Громкое дело

А потом направилась в конференц-зал.

«Почему его называют «Лягушкой»?» – подумала она.

Главный редактор сам открыл ей дверь.

– Привет, Анника, входи и садись.

– Меня переводят в Йончёпинг? – спросила она.

Трое серьезных мужчин в темных пальто поднялись, как только она шагнула внутрь. Они расположились вокруг маленького стола из светлой березы, свет галогенных ламп отражался в белой доске для рисования маркерами, висевшей на дальней стене, и ей даже пришлось зажмуриться.

– Что происходит? – спросила она, рефлекторно подняв руку с целью защитить глаза.

– Мы встречались раньше, – произнес ближний к ней мужчина и протянул вперед открытую правую ладонь.

Это был Джимми Халениус, шеф Томаса, статс-секретарь министерства юстиции. Она пожала ему руку, не найдя, что сказать.

– Это Ханс Эрик Свенссон и Ханс Уилкинссон, – продолжил он и показал на двух других мужчин в похожем наряде. Они даже не попытались подняться и поздороваться.

«Хассе плюс Хассе», – подумала Анника. Она напряглась в предчувствии плохих новостей.

– Анника, – сказал Андерс Шюман, – сядь.

Страх пришел ниоткуда и вцепился в нее когтями с такой силой, что у нее перехватило дыхание.

– В чем дело? – выдавила она из себя и осталась стоять. – Беда с Томасом? Что с ним?

Джимми Халениус на шаг приблизился к ней.

– Насколько нам известно, никакой опасности для него нет, – сказал он и перехватил ее взгляд.

Его глаза были голубыми как небо, Анника помнила их еще с прежней поры, когда-то это даже удивило ее.

«Интересно, у него линзы?» – подумала она.

– Ты же знаешь, что Томас на конференции «Фронтекс» в Найроби относительно расширения сотрудничества у границ в направлении Европы, – сказал статс-секретарь.

«Наш новый железный занавес, – подумала Анника. – Ох уж этот старый свободный мир».

– Томас принимал участие в конференции в Kenyatta International Conference Center в течение первых четырех дней. Вчера утром он оставил само собрание и в качестве шведского делегата отправился на рекогносцировку в Либой к границе с Сомали.

По какой-то причине воображение на мгновение нарисовало ей картинку засыпанного снегом тела позади детского сада в Аксельберге.

– Он мертв?

Одетые в темное мужчины за спиной Халениуса переглянулись.

– Ничто не указывает на это, – продолжил Джимми Халениус, пододвинул к ней стул и предложил сесть.

Она опустилась на него и заметила, как парочка по имени Ханс обменялась взглядами.

– Кто они такие? – спросила Анника, кивнув в сторону мужчин.

– Анника, – сказал Халениус, – я хочу, чтобы ты внимательно выслушала меня.

Она обвела взглядом комнату в поисках пути бегства, но в ней не было никаких окон, только белая доска и древний кодоскоп в углу, под потолком тихо жужжал вентилятор. Стены были светло-зеленые, цвета, вошедшего в моду в девяностых годах прошлого столетия. С лимонным оттенком.

– Делегация состояла из семи представителей разных государств ЕС, которые на месте собирались ознакомиться с тем, как осуществляется охрана границы с Сомали, и доложить об этом на конференции. Проблема в том, что они исчезли.

У Анники резко подскочил пульс, эхом отдавшись в ушах. Коричневое голенище сапога с острым каблуком указывало прямо в небо.

– Они ехали на двух автомобилях марки «Тойота-Ленд-крузер-100», и ни о машинах, ни о делегатах ничего не слышно со вчерашнего дня…

Статс-секретарь замолчал.

– Ты о чем? – спросила Анника. – Что значит «исчезли»?

Он начал говорить, но она перебила его:

– В чем выражается «не слышно со вчерашнего дня»?

Анника резко встала. Стул опрокинулся позади нее. Джимми Халениус также встал, очень близко к ней. Его голубые глаза блестели.

