Принцесса и Дракон

– Убирайся отсюда сейчас же! – прошипел он, а затем, прижав Эмили еще крепче, быстро зашептал ей на ухо. – Воспользуйся тем самым конем, о котором говорила, и скачи на запад, в сторону Монтрерского аббатства, это развалины, которые ты видела с крыши Монси. Неподалеку есть монастырь Святой Фелиции, укройся там. Мать-аббатиса тебя не выдаст.

После этих слов, предназначенных исключительно Эмильенне, он резко выпустил девушку из своих объятий и с силой толкнул ее в сторону двери.

– Я вас не оставлю! – Эмили была полна решимости.

– Идиотка! – выругался Арман. – Если не уйдешь сию же минуту, я сам тебя пристрелю! Все лучше, чем достаться Парсену, который, кстати, возглавляет трибунал, – после этого, внезапно изменив тактику, он добавил. – Не бойся, я выпутаюсь. Без тебя мне будет проще это сделать.

Эти слова убедили девушку, и она уже рванулась к выходу, когда у двери неожиданно возник и загородил проход тот самый дюжий тюремщик, который сопровождал Ламерти. Его привлек шум в кабинете Лаваля, и хоть мужлан был небольшого ума, но догадался, что арестант мог оказать сопротивление господину коменданту, который, в свою очередь, отнюдь не отличался храбростью или физической силой.

Не поворачивая головы, Арман мгновенно завел правую руку за плечо и выстрелил, затем, воспользовавшись секундами замешательства, снова взвел курок и взял на прицел Лаваля. Тюремщик валялся на полу и выл, хватаясь за простреленную ногу. Эмильенна ошарашенная этой сценой, не двигалась с места.

– Он же даже ничего не сделал! – в ужасе прошептала девушка побелевшими губами, не отводя взгляда от лужи крови, стремительно растекающейся по полу.

– Мне не понравилось, как он на вас смотрел, – теперь уже Арман отвечал Эмили, не поворачиваясь в ее сторону. – Не стойте на месте, как статуя, ваше присутствие связывает мне руки.

После этого Эмильенна наконец выскочила в коридор, а затем и на улицу. Теперь уже ей предстояло договариваться с Богом и замаливать кражу лошади, на которую она вскочила и сразу пустила в галоп. Мертвой хваткой вцепившись в поводья, девушка несколько раз оборачивалась и бросала отчаянные взгляды на здание, словно ожидая, что сейчас Ламерти выскочит из дверей. Однако этого не случилось, и вскоре не только комендатура, но и Суарсон остались позади. Впереди Эмили ждала бешеная скачка и смутная надежда разыскать затерянный монастырь.

И ей так и не довелось увидеть, как Арман, запустив стулом в голову Лаваля, бросился к окну, и, вскочив на подоконник, с силой ударил по створкам ногой. К его счастью, окно открывалось наружу и было закрыто не плотно. Арман выпрыгнул и оказался на заднем дворе. Такой короткий путь был предпочтительней, чем необходимость прорываться на улицу через коридор, куда уже сбегался народ. Ламерти был на свободе, но далеко бы он не ушел, если бы ему вновь не улыбнулась удача, на этот раз в лице представителя трибунала, прибывшего на казнь. Арман позаимствовал у того лошадь, используя пистолет в качестве неоспоримого аргумента.

Глава тридцатая.

Эмильенна изо всех сил гнала коня, от души надеясь, что выбранное ею направление является верным. По щекам девушки катились слезы, а она не могла оторвать рук от поводьев, чтобы утереть их. Эмили уверяла себя, что она не плачет, а просто ветер бьющий в лицо, заставляет глаза слезиться. Не то, чтобы она считала самопожертвование Ламерти недостойным слез, просто сейчас она обязана быть сильной, чтобы спастись и избежать той участи, о которой предупреждал Ламерти. Его жертва должна быть хотя бы не напрасной. Вот если ей удастся добраться до монастыря, тогда можно будет дать волю своему горю и оплакивать Армана хоть всю оставшуюся жизнь. Несмотря на слова Ламерти, Эмили не верила, что он сможет вырваться из этой западни.

