Встретив поблизости замка нескольких крестьян, Ламерти велел им срочно идти за лекарем, игнорируя изумленные и любопытные взгляды, направленные на него и бесчувственную девушку. Войдя в замок, он поручил утопленницу заботам Жюстины и стал дожидаться прихода лекаря. Первое облегчение от того, что Эмильенна жива, уже прошло, уступив место новым тревогам. Она вполне могла сломать себе позвоночник, падая с такой высоты, а также получить другие повреждения опасные для жизни или рассудка. Арман не корил себя, он не видел своей вины в том, что Эмили упала. Но поскольку было просто необходимо сорвать на ком-то или на чем-то злость, он проклинал стечение обстоятельств, которое привело к падению. Бедная девочка, думал Ламерти. Она так полюбила это озеро, а оно, возможно, убило ее!

Вскоре пришел местный лекарь – Мишель Трувер. То был человек не великого ума и познаний в области медицины. Впрочем, в Монси он был единственным, а потому выбирать не приходилось. Пока он осматривал Эмильенну, Арман оставался в другой комнате, нервно вышагивая от стены к стене. Но вот дверь хлопнула, и Трувер вышел, оставив девушку на попечении Жюстины. Увидев напряженное выражение на лице своего бывшего сеньора, лекарь не отказал себе в удовольствии помучить его.

– Ну что я могу вам сказать, мсье Ламерти…– Трувер намеренно опустил приставку «де», подчеркивая провозглашенное революцией равенство и пренебрежение к прежним титулам и званиям. После такого начала сей деревенский последователь Гиппократа, выдержал многозначительную паузу, чем привел Армана в полнейшее бешенство.

– Откуда мне знать, что ты можешь мне сказать?! – Ламерти с трудом удерживался от того чтобы не схватить беднягу и не потрясти его хорошенько. – Или говори хоть что-нибудь или убирайся ко всем чертям!

– Успокойтесь, мсье и выслушайте! – тон и весь вид хозяина Монси быстро поставили Трувера на место, отбив охоту лишний раз демонстрировать свою значимость. – Этой барышне очень повезло, могла бы сломать себе шею или спину, но все обошлось, – после этих слов Ламерти испустил вздох облегчения.

– А что в остальном? Какие еще могут быть последствия? Внутренние повреждения? Рассудок? – быстро спросил он.

– При первичном осмотре, – голос местного эскулапа так и сочился важностью, – таковых не обнаружено. Что же до рассудка, то можно будет с уверенностью сказать, лишь когда она придет в сознание. Ваша… кстати, кем эта бедняжка вам приходится, мсье? – как можно невиннее, словно между делом, поинтересовался Трувер.

– Твое-то какое дело? – возмутился Арман. По нагловатой ухмылке, он понял, что лекарь и без его ответа сделал соответствующие выводы о статусе Эмильенны. Неожиданно для самого себя, Арман обнаружил, что подобные предположения, пятнающие честь девушки, задевают его. Мимоходом он подивился этому обстоятельству.

– Что с ней сейчас? Она пришла в сознание? – продолжил он допрос по существу.

– Нет, – лекарь притворно вздохнул. – И боюсь, придет не скоро. Мало того, что бедняжка сильно ушиблась, так ведь вода ледяная, нынче вашу эээ… сильно лихорадит, скорее всего, будет жар, который может не спадать несколько дней.

– Черт! – выругался Ламерти. – И что, с этим ничего нельзя поделать?

– Отчего же? – Трувер пожал плечами. – Покой, постель, горячее питье, если все это не поможет, попробуем пустить кровь.