– Устройство отслеживания одной из машин нашли в непосредственной близости от города Либой, – сказал он. – Вместе с переводчиком и одним из охранников делегации. И тот и другой были мертвы.

Пол начал уходить у Анники из-под ног, и она схватилась за березовый стол, стараясь не упасть.

– Это неправда, – сказала она.

– У нас нет никаких данных о том, что кто-то другой в группе пострадал.

– Здесь, вероятно, какая-то ошибка, – пробормотала она. – Они, скорее всего, заехали не туда. Вы уверены в своих данных, вдруг они просто заблудились?

– С тех пор минуло более суток. Такой вариант мы можем исключить.

Она сконцентрировалась на работе легких, постаралась не забывать дышать.

– Как они умерли? Охранник и переводчик.

Халениус несколько секунд изучал ее взглядом, прежде чем ответил:

– Их убили выстрелом в голову, с близкого расстояния.

Анника, покачиваясь, направилась к двери и взяла свою сумку, бросила ее на стол и принялась рыться в ней в поисках мобильника, любого из них, но не нашла ни один. Она вывалила содержимое сумки на березовую столешницу. Апельсин покатился по ней и, упав на пол, приземлился под кодоскопом. Наконец ей на глаза попался ее редакционный телефон, она схватила его дрожащими пальцами и набрала номер Томаса, сначала неправильно, а потом снова, и в результате произошло соединение, и шум с треском сменил знакомый голос:

«Hello, you have reached…»

Она уронила телефон на пол, он приземлился рядом с ее ногами и маленькой записной книжкой. Джимми Халениус наклонился и поднял его.

– Это неправда, – пробормотала Анника, не представляя, слышал ли это кто-то, кроме нее.

Статс-секретарь что-то сказал, но она не поняла. Его губы шевелились, и он взял ее выше локтя, но она отстранила его руку, они встречались несколько раз, но он не знал ничего о ней и, само собой, о ее отношениях с Томасом.

Андерс Шюман наклонился вперед и сказал что-то, опять не достигшее ее сознания.

– Оставьте меня в покое, – произнесла Анника так громко, что все посмотрели на нее, запихала свои вещи в сумку, за исключением маленькой записной книжки, поскольку та была ей абсолютно не нужна, в ней находились лишь записи от идиотского задания по ИКЕА, а потом пошла к двери, к выходу, к пути бегства.

– Анника. – Джимми Халениус попытался встать у нее на пути.

Она ударила его ладонью по лицу.

– Все из-за тебя! – выкрикнула она и почувствовала, что права – права целиком и полностью.

А потом она оставила конференц-зал «Лягушка».

Грузовик двигался медленно, в рваном ритме. Там, где мы ехали, не было никаких дорог. Колеса подскакивали на каменных глыбах и застревали в ямах, растения скреблись по шасси, ветки царапали покрытые тентом борта, мотор ревел, коробка передач скрипела. Язык опух и застревал у нёба. Мы не пили с утра. Голод давал знать о себе ноющей болью в желудке, кружилась голова. Я надеялся, что у других обоняние перестало функционировать одновременно с моим собственным, по крайней мере если говорить о Катерине.

Себастьян Магури наконец замолчал. Его нытье гнусавым голосом настолько достало меня, что я даже пожелал им избавиться от француза тоже. (Нет, нет, нет, о чем я говорю, у меня и мысли такой не возникало, ни в коем случае, пусть я с трудом выносил его и раньше. Достаточно об этом.)

Зато испанский парень, Алваро, вызывал у меня восхищение. Он сохранял ледяное спокойствие, ничего не говорил, лишь делал, как ему приказывали. Лежал плашмя в кузове – там, где тот дрожал и трясся больше всего, и не жаловался. Я надеялся, что другие думали точно так же, как я.

