Зал, где проходил прием, был одним из многочисленных чудес Империи: высокий потолок, искуснейшие фрески на тему искусства: танцующие и поющие люди, музыкальные инструменты, видные поэты и композиторы прошлого. У стен – роскошные скульптуры из гранита, металла и мрамора. На стенах – картины, выполненные в различных техниках: абстракционизм, авангард, реализм, кубофутуризм. Отдельно – выставка увеличенных пейзажных фотографий.
Пол в городском дворце – отдельная история. Где-то это был паркет, где-то – искусная мозаика, а где-то – отполированный разноцветный камень или ковры.
Освещалось все газовыми светильниками, тоже считавшимися произведением искусства: некоторые выглядели как антикварные канделябры о нескольких свечах, некоторые – как небольшие стеклянные камины с огнем внутри. В главном зале, где проходил прием, висела огромная двухсотрожковая люстра. Только вместо свечей (которые непременно закапали бы воском находящихся внизу людей) там горели все те же газовые светильники, работавшие благодаря хитроумному механизму подачи газа.
Люди, собравшиеся на этом торжественном мероприятии, давили на Лема: он никогда не был окружен таким сортом людей: все красивые, одетые в дорогую одежду, опрятные, вкусно пахнущие и безумно богатые.
Светское общество, иными словами.
Честно говоря, Лем чувствовал себя лишним: он никого не знал, понятия не имел о чем и с кем можно там поговорить, с трудом понимал, почему взяли в компаньоны именно его и что, собственно, от него требуется цесаревичу. Поэтому Лем просто тенью следовал за Альбертом и хранил молчание, вежливо улыбаясь, когда слышал шутки.
Впрочем, порой люди смеялись над совсем уж странными и непонятными для него вещами, но он все равно улыбался и делал вид, что понял остроту.
В толпе шустро сновали чопорного вида официанты и официантки с подносами в руках. На подносах лежали закуски (по мнению Лема, привыкшего к солдатским харчам, это была «икра бутербродная» или «зародыши бутербродов» – больно уж мелкие кусочки хлеба), какие-то странные, несъедобного вида штуковины (то были извлеченные на свет божий устрицы) и высокие фужеры с шампанским.
Для тех, кто не успевал поймать официанта с едой, вдоль стен стояли столы со снедью: буквально бери, что хочешь, да прям там и ешь. Чудеса!
В углу тихо нудил какой-то странный зацикленный мотивчик небольшой оркестрик в дорогих платьях. Примерно раз в час объявлялся перерыв на танцы и все, кто желал, принимались грациозно попарно кружиться по залу. Кто не хотел танцевать – уходили в туалет, курить, или просто вставали вдоль стен, чтобы не мешать танцорам.
Как выяснил Лем, «уйти в сральник до танцулек» – дурной тон. Эту фразу он услышал от двух седых мужиков в военной форме. К чему это было сказано – он не понял, а уточнить – постеснялся.
Через пару часов ожидалось выступление какого-то маститого, но капризного оперного певца, который в данный момент «разминал связки» где-то в соседней комнате: Лем мог бы поклясться, что несколько раз в перерывах между мелодиями слышал какие-то сомнительные охи и ахи откуда-то из-за стены.
Однако новый уровень «неловкости» от происходящего обрушился на Лема тогда, когда цесаревич Альберт начал представлять его своим собеседникам: он рекомендовал своего спутника, как человека удивительной смекалки, большой храбрости, недюжинной отваги и вообще весьма перспективного офицера. Собеседники цесаревича вежливо качали головами, цокали языками и пожимали руку Лему. Тот смущенно улыбался, кивал и пожимал руки в ответ.