Через некоторое время лошадь притомилась, да и девушка, не видя за собой погони, решила, что стоит ехать помедленнее, если она не хочет загнать бедное животное и проделать оставшийся путь пешком.

Дальнейшая дорога прошла для Эмильенны словно в тумане. И хотя она дала себе слово не давать воли чувствам, справиться с потоком мыслей было сложнее. Снова и снова мысленно возвращалась она к последним событиям, задавая себе вопрос, можно ли было избежать такой страшной развязки. Девушка убеждала себя, что никоим образом не виновата в том, что случилось с Ламерти. И хотя очевидно, что все неприятности молодого человека были связаны с нею, но не она же просила забрать ее из тюрьмы, тащить на то злополучное собрание, увозить из Парижа, а затем и из Монси. Несмотря на неоспоримость этих доводов, Эмили не могла отмахнуться от осознания того, что без вмешательства Армана ее участь была бы много хуже. Не заяви Ламерти прав на нее тогда, в Консьержери, она бы досталась Парсену, то же самое было бы, если бы он не увез ее из Парижа или бросил в своем замке. Непрошеное и неуместное чувство вины захлестывало девушку, как она ни старалась отогнать его логическими доводами, а также воспоминаниями обо всем зле, причиненном ей Арманом де Ламерти. Последний же его поступок и вовсе заставил Эмили чувствовать себя навеки обязанной этому человеку.

За этими размышлениями девушка потеряла счет времени, меж тем наступил и миновал полдень, и солнце постепенно стало клониться к горизонту. По пути Эмильенне попалась пара деревушек, но она не позволила себе остановиться ни ради отдыха, ни даже для того, чтобы спросить дорогу до монастыря. Меньше всего Эмили было нужно чтобы кто-нибудь обратил на нее внимание и тем более запомнил, ведь в дальнейшем это могло бы навести на ее след. Потому девушка старалась объезжать стороной населенные местности.

Однако нужно было понять, правильную ли дорогу она выбрала или, напротив, удаляется от цели. И в этом ей неожиданно повезло, по проселочной дороге, в направлении одной из деревень шли две пожилые монахини. Эмильенна придержала поводья и, остановив лошадь, склонилась к женщинам с вопросом о том, как добраться до бывшего аббатства и обители святой Фелиции. Монахини принадлежали у другому ордену, однако, монастырь знали хорошо и охотно рассказали, как туда доехать. Оказалось, что Эмили выбрала правильное направление и почти не сбилась с дороги. Теперь же ей оставалось чуть больше часа езды.

День уже клонился к вечеру, когда девушка увидела вдали те самые развалины, которые так живописно смотрелись с крыши замка Монси. Вблизи они казались даже более величественными, но зато и более мрачными, особенно, в свете длинных вечерних теней, темной вуалью накрывших серые камни. Полуразрушенные стены были увиты остролистным плющом, местами темно-зеленым, а кое-где уже приобретшим багрово-красные осенние тона. Монастырь стоял несколько поодаль и на фоне развалин выглядел светлым и почти милым, несмотря на массивность и фундаментальность построек. Стены здания были сложены из светлого песчаника и возведено оно на небольшой возвышенности, а потому монастырь был еще залит мягкими золотистыми лучами вечернего солнца.

Подъехав к воротам, девушка спешилась и постучалась. Странно, но только теперь ей стало страшно. Она сама не смогла бы толком объяснить чего боится – того, что ее прогонят или предстоящего разговора с матерью-настоятельницей. А может быть, Эмили страшило то, что войдя в эти ворота, она должна будет принять решение, которое определит всю ее дальнейшую жизнь. Сердце колотилось как бешеное, горло пересохло, и очень сложно было перебороть внезапно нахлынувшее желание вскочить на коня и умчаться подальше от этой приветливой и надежной обители.

Впрочем, сомнения и страхи обуревали девушку лишь до того момента, как в воротах открылась небольшая калитка и оттуда показалась немолодая монахиня с приветливым лицом.

– Что тебе нужно, дитя мое? – спросила она. При этом и голос, и само лицо монахини светились мягкой добротой, подобной вечернему солнечному свету, окутавшему монастырь. – Обитель святой Фелиции дает хлеб голодным, приют – странникам, свет веры – заблудшим душам.