Сначала я пытался понять, в каком направлении нас везли. Солнце стояло в зените, когда нас загружали, или, возможно, немного с западной стороны, и сначала мы ехали на юг (и слава богу, ведь тогда мы все еще находились в Кении, а Кения – это нормально функционирующая страна, где есть карты и инфраструктура и мобильная связь, но через несколько часов, как я понял, они повернули на восток (что выглядело уже не лучшим образом, ведь тогда мы могли оказаться где-то в южных районах Сомали, то есть в том конце земли, где царят хаос и анархия с тех пор, как двадцать лет назад там началась гражданская война), хотя сегодня мы, по моим наблюдениям, почти наверняка ползли на север, а потом на запад, а это, пожалуй, означало, что мы возвращались примерно туда, где все началось. На мой взгляд, подобное выглядело маловероятным, но кто знает.

Они в первую очередь отобрали у нас часы и мобильные телефоны, однако уже довольно давно стемнело, и, выходит, прошло минимум тридцать часов с тех пор, как нас увезли. А значит, всех уже обязательно подняли на ноги. Мы же были официальной организацией, и помощь в какой-то форме уже явно шла к нам.

По моим расчетам, часы в Стокгольме, наверное, показывали около шести вечера, ведь Кения опережает Швецию по времени на два часа. Анника уже точно все знала, она, конечно, сейчас находилась дома с детьми.

Катерина лежала прижавшись ко мне. Она перестала всхлипывать, ее щека покоилась у меня на груди. Я знал, что она не спала. Мои руки были связаны за спиной. Они уже много часов как онемели. Захватившие нас мужчины использовали пластиковые ленты, узкий ремешок с ребристой нижней поверхностью, который протягивался в ушко, и его нельзя было снять снова, по-моему, это называется хомутом-стяжкой, они врезались в кожу при малейшем движении и не ослаблялись, как ни старайся. Насколько важна циркуляция крови в руках и ногах? Как долго можно протянуть без нее? А вдруг результатом станут необратимые повреждения?

Потом грузовик въехал в особенно глубокую яму, и мы с Катериной ударились головами. Автомобиль остановился, сильно накренившись на бок, меня прижало к мягкой плоти немки, а Катерина соскользнула в направлении моей промежности. Я почувствовал, как у меня на лбу, болезненно пульсируя, набухает шишка. Передняя дверь открылась, послышались крики, наклон увеличился. К крикам прибавился разговор, казалось, собеседники не могли прийти к общему мнению. Спустя непродолжительное время (пять минут? четверть часа?) воцарилась тишина.

Температура упала.

Тишина и темнота все больше давили на нервы.

Катерина заплакала снова.

– У кого-нибудь есть какой-то острый предмет? – спросил Алваро тихо по-испански от дальнего края кузова.

Естественно. Пластиковая лента.

– Это абсолютно неприемлемо, – сказал француз Магури.

– Пощупайте вокруг, может, найдете в кузове острый камень, или гвоздь, или часть растения.

Я попытался обшарить пальцами пол, но Катерина почти лежала на мне, я был прижат к делопроизводительнице, и мои руки потеряли способность двигаться, а в следующее мгновение послышался приближающийся звук работающего дизельного двигателя.

Он стих около грузовика, и кто-то вышел наружу. Я услышал скрежет металла о металл и сердитые крики.

Потом закрывавший кузов брезент подняли.

Андерс Шюман сидел в своей стеклянной клетке и обводил взглядом редакцию. Он предпочитал величать все сейчас находившееся в поле его зрения помещение именно таким образом, хотя на его территории сегодня располагались также отделы продаж, анализа рыночной ситуации и информационных технологий.

День выдался бедным на новости. Никаких волнений в арабском мире или землетрясений, никто из политиков или звезд сериалов не отметился недостойным поступком. Им вряд ли стоило рассчитывать набрать очки на природном катаклизме снова, вчера они предупредили о нем и сегодня рассказали о его последствиях, а Андерс Шюман знал своего читателя (или, точнее говоря, доверял своим аналитикам). К утру требовалось приготовить что-то другое, чем снежная буря, но пока никакой спасительной соломинки на горизонте не наблюдалось. Патрик, еще до конца не пришедший в себя после неудачи с крышей ИКЕА, нашел на какой-то американской домашней странице данные, касавшиеся женщины с так называемым allien hand syndrome^[3]. После операции полушария мозга шестидесятилетней Харриет «поссорились между собой», в результате определенные части ее тела перестали повиноваться ей. Помимо прочего, бедняга Харриет теперь периодически подвергалась атакам со стороны своей собственной правой руки, словно ею управляла какая-то потусторонняя сила (отсюда и название диагноза). Она могла ударить или поцарапать хозяйку, отдать деньги или раздеть ее, отказываясь ей подчиняться.