Через несколько минут, когда они отходили от одной группы видных людей, Лем напрочь забывал имена и чины тех, с кем его только что познакомили. Через пару часов (пережив два «приступа танцев», как их окрестили пожилые офицеры запаса) Лем и Альберт, вроде бы, поприветствовали всех находившихся в зале людей. Кроме цесаревны Виктории: светская львица была чрезвычайно занята: контролировала количество еды, закусок и выпивки, настроение людей, качество и уровень громкости «углового оркестра», а так же очень ловко перемешивала между собой маленькие группки людей, знакомя их друг с другом и, наивно хлопая большими красивыми глазами, задавала, как бы между прочим, ключевые вопросы. Например, подведя хозяина рыбзавода к владельцу небольшой судоходной верфи, она спрашивала что-то в духе «Ой, а вы помните, что рассказывали мне о ремонте на вашей верфи? А как там у вас дела? У вас там такие красивые лодочки были, помните?» – в ответ владелец верфи, раздувшись от гордости, начинал самозабвенно бухтеть о своем. Владелец рыбзавода заинтересованно слушал и вопрошал: «А как на счет поработать вместе?».
Это если в общих чертах.
Лем спокойно бы пережил роль этакого молчаливого телохранителя цесаревича, но Альберт постоянно всем нахваливал отвагу и смекалку Лема: после победы над гигантским пауком, фельдфебель провел еще несколько довольно сложных маневров во время боя, существенно повлияв на развитие событий.
Собственно, орден на груди у Лема красовался уже не один.
– Моя дражайшая сестра! – Альберт наконец-то выцепил дочь императора и отвел её на относительно пустой участок зала. – Шикарный вечер, впрочем, как и всегда! Отличная работа, молодец!
– Благодарю, мой дражайший брат! – улыбнулась в ответ Виктория. – Все во благо империи, как ты знаешь…
– Позволь представить тебе моего доблестного спутника! Это фельдфебель (пока что) Лем. Лем – это моя сестра.
– Я узнал вас, блистательная цесаревна, сразу, как вошел в этот зал, – галантно поклонился Лем. Виктория и правда была хороша: красивая, в изысканном платье бежевого цвета, с ожерельем на шее. – Только вот на портреты вы не похожи.
– Не похожа? От чего же?
Лем улыбнулся, нагло посмотрел ей прямо в глаза и сказал:
– В жизни вы – красивее.
– Брат мой, ты привел велеречивого спутника, – улыбнулась Виктория. – Спасибо тебе за это! Он станет достойным украшением этого зала!
– Виктория, – уже менее напыщенным тоном начал Альберт, – Я привел его сюда не как гостя. Он – мой сопровождающий.
– Один из команды? – даже взгляд Виктории изменился – в нем сверкнул острый, как бритва ум. Она совсем иначе посмотрела на ничего не понимающего Лема и объяснила: – Мой брат, как тебе должно быть известно, если ты и правда умен, однажды станет императором. Так или иначе. Он займет престол и окружать его будут кто? Старики, занимавшие свои должности еще при нашем деде? Альберт далеко не дурак – он не знает их лично и поэтому ему нужны свои люди вокруг. Понимаешь?
Лем кивнул. По тону и словам цесаревны чувствовалось, что он ввязался в какой-то серьезный переплет. Точнее, не он ввязался, а его вплели.
– Раз уж он доверяет тебе на столько, чтобы знакомить со мной – ты или идешь с ним до конца, или уходишь прямо сейчас.
– А мы не слишком торопимся? – спросил Лем.
– Времени – вагон, – усмехнулся Альберт. – Но Виктория права – мне понадобятся свои люди вокруг. А с тобой мы идем через войну буквально плечом к плечу.
– Есть такое, – кивнул Лем и улыбнулся. Странная ситуация. Странные слова. Ладно, посмотрим, что будет дальше… – Что требуется от меня?
– Не предавать меня и пережить войну, – рассмеялся Альберт. – А пока что – отдыхай, танцуй, да приглядывай за тем, чтобы меня не убили злые заговорщики. А я прослежу за тем, чтобы моя остроумная сестра не слишком тебя заклевала пафосными речами и каверзными вопросами.
Лем рассмеялся и убрёл к столу: ему ясно дали понять, что знакомство – знакомством, но брату и сестре надо поговорить друг с другом наедине. А еще он понял, что это – его последний шанс покинуть ставку цесаревича. Только вот… стоит ли? Стать лицом, приближенным к новому императору – дорогого стоит. Тем более, что пока что от него вроде и не требуется ничего сверх тяжелого.
Кроме «пережить войну», разумеется.
