

Сказывают, что Государь-Будда, простившись с горой Путошань и бодхисаттвами, сел на облако-повозку, один вздох – и он перелетел через огибающую город реку Цяньтан и оказался в Ханчжоу. Будда вмиг добрался до жилища советника Цзинь, что стояло за обращенными к озеру Сиху (Ил. 10) вратами Юнцзинь.

Безыскусное жилище выглядело достаточно просторным – сразу видно, что люди тут живут не бедные: лучшего места на земле и придумать нельзя, да и расположено оно близь озера. Позади виднелась гора Феникс, очертаниями напоминающая парящую птицу. Слева возвышался южный пик, справа – северный, они склонились друг к другу, как двое почтенных мужей в учтивом поклоне. Озеро Сиху, величие гор и рек – с далекой эпохи Тан и поныне изысканные пейзажи юго-восточного Китая остаются местом наслаждения:

 
На Сиху живописно заходит весна,
Цепью гор гладь озерная окружена,
За уступом уступ – стройных сосен смарагд,
И жемчужиной в волны спустилась луна.
Всходы риса пробились ковром бирюзы,
Камышинка юбчонкой дрожит, зелена,
Силы нет из Ханчжоу уехать куда-то,
И чарующих вод в том отчасти вина^[70].
 

Или вот еще:

 
Дух Изначальности сполна мастеровит,
Сработал озеро с картинностью экрана,
Лазури гладь, что Будды зрак слепит,
Чернеют горы, как власы брахмана^[71].
В зеленой ряске рыбки шустрые снуют,
Скрывает иволгу густой коричный дух.
Щебечут птицы, а свирели так поют,
Что шелеста дождя не принимает слух^[72].
 

Долго бродил Светозарный по прекрасному Ханчжоу и его окрестностям, внимательнейшим образом осматривая каждый уголок, но ничто не вызывало у него подлинного удовлетворения. Тогда он решительно повернул к дому Цзиня. И тут он увидел величественный древний буддийский храм – всего в сотне шагов от жилища, перед ним врата – узкие и низкие, а сразу за ними – зал Небесного владыки^[73], по обе стороны коего возвышались исполинские фигуры, символизирующие пожелания благоприятной погоды для хорошего урожая. Перед храмом высился изящный, как лотос, взгорок с древней, неизвестно с какого времени уцелевшей пагодой на вершине. И этот храм, и этот взгорок взметнулись, словно два крыла, будто мать, охраняющая сына, а с небес фиолетовой дымкой их окутывал свет зари. Государь-Будда направился к храму и вошел прямо в зал Великой силы, глянул – там шла вечерняя трапеза. Оказалось, это и был храм Чистоты и милосердия^[74]. А при таком названии всяк смекнет, что строение то не один век насчитывает.

С возвышающимся у храма Пиком грома связана древняя легенда. Случилось когда-то так, что лепесток Лотосового трона Будды из храма Громогласия Будды слетел на земли Китая, его занесло на дамбу, и он задержался среди красот озера Сиху. Как вдруг трижды прокричал золотой фазан^[75], и небо потемнело. Листок не смог взлететь обратно и застыл, постепенно превратившись в сей пик. Светозарный, сам сошедший с Западного неба, умилился, взглянув на храм, с тем небом связанный. Как говорится, родная деревня всегда красивей других, а односельчане – дороже всех. Почтеннейший возрадовался и произнес:

– «Истинный путь возле нас, а мы ищем его в далеком»^[76]. И верно, он здесь, здесь!

А в это время в Ханчжоу супруга господина Цзиня однажды вечером загляделась на отражение мириад звезд в стоявшем во дворике тазу с водой. Завороженная сим зрелищем, женщина изловчилась и поймала одну – как говорится, схватила в воде отражение луны. Она до того обрадовалась, что поднесла руку ко рту и нежданно вместе с водой проглотила светило. А это и был Светозарный Будда, с помощью высшей магии обернувшийся падающей звездой. Вскоре госпожа Цзинь зачала и в свой час родила необыкновенное дитя.

Сказывают, что после сего события дух почтенных родителей дитяти вознесся в небесные сферы, их бренная оболочка, согласно буддийскому учению, исчезла, и в открытых для вящей убедительности гробах не оказалось их тел. Младенца, с самого рождения удивительно крупного и упитанного, словно Будда Майтрейя^[77], принял на попечение настоятель того самого буддийского храма Чистоты и милосердия, что стоял у озера.