Андерс Шюман вздохнул.

Он сидел с мировой сенсацией в руках, тогда как редакция за стеклянной перегородкой перед ним готовила в качестве изюминки номера материал о синдроме чужой руки.

Естественно, его одолевало желание наплевать на мольбы министерства юстиции о секретности и сдержанности и напечатать историю об исчезнувшей делегации ЕС, но определенные этические нормы, усвоенные им на государственном телевидении Швеции, откуда он пришел сюда, удерживали его. И в определенной мере – мысль об Аннике. Гулявшие по блогосфере теории о том, как средства массовой информации защищали своих людей, были сильно преувеличены. В действительности все выглядело с точностью до наоборот (в данной сфере царил болезненный интерес в отношении коллег, и все, что делалось и говорилось другими журналистами, находилось под пристальным вниманием), но немного обычного человеческого сочувствия к ближнему у него все равно осталось. Кроме того, история не могла никуда убежать от них. Пока лишь самых близких проинформировали о случившемся, а среди них не было ни одного журналиста, и это гарантировало ему все сто процентов.

Вопрос состоял в том, как эта информация отразится на Аннике и что ему с ней делать.

Он поднялся и встал перед прозрачной дверью. Его дыхание оставляло влажные пятна на стекле.

Там, снаружи игра шла по новым правилам. В газете сегодня больше не осталось места для журналистики углубленных расследований. Сейчас требовались быстрые мультимедийные продюсеры, способные сделать телевизионный сюжет, написать короткое сообщение на интернет-странице и, возможно, соорудить статью к вечеру. Анника принадлежала к вымирающей расе, по крайней мере если говорить о «Квельспрессен». Для того чтобы разбираться со сложными правовыми случаями или решать запутанные криминальные задачки, в чем она чувствовала себя как рыба в воде, отныне не было никаких ресурсов. Он знал, что Анника сочла наказанием решение подключить ее к амбициозным попыткам Патрика взглянуть на новости под новым углом, но он же не мог бесконечно выделять ее среди других. И не имел средств вечно держать в Вашингтоне, а также возможности отказывать Патрику каждый раз, когда тот подходил с какой-нибудь сумасшедшей идеей. «Квельспрессен» по-прежнему оставалась второй по величине газетой в Швеции, и, если они когда-либо собирались обойти своего главного соперника «Конкурент», им требовалось думать больше, шире и более дерзко.

Факт состоял в том, что он больше нуждался в Патрике, чем в Аннике.

Шюман отошел от стеклянной двери и принялся кругами ходить по своему маленькому офису.

Нельзя было сказать, что она плохо выполняла свою работу в качестве корреспондента, совсем наоборот. С убийством шведского посла в США около года назад, например, разобралась просто блестяще. Никакого сомнения на сей счет.

Примирение с мужем, похоже, хорошо на нее повлияло. Анника никогда не была пай-девочкой, и при общении с ней постоянно возникали трения, но в тот год, когда она и Томас разбежались, ее присутствие в непосредственной близости стало особенно неприятным.

Шюман и думать не хотел, к чему все приведет, если с ее супругом случится беда. Он понимал, что мыслит слишком рационально, пожалуй, даже чересчур, но «Квельспрессен» была не реабилитационным центром. Если Томас не вернется, осталось бы только откупиться от Анники приличным выходным пособием и доверить ее заботам психиатров и социальных работников.

Главный редактор снова вздохнул.

Синдром чужой руки.