Не стоило ему, наверно, так сильно выделяться в бою. Авось и не вплели бы в эту историю…
Вечер прошел для Лема сумбурно: постоянные разговоры с какими-то людьми, то появляющиеся рядом, то снова пропадающие дети императора (Альберт и Виктория теперь вдвоем перемещались по залу туда-сюда и Лем все никак не мог отследить их маршрут), танцы, музыка, еда, шампанское…
Закончилось все далеко за полночь – Лем брел по улице к казарме, стараясь отсеять зерна от плевел в голове: вычленял важных людей из огромной массы новых знакомых, вспоминал разговоры, что говорил, что спрашивал… Давалось это с трудом.
Лем смутно помнил, где расположена его казарма (цесаревич остался ночевать где-то во дворце; вроде даже не один – рядом с ним крутилась какая-то красивая брюнетка…), поэтому подошел спросить у патрульных, куда же ему топать. Результатом одностороннего диалога стало то, что Лема, невзирая на погоны и ордена, упекли в обезьянник, где он мирно и проспал в одиночной камере до утра.
Разбудили бедолагу с рассветом: новая смена патрульных полицейских, громко разговаривая, бродила по участку. Ночная смена, не менее шумно, отчитывалась о ночных происшествиях. Задержан за ночь был только Лем, поэтому, при передаче смены, ему прописали пару раз дубинкой по спине – для профилактики правонарушений, наверно. Поскольку документов у него при себе не было, патрульные решили, что Лем кого-то ограбил и попросту вырядился в украденные вещи, да еще и ордена присвоил.
Поэтому все, что было у фельдфебеля в наличии, у него изъяли, а взамен выдали грязную арестантскую робу.
Был составлен и отправлен в воинскую часть соответствующий запрос.
Лем больше молчал – он один раз внятно и четко представился, объяснил ситуацию полицейским, снова получил дубинкой по хребтине и решил впредь молчать.
В полдень из воинской части за Лемом прибыли люди, чтобы изъять оного из обезьянника и сопроводить несчастного фельдфебеля в казарму.
Пожалуй, это был худший день в карьере местных полицейских, потому что вызволять помятого (ими же) и раздетого практически догола (опять-таки, теми же полицейскими) Лема прибыл цесаревич Альберт лично.
Капитан, заведовавший участком, бледнел, потел и трясся. Он нервничал, переживал и почти на глазах уменьшался в размерах при виде молча стоявшего напротив него цесаревича Альберта.
Заместитель начальника полицейского участка, смекнувший раньше начальства, куда дует ветер, мгновенно распорядился вернуть все имущество арестанту и молча выставил фельдфебеля перед хмурые очи цесаревича. Альберт оценил некондиционный вид своего человека, свел брови, сжал руку в кулак и спросил, что же, блин, произошло.
Капитан полиции сбивчиво и еще более обильно потея выдал версию (которую якобы зачитал с листа с показаниями заключенного), что-де Лем был взят под стражу во избежание повторного нападения местных хулиганов. Дескать, шли патрульные по улице, видят: человек побитый лежит. Глядь – целый фельдфебель, да при орденах! Ну и подобрали, отряхнули, накормили, да бережно спать уложили.
При этом капитан умоляюще пытался заглянуть в глаза Лему, что не укрылось от Альберта.
– Врёт? – спросил цесаревич.
Лем молча кивнул.
Альберт вздохнул, подошел к капитану, сорвал с него погоны резким рывком, двинул кулаком в морду, подошел к помощнику капитана, проделал ту же операцию, посмотрел на Лема и сказал: «Час расплаты».
Вдоволь намесив кулаками бывших офицеров полиции (чего греха таить – Лем был на них чрезвычайно зол), цесаревич и фельдфебель покинули негостеприимный участок, пообещав, что это еще не конец.
У Лема на душе полегчало.
– А ты где был-то всю ночь? – спросил Лем. Он чувствовал, что теперь может обращаться к цесаревичу на «ты» – при отсутствии посторонних лиц.
– Да встретил одну… подругу… – отмахнулся цесаревич.
– Ну вот, пока ты там девку мял, я от произвола полицаев страдал!