За разговором мужчины не заметили, как Жюстина, выйдя из комнаты больной, остановилась в дверях и, прислонившись к косяку, вслушивается в их разговор. Если тон хозяина был ей привычен, то беспокойство, скрываемое за ним, немало удивило старую служанку. На ее памяти молодой господин, как, впрочем, и его покойная матушка, никогда не беспокоился ни о ком, кроме себя. Несмотря на изначальное неодобрение девицы, связавшейся с «этим беспутным де Ламерти», присмотревшись к девушке, Жюстина была вынуждена отдать должное ее достоинствам и постепенно проникалась к ней все большей симпатией. И вот теперь, наблюдая за поведением Армана, женщина пришла к выводу, что и ее господин воспринимает Эмильенну не просто как очередное краткое развлечение, раз так о ней переживает. Неужто этот дьявол влюбился, вопрошала она себя. Что ж, дай-то Бог! Вряд ли кто будет нам лучшей госпожой, чем это милое создание.

В отличие от Трувера, Жюстина по-прежнему воспринимала владельцев Монси, как своих господ и хозяев. Как люди, Арман и его мать вызывали в ней негодование и отвращение, но в их власти над ней и ей подобными, женщина видела порядок, установленный Богом. Молоденькая же гостья Ламерти, хоть и не заслужила в глазах служанки репутации добродетельной и целомудренной особы, но, по крайней мере, была, видно, кроткой и доброй девушкой.

Тем временем хозяин, более чем щедро оплатив услуги лекаря, поспешил выпроводить его. После этого, он направился в комнату, где лежала Эмили. Жюстина, ворча что-то себе под нос, поспешила за ним.

Больная лежала на широкой кровати, утопая в перинах и роскошном снежно-белом белье. Светлые волосы разметались по подушке, лицо ее было необычно бледно, бледнее, чем в тот день, когда, он увидел ее в тюрьме Консьержери. Арман обратил внимание, что служанка сняла с девушки мокрую одежду, ибо теперь тонкие девичьи руки, лежащие поверх одеяла, были облачены в пену батиста и изысканных кружев. Видно, Жюстина надела на нее какую-нибудь домашнюю одежду покойной мадам де Ламерти.

Глава девятнадцатая.

Весь вечер верная служанка не отходила от ложа больной, окружая ее заботами нужными не столько для здоровья лежавшей без сознания девушки, сколько для спокойствия господина и своего собственного. Ламерти довольно часто заглядывал в спальню, где лежала Эмильенна или просто проходил мимо. В такие моменты Жюстина проявляла особенное рвение, меняя компрессы на лбу девушки или растирая ее ледяные руки и ступни.

К ночи, как и предсказывал лекарь, озноб перешел в жар. Эмильенна пылала, металась и время от времени что-то бормотала или просто стонала. Незадолго до того, как часам надлежало пробить полночь, Арман в очередной раз зашел в спальню, держа в руках книгу. Жюстина, изрядно утомленная довольно бессмысленными хлопотами, подняла на хозяина усталые глаза.

−

Вот, вся так и пылает, бедняжка, – оправдываясь, словно состояние девушки было вызвано ее виной или недосмотром, проговорила она. – Ровно как от костра от нее жар идет, я прямо тут чувствую. Идите спать, господин. Даст Бог – выживет, тут уж от нас ничего не зависит, – философски заключила служанка.

−

Нет уж, Жюстина, – прервал ее разглагольствования Ламерти. При последних словах он поморщился. – Лучше ты отправляйся спать, видно же, что с ног валишься, толку от тебя не много, – весь тон Армана и выражение его лица свидетельствовали, что ему абсолютно безразлична усталость служанки, а волнует лишь надлежащее качество ухода за больной.

−

Я лучше сам посижу с ней, почитаю – Ламерти кивнул на книгу. Увидев в глазах пожилой женщины удивление и чрезвычайную заинтересованность, он поспешил добавить как можно равнодушнее. – Как только я устану или мне надоест, сразу велю послать за тобой. Так что оправляйся, не мешкая, спать, потому как разбудить тебя я могу в любой момент.

−

Как вам будет угодно, – Жюстина с достоинством поклонилась, стараясь под притворным смирением скрыть блеск в глазах. После этого она поспешила удалиться, тем более, что и впрямь изрядно устала, исполняя обязанности сиделки.