В ребенке обнаружилось много необычного и странного. Он не ел скоромного. Да это бы ладно, а вот что чуднó: его хоть три, хоть пять раз в день корми – вмиг всё слопает, сколько чашек ни наливай – всё выпьет, а вроде и не насыщается. Зато ежели ему несколько дней не давать пищи, он и не попросит и голодным не выглядит. Или вот еще: глаза вроде обычные, а он их не открывает; рот и язык на месте, а не разговаривает; руки и пальцы как у людей, а он ими не двигает; обе ноги на месте, а не ходит. Такая, видно, у него планида – сиднем сидеть. То на несколько месяцев замрет супротив кирпичной стены в зале созерцания, а то полгода неподвижно сидит в монашеской келье, уставившись на деревянную перегородку. А время летело стремительно, словно вспышка молнии, и вот уже трижды три – девять лет минуло.

Однажды в храм забрел буддийский монах и завел ученую беседу с настоятелем. Мальчик вдруг встрепенулся, подошел и принял участие в беседе, проявив недюжинные познания в буддийском учении. Потрясенный сим чудом, настоятель предложил принести календарь и выбрать счастливый день для пострижения юнца в монахи.

Стоял шестой день четвертого месяца по лунному календарю, и порешили назначить церемонию на восьмой день, ибо на него приходился день рождения Будды. Сей день сулил удачу для множества событий – вступления в брак, посещения родных и друзей, представления докладов императору, пересчета младого населения (новорожденных, усыновленных, взятых под опеку и прочее), обрядов омовения, пострижения в монахи, вхождения в служивое сословие, закладывания первого столба для строительства, заключения соглашений и торговых сделок. Быстро пролетели два дня, и вот настало восьмое число. Настоятель монастыря проснулся на рассвете, велел согреть воду, наточить бритву, самолично возжег благовония, прочел молитвы и затем собственноручно сбрил шелковистые волосы с головы ученика – и юный послушник стал точно как Будда Амитабха.

Взгляните-ка на него – то погружен в каноны, то распевает сутры, красноречив и разговорчив, обо всём судит да рядит. Немало жителей Ханчжоу, соблюдавших буддийские посты и читавших сутры, стали собираться вокруг этого монаха, словно рой пчел или косяк рыб, а то сказать – как стая гусей. Ханчжоу превратился в центр изучения канонов и постижения буддизма. Сказывают, что вершилось сие чуть севернее озера Сиху, близ Летящей скалы у подножья горы Линъинь, где ютился древний храм с тем же названием.

Озеро бросало на скалу отсвет – лазоревый, как глаза буддистов из западных земель, и проходившие в храме встречи получили известность как сходы у горы Лазоревый пик – Бифэн. Храм стал центром совершения обрядов пуджа – поклонения и служения божеству. А когда молодому наставнику пришла пора взять монашеское имя, его так и нарекли – Бифэн. Вместе с родительской фамилией Цзинь он стал именоваться Цзинь Бифэн^[78]. В холод и зной, с раннего утра до поздней ночи монах читал сутры и проповеди.

К тому времени ему было где-то за двадцать, он был бритоголов, но, в отличие от своих собратьев, не желал сбривать растущую от висков бороду. И все, начиная от Будды Вайшраваны и иных будд, достигших высшей стадии просветления, до взявших обеты братьев-мирян и сестер-мирянок, от монахов, заговаривающих мантрами зло, до жертвователей-благодетелей и монахов, занимающих официальные посты в монастырях, – все единодушно выражали по этому поводу крайнее удивление. Сим вопросом задавались высокие чины столичных, окружных и провинциальных духовных ведомств, об этом судачили монастырские служки – от ответственных за чайную церемонию до кладовщиков и чистильщиков овощей, поваров и даже уборщиков отхожих мест. Однако Бифэн оставался непреклонен, и вскоре стало ясно, что он постригся в монахи, дабы избежать искушений, но, как говаривали в старину, сохранил бороду, желая выглядеть доблестным мужем.

Происходили сии события как раз в ту пору, когда под девизом «Вечная радость» на трон взошел император Чжу Ди (Ил. 1) ^[79]. Государь пригласил на службу людей достойных, заботился о народе, как о родных детях, все силы и разум положил на дело благоденствия страны, трудился, не жалея сил и времени. Ежедневно с третьим рассветным криком петуха на ступенях дворца уже толпились придворные, сановники и военачальники.