– Угу, а так бы они нас, чего доброго, обоих бы загребли, – проворчал Альберт.
– Да ну ты брось, – отмахнулся Лем, – узнали бы тебя, да и все дела!
– Хрен там! – усмехнулся Альберт.
– Да узнали бы!
– Неа, – протянул Альберт. Заметив взгляд Лема, тот пояснил: – Было уже дело. Лет пять назад меня в обезьянник тоже посреди ночи приняли. Да не в какой-то, а в столичный! Я им честно говорил, что мой батя им всем покажет, а они ржали только.
– Ну и? – Лему было смешно.
– Что «ну и»?! – усмехнулся Альберт. – Наутро у меня была аудиенция назначена с батьком. Я не пришел, тот осерчал сначала, а потом и искать уж приказал. Как нашли меня, ох, сколько шуму было! Чуть не расстреляли дураков этих полицейских! Да я отговорил – что ж так жестоко-то поступать, верно?
– Ха, ну да, – усмехнулся Лем. Альберт нравился ему как личность – жесткий, но справедливый. Хороший правитель будет, наверно.
– Я планирую, как империю приму, заняться этим делом.
– Чем?
– Полицией, – ответил Альберт.
– Морды им бить будешь?
– Ну почти, – усмехнулся цесаревич. – Крупномасштабные боевые действия показали, что у нас проблемы с толковыми кадрами. Я полагаю, что в правоохранительных органах тоже потрясти надо верхушку – чтобы идиотов отсеять. Нет, там не все такие! Далеко не все. Есть очень много талантливых и умных людей, которым продвигаться по карьерной лестнице мешают такие вот… идиоты. Вот и устрою проверку.
– А потом что?
– А потом возьмусь за все остальное: инспекции надо проводить давно уже, – Альберт вздохнул и продолжил. – В народе давно бродят слухи, что не все в порядке у нас и со здравоохранением, и с образованием, с банками, с сельским хозяйством. Я отцу то же самое говорю, но он пропускает мимо ушей все. Говорит, и так все нормально работает. А я ему говорю, что бюро патентов у нас просто ломится от отличных предложений разных людей: и механизмы новые, и системы связи, и медикаменты… Да много всего! Надо разобраться со всем этим. А он все на тормозах спускает. Зря что ли, по-твоему, моя сестра так активно верхушку общества к себе переманивает? Она, к тому же, еще и бесценный источник информации из первых уст: на таких приемах, успешно прикидываясь дурочкой, она слышит и видит многое.
– Но зачем она притворяется дурочкой? – удивился Лем. – Как бы дочь императора…
– В этом вся проблема, – ответил Альберт. – Она – дочь императора. Если она будет умна – люди будут следить за языком при ней. А так, видя, что у нее все мысли заняты любопытством да нарядными платьями, будут говорить про все, что хотят. Не поверишь, но они и правда считают ее очень глупенькой и владеющей памятью, которая задерживает только то, что касается модных фасонов.
– Как выгодно притворяться дураком, – покачал головой Лем. А ведь и правда: если убедить людей в том, что тебе интересны только рюшки да кружева, никто тебя не будет воспринимать всерьез. А раз так, можно и поговорить о чем-то сложном и важном – все равно забудет, дурочка жешь.
– Даже не поверишь на сколько, – мрачно сказал Альберт.
Перед отбытием обратно на фронт, у Лема было время подумать и написать отцу. Последний раз он писал ему недели три назад, еще до того как узнал, что приглашен на «светский раут» и до того, как получил третий орден – за спасение союзников. Лем тогда устроил отличный отвлекающий маневр и, рискуя своей шкурой, вывел целый корпус паучьей пехоты в сектор обстрела имперской артиллерии. Сам уцелел лишь чудом, а пауков всех положили картечью.
Труднее всего было начать письмо. «Дорогой отец!»… как-то излишне чопорно. «Папа!» – не то. «Батя» – вообще мрак.
Да и что писать? «у меня все хорошо» – это понятно. Было бы не хорошо – писать бы не смог. А пока есть силы и возможность написать домой – всё хорошо. Рассказать про свои боевые заслуги? Так спать потом не сможет, думая о том, что Лем сует голову в пекло.