Да, боже праведный.

– Когда папа будет дома?

«У них шестое чувство», – подумала Анника и погладила дочь по голове.

– Он работает в Африке, ты же знаешь, – сказала она и подоткнула одеяло вокруг дочери.

– Да, но когда он вернется назад?

– В понедельник, – раздраженно сказал Калле из своей кровати. – Ты ничего не помнишь.

Когда Анника одна жила с детьми в квартире, Эллен и Калле могли иметь каждый по комнате. Она сама спала к гостиной. Это стало невозможно после возвращения Томаса. Калле пришлось переехать к Эллен, что он воспринял как личное оскорбление.

Анника посмотрела в сторону кровати сына.

Следовало ли ей рассказать детям? Но что в таком случае? Правду? Немного с позитивным оттенком?

«Папа исчез в Африке и не приедет домой в понедельник, а возможно, и никогда, кстати, тогда ты сможешь снова перебраться в свою старую комнату, это же так здорово?»

Или, пожалуй, солгать из милосердия?

«Папу, похоже, так увлекла работа в Африке, что он решил остаться там еще на какое-то время, и вы, наверное, сможете поехать туда и навестить его когда-нибудь, как вам такая перспектива?»

Эллен прижала к себе Поппи, свернулась калачиком и закрыла глаза.

– Спокойной ночи, – сказала Анника и погасила ночник дочери.

В гостиной царил полумрак. Несколько маленьких декоративных ламп, оставшихся от предыдущего квартиросъемщика, горели золотистым светом в оконных нишах. Телевизор стоял включенным, но без звука. Лейф ГВ Перссон, судя по всему, рассказывал о преступлении недели в своей программе, которую она обычно старалась не пропускать. Блондинка, выступавшая с ним в качестве спарринг-партнера, говорила что-то в камеру по ходу сюжета. И оба ведущих ходили среди неимоверно длинных рядов папок с протоколами допросов и прочими бумагами.

«Наверное, это архив Пальме», – подумала Анника и достала свой старый мобильник. Никаких пропущенных звонков или эсэмэс.

Она села на диван с телефоном в руке и уставилась на стену позади Лейфа ГВ Перссона. Шюман и еще кто-то, чей номер она не узнала, вероятно Халениус, непрерывно звонили ей на рабочий аппарат после того, как она ушла из «Лягушки». В конце концов она выключила его. Номер ее личного мобильника не знал почти никто, только Томас, и школа, и Анна Снапхане, и еще несколько человек, и он сейчас лежал как мертвая рыба у нее в руке.

Несмотря на полумрак, Анника различала все цвета четче, чем обычно. И каждый удар пульса воспринимался ею как звук часов, отсчитывающих секунды в ее теле. И точно так же дыхание из машинального действия превратилось для нее в нечто более осмысленное, и она слышала каждый вдох.

Что ей делать? Надо ли рассказать? Имела ли она право? И кому тогда? Может, кому-то она просто обязана была все рассказать? Своей матери? Матери Томаса? А не поехать ли ей в Африку на поиски его? Но кто в таком случае позаботится о детях? Матушка? Нет, она не могла позвонить своей матери. Или могла? Как бы это выглядело?

Анника потерла лицо ладонями.

Барбра возмутилась бы. Стала бы жалеть себя. Все получилось бы довольно сложно. В конечном счете Аннике пришлось бы утешать ее и извиняться перед ней за то, что она втягивает ее в свои рабочие проблемы. И это притом, что она не была бы пьяна, иначе ничего вразумительного не удалось бы от нее добиться. В любом случае от разговора с ней не стоило ожидать ничего хорошего, совершенно независимо от того, шла бы речь о Томасе, Африке или о чем-то другом.

Барбра не простила дочери того, что та не приехала домой на свадьбу сестры Биргитты. Та выходила замуж за Стивена (который был чистокровным шведом, несмотря на свое имя) в разгар президентских выборов в Америке, и Анника не могла да и не хотела хоть на время оставлять свое недавно полученное место в корпункте ради участия в празднике в Народном доме Хеллефорснеса.