Эмили сразу прониклась симпатией к этой милой женщине и перестала тревожиться, о чем бы то ни было.

– Меня зовут Эмильенна де Ноалье. Я бегу от преследования революционных властей и ищу убежища, – девушка решила выложить разом всю правду о себе, чтобы если уж монахини решат ее принять, они не сделали этого по неведению, и уж тем более не навлекли на себя неприятностей.

– Что ж, дитя мое, – промолвила сестра-привратница, пропуская Эмильенну во двор. – Сейчас много гонимых. Святая Фелиция держит двери своей обители открытыми для всех, кто ищет пристанища в эти страшными времена, – чуть задумавшись, монахиня добавила. – Для всех, кроме тех, что сделали эти времена такими страшными.

– Благодарю, сестра, – Эмили склонила голову и последовала за своей проводницей.

Пересекая двор, девушка обратила внимание на то, что вокруг все было в полном порядке от каменной кладки стен до пышно цветущих розовых кустов, заботливо обихаживаемых монахинями. Казалось, что все бури, бушующие за стенами обители, обходили стороной этот мирный приют добродетельных женщин. Здесь жизнь текла спокойно и размеренно, словно не было кровавых революций, хаоса, братоубийственной войны. Даже странно, как могло все это благолепие сохраниться в безумном мире, всего в нескольких часах езды от Парижа. Сестры легко и быстро, но без лишней суеты сновали туда-сюда по двору, занимаясь каждая своим делом и внося маленькую лепту в общее процветание монастыря.

Привратница, назвавшаяся сестрой Беатой, проводила Эмильенну в помещение для гостей, представлявшее собой нечто среднее между скромной комнатой и чересчур комфортной кельей. Впервые, с того времени, как она в спешке покинула Монси, девушка смогла привести себя в порядок – вымыться, причесаться, переодеться. Сменившая сестру Беату юная сестра Агата принесла Эмильенне монашеское платье из черного полотна, извинившись за то, что не может предложить наряда получше. Впрочем, Эмили монашеская одежда показалась чудесной – чистый и скромный наряд после вычурных платьев с чужого плеча, к тому же потрепанных, грязных и местами рваных после пережитых приключений. В комнате для гостей, в отличии от келий, было даже маленькое зеркальце. Воспользовавшись им, расческой и несколькими шпильками, чудом пережившими все треволнения последних дней, девушка соорудила простую и скромную прическу и осталась вполне довольна своим внешним видом.

После простой, но сытной трапезы, сестра Агата пришла за Эмильенной, чтобы проводить ее к матери-настоятельнице для знакомства и беседы. Следуя за сестрой Агатой, Эмили отметила, что внутри монастыря царит такой же порядок и гармония, как и во дворе. На всем чувствовался отпечаток заботливых рук сестер. Приемная аббатисы одновременно отражала скромность и тонкий вкус хозяйки. Сама же настоятельница была женщиной лет пятидесяти или немного старше, со внешностью скорее величавой, нежели красивой. Лицо ее с умными и выразительными карими глазами излучало доброжелательность и, в то же время, было исполнено достоинства.

– Проходи, дочь моя – приветствовала аббатиса Эмильену, застывшую у дверей. – Можешь звать меня – мать Луция. Сестра Беата рассказала мне о тебе. Ты должна знать, что можешь оставаться под кровом святой Фелиции столько, сколько пожелаешь. Мы никогда не выдадим тебя твоим преследователям, сколь бы могущественны они ни были, даже если ради этого нам придется выдержать осаду или штурм, – настоятельница произнесла последнюю фразу нарочито беззаботным тоном, чтобы слова могли сойти за шутку, но по ее лицу было видно, что женщина не исключает подобной возможности. – Наш монастырь рад оказать приют и покровительство девушке из столь достойного семейства…

– Мать Луция, – неожиданно прервала настоятельницу Эмили. Она говорила не поднимая взгляда, тихо, но уверенно. – Могу ли я надеяться, что найду в вашей обители больше, чем временный приют?

− 

Что ты имеешь в виду, дитя мое?