Император восседал в своем прекрасном небесном дворце. Трижды просвистел кнут^[80], и по обе стороны трона выстроились гражданские и военные чины. Ошую стояли члены Дворцового кабинета, представленные советниками Хранилища старинных книг и документов, Восточного терема, а также четырех палат: «Полярной звезды», к коей относились советники наследного принца, «Вступления на престол» с находившимся там императорским троном, «Просвещения», где наследника готовили к императорским экзаменам, а также палаты «Доблести и геройства», к коей был приписан глава высшей местной военной администрации. В сей группе придворных толпились сановники в должности наставников-воспитателей и опекунов наследника, чиновники внутридворцовых служб^[81] императрицы и принца, а также ученые из Академии Ханьлинь^[82] в разных должностях – библиотекари, толкователи конфуцианских канонов, придворные чтецы и прочие. Присутствовали на аудиенции и главы всех шести министерств-ведомств – чинов, ритуалов, общественных работ, сбора податей, наказаний и военного, кои явились в сопровождении чиновников управлений, входивших в состав министерств. Присутствовали и девять высших придворных чинов – главы Цензората по надзору за деятельностью местных властей, Канцелярии по приему жалоб и прошений трону и Палаты по уголовным делам. За ними толпились девять придворных чинов малых ведомств – главы Приказов Жертвоприношений, Пиршеств, Императорских конюших и Придворного этикета, Центрального ведомства второй столицы – Нанкина, а еще начальники Императорского училища^[83], Курьерского департамента, Инспектората по астрономии и календарю и Медицинской академии. А еще были там «ревизоры по высочайшему повелению» всех тринадцати провинций страны, главы шести отделений высшего Цензората, контролировавших работу министерств. Присутствовали и важные чины двух крупных уездов близ Нанкина. Все выглядели торжественно и были преисполнены радостного возбуждения.

Одесную от трона выстроились князья и вельможи, высшая знать с титулами гун, сыма, хоу, бо^[84], а также командующие Пятью армейскими управлениями^[85], Управлением военными делами столицы^[86] и императорской гвардией «Алые шлемы». И тут же командиры разных рангов, тысяцкие и сотники – все как на подбор грозные и воинственные.

Сановники Приказа придворного этикета доложили о прибытии посланцев из ближних и дальних краев с многочисленными дарами. Они желали поздравить великого императора с наступлением эпохи мира и порядка. Первыми чудесные дары вручили посланцы разных уголков Поднебесной.

Меж тем к воротам Умэнь приблизились несколько человек весьма странного вида явно не из стран, впитавших культуру Срединной империи, скорее они были похожи на погребальные фигурки^[87]. На головах – белые тюрбаны, полы одежды не по-китайски запахнуты на левую сторону, на ногах сапоги из шкуры яка, разговаривают на каком-то непонятном языке. Церемониймейстер доложил о прибытии иноземных гостей с данническими подношениями.

Это оказались посланцы империи Тимуридов – Кашгара^[88] и его столицы Самарканда, Татарского ханства^[89], а также островов Рюкю.

Император остался вельми доволен дарами, отдал распоряжение всем четырем гостиным дворам радушно принять заморских гостей, пожаловать им награды согласно рангу, а Пиршественному приказу устроить роскошный пир. По окончании аудиенции гости поблагодарили за оказанные милости, а глашатай возгласил:

– Гражданским и военным выстроиться в два ряда. Тем, у кого есть дело, выйти вперед для аудиенции, у кого такового нет, покинуть дворец.

Настала очередь церемониймейстера:

– Прошу встать с колен, расходитесь.

Все присутствовавшие прокричали здравицу императору и покинули зал. Поглядите: остался лишь один почтенный старец, на голове – шапка парадная, сам в парадном одеянии, подвязанном красивым поясом, на ногах парадные башмаки, в руках дщица из слоновой кости^[90].

Прокричав здравицу, опустился на колени пред алыми ступенями трона. Император вопросил, кто таков. Тот поведал, что спустился с горы Дракона и тигра – Лунхушань, наречен «Великолепным Великим праведником Чжаном секты Истинного единства^[91], тождественно наследующим недеяние как главное стремление основателей даосского учения».

Император догадался, что перед ним – Небесный наставник Чжан Даолин, и спросил, во имя чего великий праведник распластался у ступеней трона. Почтеннейший ответствовал:

– Вассалы обманывают вашу милость – догадаться нелегко, ибо земля необъятна и небо высоко. Дело мое столь значимо, что не смею скрыть от Высочайшего.

– Говори, не бойся, – поощрил император.