– Это самый важный день в жизни твоей сестры, – захныкала мать из своей квартиры на Таттарбакене.

– Ни ты, ни Биргитта не приехали на мою свадьбу, – парировала Анника.

– Да, но ты же выходила замуж в Корее!

Недоуменное возмущение в голосе.

– И что? Как получается, что все расстояния всегда короче для меня, чем для вас?

С Биргиттой она не разговаривала после свадьбы. Да и едва ли до нее тоже, честно говоря. С тех пор как она уехала из дома в восемнадцать лет.

Берит она тоже не хотела звонить. Конечно, та сумела бы удержать язык за зубами, но выглядело неправильным вываливать информацию об исчезнувшей делегации ЕС на коллегу.

Мать Томаса Дорис ей, естественно, требовалось проинформировать. Хотя что она смогла бы сказать? «Твой сын несколько дней не отвечал по своему мобильному, но я ни капельки не обеспокоилась, поскольку считала, что он трахается с кем-то?»

Анника поднялась с дивана все еще со старым телефоном в руке и пошла на кухню. Электрический рождественский подсвечник, только недавно купленный в универмаге «Охленс» на площади Фридхемсплан, слабо освещал кухонное окно. Его выбрал Калле. Эллен в ее возрасте пока больше интересовали ангелочки, и она смогла купить три магнитика на холодильник с купидонами. Посуда с недоеденными остатками ужина все еще стояла в мойке; она включила лампу на потолке и принялась методично загружать посудомоечную машину.

Механические действия хоть как-то отвлекали ее от тяжелых дум. Повернуть кран, взять губку, смыть остатки еды круговыми движениями, положить губку на раковину, поставить тарелки в предназначенное им место в машине.

Внезапно она расплакалась. Выронила губку, стакан и вилку и опустилась на кухонный пол, не выключив горячую воду.

Просидела там довольно долго.

Как такое возможно? Ее муж исчез, а у нее даже нет никого, кому она могла бы позвонить и поделиться. Что с ней не так?

Она закрыла кран, высморкалась в бумажное полотенце и пошла в гостиную с мобильником в руках.

Ни одного пропущенного звонка или эсэмэски.

Анника села на диван и сглотнула комок в горле.

Почему ей так и не удалось обзавестись столь приятной компанией, как у Томаса? Старые друзья футбольной поры и товарищи по гимназии и несколько парней из Уппсалы, целая куча народу с работы и игроки хоккейной команды. А кто был у нее? За исключением, возможно, Анны Снапхане?

Они работали вместе в первое лето Анники в «Квельспрессен», но потом Анна перебралась в сферу телерадиовещания. Отношения между ними все это время то шли в гору, то устремлялись по нисходящей. И пока Анника находилась в США, они контактировали довольно редко, но в последние месяцы встречались много раз. Могли вместе выпить кофе в субботу вечером или сходить в музей в воскресенье.

Анника отдыхала, слушая рассказы об уморительных авантюрах подруги и ее честолюбивых планах. Анне всегда до успеха оставалось рукой подать. Ей было предначертано великое будущее, а это означало, что она в конечном счете станет знаменитой ведущей на телевидении. Каждую неделю Анна придумывала новый телевизионный формат, викторины, и игровые программы, и развлекательные ток-шоу, она постоянно вынашивала идеи новых документальных фильмов, рьяно заказывала аналитические отчеты с целью найти недостатки в работе какого-нибудь телемагазина и разоблачить его. Зачастую ее фантастические идеи заканчивались на том, что она выкладывала их в Интернет (Анна имела популярный блог под названием «Удивительная жизнь и приключения телемамочки» и 4357 друзей в «Фейсбуке»). Но при этом, насколько Анника знала, она ни разу не написала более полстраницы для какого-либо из своих величественных телевизионных спичей. И у нее никогда не хватало времени на встречи с телевизионными шефами, но для Анны это, похоже, не имело особого значения. На хлеб же она зарабатывала себе в качестве сотрудника информационного отдела в фирме, которая продюсировала мыльные оперы.