Пекло…
Странное слово, если подумать.
Когда он шел заключать контракт на службу в армии, он полагал, что отслужит спокойно три года, подзаработает, да вернется домой и будет жить оседлой жизнью. Женится, детей заведет… А получится ли теперь – никто не знает. После того, как он похоронил Дилана, смерть для него стала реальной. Раньше он представлял ее абстрактно: умер человек – ну и ладно. Вроде как «уехал далеко и надолго и писать не будет». А теперь… Иначе все.
Или, может, он повзрослел?..
Как там было сказано в старом стихотворении?..
«Шорох крови в старых сосудах –
Все мы стареем, похоронив первого друга –
Исчез, рассосался.
Я один с теплым трупом остался…»
Смерть стала реальной, жизнь – иллюзорной, будто выдуманной. Он перестал пытаться зарыться в землю, когда сидел в окопе и слышал шум бомбардировки от артиллерии пауков. Он стал более резким, жестким, прямым. И воспринимал все… будто в тумане. Как будто это или сон, или затянувшееся театральное представление. Может быть, именно поэтому он кидался вперед с невероятным отчаянием, которое можно было легко принять за отвагу и безрассудство – ему было наплевать. Стоит ли переживать о том, что ты не закончил университет, не женился, не завел детей, если от смерти тебя отделяет всего один миг? Раз – и у тебя нож торчит из груди. Бах! И на тебя упала ёмкость с кислотой – пара секунд – и ты уже растворен до состояния кашицы и трава в этом месте не вырастет еще года три-четыре.
Любовь, страдания, мечты – все отступило на задний план. Остались только Лем и смерть. Кто первым уступит – тот и проиграл. Уступит Лем – и его похоронят в братской могиле и никто больше о нем не вспомнит, кроме родителей. Уступит смерть – и Лем дойдет до конца, каким бы ни был этот конец.
Как на это повлиять? Никак. Можно верить в приметы, придумать какие-то ритуалы, найти обереги… Смерть, наверно, очень забавляют все эти штучки. Так смешно, наверно, подходить к человеку, который говорит: «Ты не можешь меня забрать! Я сегодня зубы почистил левой рукой! Это ритуал! Он всегда меня уберегал от смерти!». Глупость какая…
И как об этом написать отцу? Как изложить все эти мысли и эмоции на бумаге? К тому же, даже если он поймет, что пытался сказать Лем, пойдет ли это на пользу? Отец и мать только сильнее переживать будут за него.
Поэтому письмо было бодрым и оптимистичным: у меня все хорошо: уже пару орденов вручили – за отвагу! Все хорошо: кормят вкусно, одежда – теплая, ребята вокруг – хорошие. Все хорошо: воюем мало, пауки – глупые и медлительные. Все хорошо: потери наши крайне малы, да и те по глупости больше!
Такое вот письмо. Каждый раз.
Больше всего Лема утешало то, что они воюют против стеклянных пауков, даже внешне не похожих на людей. Убить страшную стеклянную тварь гораздо проще, чем своего двуногого сородича. Лем неоднократно видел, как рикошетом (или случайным выстрелом) задевали пули человеков. Как правило, при попадании в туловище человеку, почти мгновенно наступала смерть – либо разрывало очень сильно, либо слишком много крови терял бедолага. Оно и не удивительно: винтовки-то и пули были рассчитаны на твердые стеклянные тела, а попадали в мягкую плоть!
Хуже было, когда кто-то из людей терял рассудок от происходящего вокруг: то лучшего друга убьют, то обожжется сильно, то контузит, а то и просто от всего, что творится.
Слетит с катушек – и начнет бегать туда-сюда, или просто сядет на землю, обхватит голову и начнет, раскачиваясь из стороны в сторону, нудно выть. Хуже – когда теряют рассудок и начинают кидаться на всех, кто вокруг: стреляют в кого ни попадя, гранаты швыряют куда придется…
Как правило, капитаны убивали таких людей сразу – пока они не нанесли урон армии людей.
Лема это пугало.
Он не хотел становиться капитаном.
Он не хотел стрелять в людей.