И монах заявил:

– Иноземцы поднесли вам немало даров, но все они ничего не стоят.

– А что же стоит?

– Есть кое-что.

– Я – Сын Неба и Земли. Весь народ Поднебесной – мои дети, все богатства Поднебесной – мои богатства, все ее сокровища – мои сокровища. О какой такой важной и жизненно необходимой вещи ты толкуешь?

– Она находится не где-то в Поднебесной, а в самом дворце.

– Где же ее искать, как не в моих складах-сокровищницах? Только слева от Западных ворот Запретного города их девять^[92]. Там хранятся: запасы соли; золота, серебра, драгоценных камней, перьев и шерсти животных; серы и селитры; тканей и красителей; воинских жилетов^[93], обуви и одежды; полотняных и шелковых тканей; меди, железа и красного сандала; доспехов и оружия; монет и ценностей, а еще отдельный склад для хранения шелка, тюля и парчи. Да еще во внутреннем павильоне есть хранилище драгоценностей, полное жемчуга, кораллов, агата, янтаря, тридакны, камня «кошачий глаз», черепаховых панцирей, изумрудов – всего и не перечесть. Какое же из моих сокровищ Небесный наставник имеет в виду?

На что Чжан отвечал:

– Ежели помилуете меня, грешного, – доложу, а нет – так и промолчу.

Император повелел:

– Говори!

– Сокровищ у государя хоть возами вози; поистине, громоздятся они, словно горы, да только нет такого, с помощью коего можно противостоять любым недругам.

– Никак это волшебная, светящаяся в ночи жемчужина с загривка черного дракона?

– Не о ней речь.

– Есть ли название у столь редкой вещицы?

– Сие есть потомственная императорская печать^[94].

– Упоминается ли о ней в классических канонах?

– Да, в одной старой энциклопедии.

– Мы изучили три учения и девять философских течений, канонические книги и комментарии к ним, древние философские трактаты. Как могло случиться, что нам неведомо о сокровище, с помощью которого наследуется престол?

– Знания, коими обладает Ваше Величество, не те, что у обычных людей.

– Как так? Растолкуй, послушаю.

– Ваши знания касаются великих основ, кои сформулированы так: совершенствуй личность, порядок в семье, упорядочивай государство и усмиряй Поднебесную^[95]. От сих принципов и в древности, и поныне зависит спокойствие либо беспорядок, процветание или упадок Поднебесной. Неужто высочайший учится, как бедные служилые, что декламируют наизусть тексты, не понимая их смысла, и нагромождают красивости стиля, лишь бы победить в состязании?! Потому-то вы и не узрели сию драгоценность.

– Поведай мне о ней.

Небесный наставник назвал сокровище – потомственная государева печать – и изложил всю ее историю с древности:

– Наконец, печать оказалась в руках Шуньди, последнего императора монгольской династии Юань – того, что сбежал. Батюшка ваш, основатель Великой Мин, послал за ним в погоню двух полководцев из знати – Сюя и Чана^[96]. Шуньди мчался всё быстрее, а оба военачальника стремительно нагоняли его. И вот уж в закатной стороне света прямо перед Западным океаном показалась гора Хунло. У Шуньди оставалось лишь семеро всадников, и преследователи решили: «На сей раз вырвем траву с корнем». Шуньди пригорюнился: «Ну, в этот раз поджарят меня на жаровне». Да кто же знал, что Небесный владыка распорядится по-своему?! Видят – над морем-океаном встал медный мост, и Шуньди на белом слоне с императорской печатью в руках проскочил по нему и стремительно направился во владения варваров. Военачальники рванулись было за ним, да только мост тот мгновенно исчез, и им пришлось повернуть к подножью горы. Тут с неба с грозным рыком спустился единорог^[97]. Обоим вельможам ничего не оставалось, как вернуться восвояси. Так потомственная императорская печать попала к западным варварам. Однако ежели монгол-иноземец одолел сей путь, то неужто мы, китайцы, его не пройдем! Что ежели мы немедля перебросим войска с севера и юга, призовем командующих Пяти армейских управлений и сорока восьми военных гарнизонов^[98], соберем всех тысяцких и сотников и направим их походом против варваров в Западный океан? Неужто не сдюжим?

– Сухопутный путь далек и полон опасностей, горы круты и обрывисты, нелегко придется воинам Южной династии^[99]. Надобно разузнать дорогу у бывалых людей. Может, Небесный наставник ошибается? Вы ведь не бывали в Западном океане, откуда вам знать о трудностях пути?