– Анника! Но, боже, как удивительно, что ты звонишь. Я как раз сидела и думала о тебе.

Анника зажмурилась и почувствовала, как у нее потеплело на душе и одновременно слезы подступили к горлу. Вопреки всему, хоть кто-то помнил о ней.

– Твои коричневые полусапожки, они тебе понадобятся в выходные?

– Томас пропал, – только и смогла вымолвить Анника, а потом просто разрыдалась. Слезы весенними ручьями потекли на мобильный телефон, она пыталась вытереть его, поскольку он был не во влагозащищенном корпусе.

– Чертов козел, – сказала Анна. – Такое впечатление, что просто не способен держать ширинку застегнутой. И с кем он спутался на сей раз?

Анника заморгала, слезы прекратились.

– Нет, – сказала она, – нет, нет, совсем не то…

– Анника, – вмешалась Анна Снапхане, – кончай защищать его. Не вини себя. Ты здесь ни при чем.

Анника сделала глубокий вдох и почувствовала, что снова в состоянии говорить.

– Только не рассказывай никому, это для всех пока секрет. Его делегация исчезла, на границе Сомали.

Она забыла название города.

– Целая делегация? Как они путешествовали? Самолетом?

– Их было семь человек, на двух автомобилях. Они исчезли вчера. Их охранника и переводчика нашли мертвыми, застреленными в голову.

– Но, Анника, черт побери! Неужели они застрелили и Томаса тоже?

– Я не знаю!

– Но, боже праведный, что ты будешь делать, если он умрет? Как дети справятся с этим?

Анника раскачивалась вперед и назад на диване, обхватив себя руками.

– Бедная, бедная Анника, почему тебе всегда так не везет? Боже, как мне жаль тебя. Твой бедный…

Как приятно чувствовать, что кто-то беспокоится за тебя.

– И бедняга Калле, подумай, он же вырастет без отца. У него была страховка?

Анника перестала плакать, но оставила вопрос подруги без ответа.

– И Эллен, она же еще такая маленькая, – продолжала причитать Анна. – Сколько ей? Семь? Восемь? Она будет едва помнить его, господи, Анника, что ты будешь делать?

– Страховка?

– Я не хочу показаться циничной, но нельзя же просто распускать нюни в такой ситуации. Пробегись по всем своим бумагам и посмотри, что там обозначено, это же приличные деньги, что ни говори. Может, мне приехать и помочь тебе?

Анника закрыла глаза рукой.

– Спасибо, завтра, возможно, сейчас я пойду лягу. У меня выдался тяжелый день.

– Да, боже, бедняжка, я понимаю тебя. Позвони, если будут новости, обещай мне…

Анника пробормотала что-то, напоминавшее утвердительный ответ.

Потом она какое-то время сидела на диване с мобильником в руке. Лейф ГВ Перссон уже ушел домой, а красивая брюнетка из программы «Рапорт» заняла его место. На экране показывали фотографии вызванного бурей хаоса со всей Швеции, занесенные снегом фуры с грузами и трудившихся сверхурочно водителей эвакуаторов, сложившуюся крышу зала для большого тенниса. Она потянулась за пультом телевизора и увеличила громкость. То, что так много снега выпало столь рано, в ноябре, было необычно, но уж точно не уникальное событие, поведала темноволосая красавица. Похожая ситуация имела место в Швеции и в 60-х, и в 80-х годах прошлого столетия.

Она выключила телевизор, пошла в ванную и почистила зубы, и вымыла ледяной водой лицо, чтобы утром не осталось мешков под глазами.

Потом она легла в кровать на половину Томаса, у нее нестерпимо ныли суставы.

Они разрезали ленту на наших запястьях, и теперь мы уже падали не так часто.

Это стало огромным облегчением.