Как только она вышла, Ламерти придвинул к кровати кресло, уселся в него, вытянув и скрестив свои длинные ноги. Он раскрыл книгу посередине и даже пробежал глазами пару строк. После этого, Арман перевел взгляд на метавшуюся в бреду девушку, и долго-долго не мог оторваться от созерцания этого печального зрелища. Впрочем, Эмильенна и на одре болезни была так хороша собой, что невозможно было не любоваться ею. На мертвенно бледном лице выделялись пятна горящих щек, словно кто-то положил девушке два ярко-розовых лепестка на скулы. Золото волос, рассыпавшихся по подушке, также оттеняло бледность кожи.

Ламерти попытался вслушаться в то, что произносит Эмили в бреду. Сам для себя он именно этим интересом и оправдывал намерение провести ночь у постели больной. Ему и впрямь, было весьма занимательно, что именно будет говорить девушка в горячечном состоянии, и главное, не будет ли поминать его бесценную особу. Однако бред Эмильенны оказался именно бредом и ничем больше – она бормотала какие-то бессвязные и бессмысленные фразы, где и отдельные слова-то было сложно разобрать, не то, что уловить какой-то общий смысл.

Разочаровавшись в возможности заглянуть в мысли своей пленницы, Арман невольно переключился на мысли о ней, о себе и том, что было между ними накануне на берегу озера.

Циничный, не скованный догмами религии и нормами общественной морали, он привык быть честен с собой. И если он не почитал себя совершенством, так только за отсутствием критериев такового. Следовательно, ему никогда не было нужды казаться в собственных глазах лучше, чем он есть на самом деле. К чему гнать от себя или скрывать самые низкие мысли, если не стесняешься низких дел. Напротив, Ламерти любил копаться в хитросплетениях собственного разума и чувств, ему доставляло особое удовольствие постижение мотивов, которыми были вызваны те или иные его действия. А посему и сейчас надлежало предельно честно разобраться в том, что с ним происходит. Больше всего молодого человека занимал вопрос, почему он так разозлился на Эмильенну. Собственно говоря, ничего особенного девочка не сказала и, похоже, действительно, не имела в виду. У нее же все на лице написано, и врать, кажется, она на самом деле, то ли не умеет, то ли не хочет. Значит, дело не в ней, а в нем? Можно ли допустить нелепую мысль, что он и впрямь влюблен, а потому взбесился, предположив, что девушка разгадала его тайну? Хотя вряд ли слова Эмильенны над озером были догадкой о скрываемой им любви, по здравом размышлении очевидно, что она и мысли такой не допускает.

Однако подобный поворот дела был бы крайне неприятен. Ламерти готов был впутываться в самые безумные авантюры, но любовь была не из их числа. Впрочем, специально остерегаться коварного чувства этому человеку, живущему холодным рассудком, не приходилось. Напротив, даже пожелай он полюбить, ничего бы не вышло, просто потому, что, как проницательно заметила Эмильенна на крыше собора, он не способен любить, кого бы то ни было, кроме самого себя. Или все-таки она ошиблась? Или он сам не подозревал, на что способен?

Этого только не хватало! Любовь – это даже не безумие, это глупость! Пошлейшая глупость, за которой люди вечно прячутся от самих себя. Попытка сбежать от бессмысленности жизни, от одиночества и непонимания. Попытка, которая всегда заканчивается тем, что ты попадаешь в рабство к своему избраннику, лишаешься самого себя. И рабство это оканчивается лишь тогда, когда все наскучит, и придет понимание, что ты, как и прежде, одинок и непонят, что все это пустое.