Он даже представить не мог, как это будет. Одно дело – незаконные дуэли. Другое дело – пристрелить бедолагу, спятившего от стресса. А если это будет девушка? Сможет ли он тогда сделать это?
Лем не хотел бы получить ответ на этот вопрос, ни при каких обстоятельствах.
С другой стороны, не попади он в армию, чем бы он занимался? Если бы он работал на заводе – сейчас он, вероятнее всего, производил бы винтовки или пули для фронта. В стране объявлено военное положение, поэтому все имперские заводы производили продукцию, необходимую для фронта. Так что Лем бы тоже получил индивидуальный номер, который бы чеканил на оружии (в конце смены подсчитывалось количество произведенной продукции и соответствие ее объема – плану), и стоял бы днями и ночами у станка, внося свой, не менее важный, вклад в победу.
Если бы он остался грузчиком в аэрогавани – он бы днями и ночами занимался погрузкой: ящики, тюки, колбы… Всё необходимое для доставки на фронт. Час за часом он поднимал бы это наверх и, тем самым, вносил свой вклад в победу.
Иными словами, где бы сейчас Лем ни оказался, не попади он в армию, он, в любом случае, работал бы на оборонную промышленность.
Интересно, думали ли так же пауки? И те, кто воевал, и те, кто остался дома и готовил кислоту и горючие смеси для артиллерии? Думал ли паук, который произвел метательный кинжал, о том, что если он не сделает этого, то злобные «homo sapiens» вторгнутся на его земли и вырежут его семью?
Да черт их знает! Пауки ведь…
Лем дописал письмо своей семье, трижды проверил адрес доставки и отправился к почтальону.
Лем был очень удивлен, когда по пути обратно в казарму его перехватил адъютант Альберта – цесаревич срочно вызывал фельдфебеля в госпиталь. Лем нахмурился и бегом отправился к командующему. После начала войны, госпитали появились во всех городах империи. Раненых солдат туда доставляли либо на поездах, либо на дирижаблях. Чистые Ключи не стал исключением.
Лем вошел в госпиталь и одна из медсестер (очень симпатичная) проводила его к просторной палате, заполненной разными людьми. Тут был и цесаревич Альберт собственной персоной (торжественно кивнувший Лему). И врачи, и какие-то ребята в очках (судя по всему, ученые или инженеры), «полевые» и «штабные» офицеры. Причем старых среди них почти не было – все молодые, лично отобранные Альбертом.
Вся эта пестрая толпа образовала широкий полукруг, в центре которого стояла кровать, отгороженная ширмой. Рядом с ширмой стоял врач и что-то говорил. При появлении Лема он замолчал и неодобрительно посмотрел на него.
Альберт нетерпеливо махнул головой и доктор продолжил:
– Так вот, этот пациент – рядовой – поступил к нам с необычными симптомами. По моим сведениям, еще несколько десятков человек попали в другие госпитали с такими же… травмами. Мы… мы не знаем, что это и что с этим делать. Я так полагаю, пациент сможет сам о себе рассказать. Только… зрелище не для слабонервных. Да и говорит он тихо… – доктор на миг замолчал и покачал головой. Продолжил: – Новая напасть какая-то прям…
Он аккуратно отодвинул ширму, и внутри у Лема заворочалось что-то нехорошее – ему захотелось опорожнить желудок. На постели лежал человек, весь в каких-то волдырях, похожих на химические ожоги. Он смотрел в одну точку и старался меньше шевелиться – чтобы не потревожить поврежденную кожу.
Врач, отойдя в сторону, стал описывать повреждения, но Лем мало что понял из этой «врачебной белиберды». Ясно было одно – бедолага чудом выжил. Тем временем, пришли медсестры и, сделав «лицо кирпичом» принялись бинтовать поврежденные участки кожи рядового, обильно смазывая ее какой-то не вкусно пахнущей дрянью. Пациент шипел от боли, но перед лицом цесаревича старался не уронить достоинства и терпел боль молча.
Когда его закончили бинтовать (медсестры действовали ловко и оперативно), Альберт обратился к солдату:
– Что произошло?