Взошла луна. Мы шли гуськом. Пейзаж вокруг нас на всю свою трехмерную глубину представлял собой темно-синюю фотографию с серебристыми краями: колючие кусты, большие термитники, сухие деревья, острые каменные глыбы и горы вдалеке. Я не знал, как мне называть это, саванной или полупустыней, но здесь хватало ухабов и идти было нелегко.

Магури шествовал первым. Он сам произвел себя в лидеры. Никто из нас других не санкционировал данное решение, по крайней мере я. За ним двигался румын, далее я и Катерина, датчанин и испанец Алваро, и последней тащилась немка. Она хлюпала носом и плакала, то есть вела себя далеко не лучшим образом.

Катерине каждый шаг давался с трудом. Она оступилась почти сразу же после того, как мы оставили грузовик, и повредила левую ногу. Я поддерживал ее в меру сил, но у меня кружилась голова, я едва не терял сознание от жажды, и, боюсь, не мог помочь. Мои брюки постоянно цеплялись за колючки кустов, на коже под правым коленом от них остался глубокий порез.

За день я видел из автомобиля только одно животное, одинокую антилопу, и нечто по моему понятию являвшееся африканским бородавчиком, но ночью повсюду мелькали их черные тени и светились глаза.

– Я требую, чтобы нам сказали, куда нас ведут!

Пожалуй, мне в любом случае следовало отдать дань уважения Себастьяну Магури за его упорство.

– Я – французский гражданин и требую, чтобы мне дали возможность связаться с моим посольством!

Он говорил по-английски с почти забавным французским акцентом. Его возгласы повторялись с интервалами не более пяти минут. Уставая, он компенсировал потерю силы голоса своим возмущением.

– Это преступление против перегринского права! Jus cogens! Мы принадлежим к международной организации, а вы, господа, тем самым становитесь виновными в нарушении jus cogens!

Я совершенно не представлял, где мы находились. Кения? Сомали? Нас же не могли затащить так далеко на север, что мы оказались в Эфиопии? Ночь была одинаково непроницаемой во всех направлениях. Ни один город не выделялся у горизонта своим электрическим нимбом.

Мужчины с оружием шли впереди и позади нас. Всего четверо, двое очень молодых парней и двое мужчин постарше. Все не кенийцы, если верить Катерине. Она говорила на арабском, суахили и маа и, кроме того, на английском естественно, и не понимала, о чем они болтали между собой. Это мог быть какой-то другой из шестидесяти местных, кенийских языков, но он не принадлежал ни к банту, ни к нилотской группе. По ее догадкам, речь могла идти о сомалийском, одном из языков афро-азиатской или восточнокушитской группы. Один из мужчин, высокий, который при первой встрече открыл мою дверь машины, порой обращался к нам на плохом суахили. Помимо прочего он рассказал, что мы неверные собаки, заслуживающие долгой и мучительной смерти, и что великий Лидер, или великий Генерал, сам решит нашу судьбу. Он называл его Кионгози Уюмла, или, пожалуй, так величали предводителя на каком-то из его языков. Кем являлся сей «верховный вождь» или где он находился, из его речи не удавалось понять.

Потом двое мужчин впереди нас остановились. Длинный сказал что-то находившимся сзади парням, его голос звучал устало и раздраженно, махнул руками и оружием.

Один из молодых побежал куда-то в темноту.

Длинный показал автоматом на нас:

– Каа! Чини! Каа чини…

– Он говорит нам садиться, – перевела Катерина и опустилась на землю.

Я сел рядом с ней, чувствовал насекомых на своих руках, но даже не попытался от них избавиться. А когда прилег, муравьи тут же заползли мне в уши. И тотчас получил сильный удар ногой по спине.

– Каа!

С помощью рук я принял сидячее положение. Женщины, похоже, могли лежать, но мужчины нет.

Я не знаю, как долго сидел там. Холод пробрался под мою потную одежду и заключил тело в ледяные объятия, скоро мои зубы выбивали барабанную дробь. Похоже, я все равно спал, поскольку парень внезапно вернулся, и длинный приказал нам подниматься (не понадобился даже перевод с суахили, движения оружием говорили сами за себя).