Арман гордился тем, что изначально понимает всю тщетность и бессмысленность глупых игр, почитаемых человечеством чуть ли не смыслом существования. Он словно осознавал себя причастным к некоему тайному знанию, недоступному большинству смертных, и вот на тебе! Влюбился. Попал в тот же капкан. Более того, в капкан, который сам расставлял с таким тщанием и хитростью. Это она – Эмильенна, должна была полюбить его без памяти, а не он ее. Он не желает этой зависимости, он хочет быть господином, а не рабом.

– Думаешь, ты победила, да? – со злостью в голосе обратился Арман к бесчувственному предмету своих размышлений.

– Не торжествуй, моя милая. Если меня и угораздило попасться в собственные сети, это не означает, что мне не выбраться, – отбросив книгу, он порывисто встал и начал ходить от стены к стене, бросая холодные злые взгляды на ту, к кому обращался.

– Даже славно, что я дал себе труд разобраться в путанице чувств и мыслей, которые вы, мадемуазель де Ноалье, вызываете в моей душе. Впрочем, это вздор! Никакой души у меня нет! Достаточно разглядеть у себя симптомы болезни, чтобы излечиться. И я излечусь, будь уверена. Пусть ты и самая восхитительная из всех дочерей Евы, но даже тебе не пленить меня!

В запале Ламерти не сразу подумал о том, что больная может находиться и в сознании, а слышать обращенные к ней страстные речи, девушке вовсе не обязательно. Резко осекшись, он стал всматриваться в восковое девичье личико. То ли бледность, то ли слабый свет канделябров, не способных разогнать темноту августовской ночи, придавали внешности Эмильенны какой-то нездешний оттенок. Она казалась не мертвой, но словно каким-то неземным существом – феей или эльфом из глупых сказок не менее глупой няньки. А еще эти подвижные тени, что живой паутиной окутывали хрупкую призрачную фигурку, они постоянно перемещались по лицу, рукам, волосам, меняя ее облик каждую секунду. Это было завораживающе и как-то… жутковато.

Арман выругался, нервными движениями вставил в канделябры и зажег новые свечи, взамен догоревших. Затем порывисто задернул шторы, оставив тени деревьев старого парка плясать на улице и внешних стенах замка. После этого он взглянул на лежащую девушку. В мягком золотистом свете свечей она вновь напоминала ангела или Мадонну, какой ее писали итальянские мастера позднего средневековья на фресках соборов.

Молодой человек снова опустился в кресло, взял в свои руки узкую, почти детскую, горячую ладонь Эмильенны и держал ее, не выпуская, до самого рассвета. Не выпустил он ее руки и тогда, когда сам забылся неспокойным, тяжелым сном.

Глава двадцатая.

Последующую пару дней девушка провела в жару и бреду. Арман днем спал или занимался различными делами, которые помогали ему развлечься и занять время, зато ночами он неизменно сменял хлопотавшую возле больной Жюстину, и просиживал у постели до раннего утра. Как ни старался Ламерти выставить эти ночные бдения своей прихотью или причудой, но старую служанку было не обмануть. Впрочем, почти любая женщина углядит намек на романтические чувства даже там, где их нет и в помине. Ну, а если уж, и вправду, что-то есть между молодыми людьми, или со стороны хоть одного из них, то зоркий женский глаз этого никогда не оставит без внимания. Итак, где-то ближе полуночи прозорливая Жюстина передавала свой пост господину, а часам к шести утра приходила его сменить.

Утром третьего дня Эмильенна очнулась. Девушка открыла глаза. Ей бы следовало попытаться понять, где она, а также вспомнить, что с ней произошло до этого. Но вместо этого она просто смотрела вокруг, словно после трехдневного пребывания во тьме, пыталась насытить свои глаза красками окружающего мира. В комнате царил полумрак. Но золотистый свет рассвета нахальными ручейками пробивался сквозь щели задернутых штор, прочерчивая солнечные дорожки на полу и стенах. За окном слышался радостный и разноголосый птичий гомон. Эмильенна подняла глаза и долго сосредоточенно наблюдала за тем, как солнечный зайчик, облюбовавший одну из подвесок люстры, заставил хрусталь заиграть всеми оттенками радуги, не хуже бриллианта.