– Хххх… – Солдат снова зашипел от боли, но потом собрался с силами: – Пауки швырялись… Новый тип боеприпаса – стекло лопалось и дым оттуда. Кто в дым попадал – тому крышка. Мы сначала-то подумали, что так, ерунда какая-то. Фшшш… Не сработали брандскугели у них… Аххх… А потом, как наши умирать начали, поняли… Ммм… Больно, – пожаловался он. Доктор, куда-то уходивший, вернулся и сделал инъекцию пациенту.
– Потерпи – сейчас легче станет, – сказал врач.
– Что вы ему ввели? – спросил кто-то из толпы.
– Обезболивающее, – ответил доктор.
– Продолжай, – попросил Альберт.
– Дым… тяжелый – в окопы попал, – сказал раненый. – Наши даже вылезти не успели – вдохнешь и все, приплыли… Ммм… Если дыхание задержать – я задержал – можно успеть убежать… Кожа горит… горела… Сами видите… – солдат замолчал. Очевидно, собирался с мыслями и силами. – Я с детства с отцом плавал – жемчуг добывали. Дыхание – долго держу… ммм… – А потом подзаработать решил – в армию ушел… Если бы не это, если бы вдохнул чуть больше – там бы и остался…
– Как эта дрянь выглядит? – спросил какой-то молодой офицер.
– Как… выглядит? – удивился солдат. Он подумал и сказал. – Дым. Как дым. Желтый. Едкий. Как от химии горелой какой-то… наверно…
– А как его доставили на поле боя? – спросил другой офицер. Лем думал о том же.
– Швыряли… как кислоту, – сказал раненый и снова застонал. Глаза его постепенно теряли фокусировку – видно, инъекция начинала действовать. – Как брандскугели… Они швыряли стеклянные снаряды. А внутри – дым… или что-то похожее… дым… желтый… за жемчугом…
И он уснул, глубоко и ровно вдыхая и выдыхая.
Врач вернул ширму на место и жестом позвал всех за собой.
Совещание устроили в расположенном рядом кабинете. Присутствовали все те же люди, что и при рассказе раненого солдата.
– Дрянь какая-то, – высказался один из офицеров.
– Дрянь-то дрянь, – покачал головой Альберт, – А разбираться придется.
– Полагаю, это какой-то газ, – сказал один из людей, которых Лем принял за ученых или инженеров. – Какой-то плотный ядовитый газ… или дым. Тяжелее воздуха – значит, идеально подходит для уничтожения людей в окопах.
– Газ? Дым? – переспросил Альберт. – А почему мы не… Ах, да: пауки не дышат. Другой вопрос: способ доставки?
– Он же сказал: стеклянная сфера, – пожал плечами один из офицеров. – Зарядили в метательную установку – и швырь к нам! Бах – и наши уже в дыму все.
– Это понятно, – кивнул Альберт. – Но как они упаковывают его в сферу?
– Возможно, туда просто помещаются исходные реактивы, – после короткого совещания сказал один из ученых. – Реактивы – в стеклянные колбочки. От удара они разбиваются, смешиваются и вступают в реакцию с воздухом. Вот вам и газ с доставкой на дом.
– Шикарно, – скривился офицер. Альберт задумался.
– Ладно, с доставкой понятно. Другой вопрос – как защищаться?
– Солдат сказал, что газ вдыхать опасно, – сказал один из офицеров. – Нашим бы повязку какую… или маску.
– Можно сделать резиновую маску со стеклами для глаз, – пожал плечами один из ученых-инженеров.
– Почему резиновую? Порвется ведь.
– Зато по размеру всем подойдет, – сказал тот же ученый. – Вставить какой-нибудь пропускной клапан – и все! Дыхательные пути защищены. Нам бы только образец газа для опытов…
– Сходи, собери в мешок, – усмехнулся кто-то из врачей. – А потом нам расскажешь…
Все рассмеялись.
– Довольно! – подал голос Альберт. – Вы, – он указал на ученых, – у вас неделя на изготовление десятка пробных масок, служащих для защиты от отравляющего газа.
– А на чем мы испытывать будем?! – возмутился ученый.
– Смешаете что-нибудь! – огрызнулся Альберт. – Вы, офицеры! Провести учения для всех. Выработать стратегию поведения при атаке пехоты этой дрянью! Посоветовавшись с вот этими умными выдумщиками (он указал на изобретателей газозащитной маски)! Каждый боец должен уметь выживать в такой ситуации! У всех сроку – неделя! Ясно?!
– Так точно! – гаркнули в ответ все.
– А чтобы вам было не смешно, – понизил голос Альберт, – знайте: от этой атаки у нас осталось лежать на поле боя полторы тысячи человек. Тысяча умерла на месте, пять сотен – от последствий отравления. Выжило из того гарнизона – всего пара сотен бедолаг и все они – вы видели, в каком состоянии. Смешно?!
Все промолчали.
Альберт продолжил уже спокойнее:
– Я думаю, в том гарнизоне стеклянные демоны, мать их за ногу, смотрели, насколько эффективно их оружие против людей. Полагаю, прежде чем наделать большое количество этой дряни, они решили проверить на небольшом скоплении наших солдат. Так что в скором времени я ожидаю массового применения этой мерзости по всей линии фронта. Надеюсь, что я ошибаюсь. Всё, все свободны…
Лем вернулся в казарму глубоко задумавшимся.
Через десять дней армию начали в экстренном порядке снабжать новыми средствами индивидуальной защиты – газозащитными масками. «МГ-1» (Маска Газозащитная) выглядела как резиновая плотнооблегающая всю голову маска-капюшон с небольшими дырками, которые закрывали стеклянные кругляшки – для глаз. Для дыхания предусматривался небольшой съемный фильтр, прикручивавшийся к маске в области рта.
Солдаты, облаченные в газозащитные маски, выглядели нелепо и покатывались со смеху, глядя друг на друга. Помимо всего прочего, маска мешала нормально дышать, смотреть по сторонам и слышать – значит, вести бой в ней будет неудобно. Однако те, кто видел страшный урон, наносимый «паучьей отравой», не роптали и не потешались над внешним видом. Они лишний раз тренировались быстро надевать-снимать маску и покороче стригли волосы – чтобы не мешали.
Офицеры проводили учения, стараясь приблизить их к реальным боевым условиям: сооружали пересеченную местность (окопы, руины, защитные валы и заборы), стреляли поверх голов «игрушечными» пулями (они не наносили вреда, просто оставляли шишки и синяки, да максимум – выбивали глаз), а роль «паучьей отравы» выполнял едкий дым. Жгли, как правило, резину, какие-то листья и скверно пахшие химикаты – чтобы солдаты не отлынивали, надевая «МГ-1».
На взгляд Лема, основной проблемой этих учений был тот факт, что солдаты всем составом начинали хохотать, едва услышав слова «газовая атака». Кое-кто даже начинал издавать смешные звуки, сопровождая это комментариями в духе «Газовая – хаха – атака!».
Насмотревшись на лоботрясов, считавших, что начальство просто так потешается над всеми, Лем переговорил с цесаревичем и предложил ему свою идею. Альберт принял предложение на ура, и на следующих учениях всем стало не до смеха.
Во-первых, учения начались внезапно и о них солдат заранее не оповестили.
Во-вторых, учения начались посреди ночи.
В-третьих, учения начались прямо посреди казармы с потушенным светом.
В-четвертых, солдат разбудить никто не потрудился.
Самым «приятным» сюрпризом стало то, что дым вызывал мощный спазматический кашель и сильно раздражал слизистые оболочки носоглотки и глаз – не смертельно, но крайне неприятно – это и было сутью идеи Лема – отучить солдат смеяться и не воспринимать всерьез такую опасную вещь, как отравляющие химические вещества.
Солдаты, мирно дремавшие и видевшие уже, наверно, пятый сон, проснулись от того, что все вокруг задыхались и страшно кашляли. Откуда-то со стороны входа донесся приглушенный приказ «Надеть газозащитные маски!». Те, кто приказ услыхал, ринулись копаться в своих сумках. Те, кто не услышал приказ, попытались наугад выбежать из казармы, но не смогли – дневальный, по приказу командира отделения, на выходе из казармы расставил стулья, столы, скамейки и разный другой хлам, затруднявший эвакуацию.