Дав себе таким образом передышку, девушка все же решила, что пора возвращаться в реальный мир, а следовательно напрягать разум и память. Заниматься этим не хотелось до ужаса, поскольку голова была тяжелой и опустошенной. И все-таки она вспомнила все, вспомнила так, словно несколько секунд были вечностью. Гнев Армана, ужас, охвативший ее при падении, тупую боль сердца, подступившего к горлу, остановившееся дыхание, мелькнувший серо-зеленым призраком пейзаж. А затем боль, заглушить которую мог только пронизывающий холод поглотившей ее воды, оказавшейся почему-то не синей или серой, как ей виделось сверху, а беспросветно зеленой.

Дальше воспоминаний не было, что не удивительно. Логичным также показалось Эмильенне то, что она лежит в постели. Значит, ее спасли, а затем лечили. Интересно, как долго она здесь? Ответ на этот вопрос она решила узнать у старинных настенных часов, хотя те могли сказать лишь который нынче час, а вовсе не то, сколько времени девушка провела на одре болезни. С трудом оторвав голову от подушки и повернувшись к противоположной от окна стене, Эмильенна наткнулась взглядом на дремавшего в кресле хозяина замка, которого до этого момента не замечала, совершенно не чувствуя постороннего присутствия. Однако он был тут. С вытянутыми, скрещенными ногами, книгой на коленях, опущенной головой и лицом, скрытым за прядями упавших волос.

Бедняжка решительно не знала, что об этом думать. Очевидно, что он провел ночь в ее комнате, что противоречит всем правилам приличия, которые впрочем, и до того, нарушались одно за другим. В то же время логично было предположить, что никаких дурных намерений у молодого человека не было, иначе вряд ли он являл бы собой столь мирное зрелище.

– Арман, – позвала девушка, подивившись мимоходом тому, как слабо и тихо звучит его голос.

Однако Ламерти услышал ее и открыл глаза.

– Очнулись наконец-то – в словах Ламерти слышалось облегчение и еще что-то трудноуловимое. – Как вы себя чувствуете?

– Живой, – ответила Эмильенна. – Вы не расскажете, что со мной было и что вы здесь делаете?

– Оригинальный вопрос! – молодой человек насмешливо изогнул бровь. – Вообще-то это мой дом. Впервые в жизни мне приходится отчитываться о причинах моего присутствия здесь.

– Я не это имела в виду, – девушка была слишком слаба, чтоб обращать внимание на мелкое ехидство. – И вы отлично поняли суть моего вопроса. Впрочем, оставим это. Расскажите, что случилось со мной. Я помню, что упала. А дальше? – она попыталась приподняться на локте, всматриваясь в лицо собеседника, но тут же рухнула обратно на подушки.

– Не стоит переоценивать свои силы, лучше лежите. Хотите пить?

– Хочу, – не стала спорить Эмили. – А еще хочу знать, как вместо озера оказалась в этой комнате.

– Должно быть, вас перенесли на руках (или как там у них положено) те самые сонмы ангелов, на которых вы так рассчитывали, – Арман ухмыльнулся и пожал плечами. Затем он поднялся с кресла, подошел к столику, где стоял хрустальный графин, вода в котором казалась пронизанной солнечными лучами, выбивавшимися из-за штор. Ламерти наполнил стакан и протянул его Эмильенне. При этом одной рукой он поддерживал подушки, чтобы ей было удобнее, а другую сомкнул вокруг девичьих пальчиков, в которые вложил стакан. Этот жест можно было истолковать как проявление заботы о том, чтоб ослабевшая девушка не выронила воду, а можно было понять и как-нибудь иначе… впрочем, больная предпочла первое объяснение. При таком раскладе вольность Армана выглядела даже трогательно, а гордость и скромность не требовали немедленно выдернуть руку. Тем более, без его помощи она, и впрямь, не удержала бы не то что полный стакан, но даже сухой цветок. И все равно Эмильенна чувствовала себя неловко, а потому поспешила вернуться к разговору.

– Не думаю, что у ангелов нет других дел, как спасать утопленников, – девушка с трудом оторвалась от столь желанной прохладной воды.

– А что же им еще делать? – с деланным возмущением отозвался Ламерти, не разжимая пальцев, хотя стакан был уже пуст. – Если они предпочтут отлынивать, предаваясь созерцанию райских кущ и томно перебирая струны на арфах, то кто тогда будет спасать праведников? – серо-голубые глаза смеялись, по-прежнему оставаясь холодными.

– Вот и мне интересно кто? – девушка в упор посмотрела на собеседника, мягко пытаясь высвободить ладонь.

– Отчего же версия ангельского вмешательства тебя не устраивает? – вместо того, чтобы отпустить ручку Эмильенны, он обхватил ее еще и второй ладонью, при этом не отрывая глаз от ее лица. Еще неделю назад он бы вовсю бравировал своим участием в спасении утопленницы, напрочь забыв о том, что стал причиной ее падения. Но теперь он решил изменить линию поведения. Лучше продемонстрировать скромность, но сделать это так, чтобы у малышки не возникло никаких сомнений в том, чья это заслуга на самом деле.

– Думаю, что, и впрямь, без ангелов тут не обошлось, по крайней мере, без одного ангела, – девушка все же освободилась, а Арман прямо-таки, разомлевший, как от догадливости спасенной, так и от ее похвалы, не стал ей препятствовать.

– Это вы меня спасли – теперь Эмильенна не предполагала, а утверждала. – Почему?

Большинству из знакомых девушке по прежним временам мужчин вопрос показался бы излишним и даже странным, но не Ламерти.

– А действительно почему? – приложив палец к подбородку, он задумчивым взглядом изучал потолок, словно там горящими письменами были начертаны ответы на все вопросы.

– Я и сам не знаю, – Ламерти старался говорить как можно небрежнее. – Не могу сказать, что меня страстно тянуло купаться, однако созерцать сверху вашу трагическую кончину было как-то… невежливо, что ли.

– С каких это пор нормы вежливости вас обременяют? – Эмильенну изрядно разозлило ленивое пренебрежение в голосе молодого человека.

– С каких это пор таким тоном благодарят за спасение жизни? – Арман был все еще спокоен, но в голосе послышалось недовольство, а в глазах, доселе снисходительно насмешливых, блеснули льдинки. – Если вы сейчас изволите сказать, что не просили о спасении, то я самолично отнесу вас к озеру и скину с того же моста. А потом преспокойно отправлюсь домой, разве что загляну по дороге в церковь и закажу роскошную мессу за упокой вашей ангельской души.

– Не надо, – Эмили устало откинулась на подушки и закрыла глаза.

– Чего не надо? – Арман казался слегка обескураженным, то ли реакцией девушки, то ли тем, что ей стало хуже. – Не надо бросать вас в воду или не надо заказывать мессу?

– Не надо ни того, ни другого, – она ответила потухшим голосом, не открывая глаз.

– Как скажете, – мимолетное раздражение Ламерти прошло, уступив место беспокойству. Конечно, чертовски досадно, что девчонка такая неблагодарная! Другая бы млела от счастья – за ней бросились в бушующие воды, вырвали у разъяренной стихии, просиживали ночи у ее изголовья. А эта ледяная статуэтка? Как всегда ехидничает и придирается. Но, с другой стороны, когда она вот так бледнеет и гаснет, становится до ужаса жалко и…страшно. Она ведь только очнулась, еще так слаба. Вот пусть окрепнет немножко, тогда он все ей выскажет.

– Отдыхайте, вам нужен покой, – мимолетным жестом Арман поправил край одеяла на постели больной. – Я позову Жюстину, – с этими словами он вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.