– Я хотела бы стать монахиней и вступить в ваш орден, – мысль уйти от мира и остаться в монастыре посетила девушку лишь несколько часов назад, однако, за это короткое время Эмильенна настолько утвердилась в своем решении, что сейчас пребывала в уверенности, что давно хотела этого, только не отдавала себе в том отчета.

– Не обижайся, дочь моя, – после некоторого молчания произнесла мать Луция. – Мне кажется, что твое решение чересчур поспешно. И оно скорее свидетельствует о горестях, которые тебе пришлось пережить и о разочаровании в мире – таком, каков он сейчас, чем об истинном призвании и стремлении служить Господу нашему.

– Но почему вы так думаете? – вскинулась Эмили, на миг позабыв о почтительности. – Вы ведь совсем не знаете меня!

– Зато я знаю людей, – мать-настоятельница отвечала спокойно и доброжелательно, ничуть не задетая порывом девушки, в глазах ее светилось понимание и еще печаль. – И знаю, что творится сейчас в мире. Думаешь, ты первая, кто желает скрыться за этими стенами от кошмара, царящего вокруг? Я готова укрывать гонимых, кормить голодных, давать приют обездоленным. Но я не готова объявить всех несчастных Христовыми невестами. Уйти от мира, еще не значит прийти к Богу. Служение Господу должно быть непреодолимой потребностью и радостью, а не попыткой заглушить боль и залатать раны в душе.

Эмильенна молчала, слушая аббатису. Ей нечего было возразить на эти мудрые слова, основанные на глубоком знании людской природы.

– Ты потеряла родителей, дитя мое? – участливо спросила мать Луция, пытаясь докопаться до причин, побуждающих столь юное и прекрасное создание отказаться от мирской жизни.

– Мои родители живы! – поспешно возразила Эмильенна, напуганная даже предположением подобного. – По крайней мере, я верю в это, и молю Господа об их здравии и благополучии. Они далеко и, надеюсь, им ничего не грозит, кроме тревог обо мне. Мои дядя и тетя попали в тюрьму и были в большой опасности, но… один человек сумел помочь им, – при воспоминании о Ламерти, Эмили, против воли своей, смутилась и вспыхнула.

Замешательство гостьи не ускользнуло от аббатисы.

- Тогда, возможно, ты потеряла того, кого любила? – мягкий голос настоятельницы был исполнен сочувствия.

– Нет, это не так! Я никого не любила! – в голосе девушки слышалось возмущение подобным предположением. Но, несмотря на искренность ответа, воображение тут же нарисовало перед ее внутренним взором Армана де Ламерти – его холодные серо-голубые глаза, красивые, сильные руки, и главное, эту вечную презрительную усмешку, не сходящую с аристократического лица.

Эмильенна тут же отогнала непрошеное видение, напомнив себе, какую роль играл молодой человек в ее жизни и кем она была для него. Нет, конечно же, она не чувствует и не может чувствовать к нему, ничего кроме сожаления о его горькой участи, впрочем, он сам выбрал путь, который привел его к столь печальному итогу.

– Что ж, – промолвила тем временем настоятельница, как бы подводя итог беседе. – У тебя было немало других причин, побудивших тебя искать пристанища в монастырских стенах.

– Значит, я не могу рассчитывать вступить в орден? – печально спросила Эмильенна, заранее смирившись с отказом.

– Отчего же? – мать Луция улыбнулась. – Я не дала поспешного согласия, но и не отказала. Если ты пройдешь срок послушничества и останешься тверда в своем решении, если в сердце твоем будет гореть огонь веры и любви ко Христу, тогда я и все сестры будем рады принять тебя в наш орден, нашу обитель и ты сможешь остаться с нами навсегда.

Конец второй части

Часть третья.

Глава тридцать первая.

Проскакав бешеным галопом по улицам Суарсона, Арман направил коня в сторону противоположную той, куда отправилась Эмильенна. Совершенно не к чему наводить погоню на ее след. Если ему удастся благополучно выпутаться, он спокойно отправится в монастырь и заберет оттуда мадемуазель де Ноалье. Главное, дать девушке шанс добраться до аббатства, а для этого нужно отвлечь преследователей и увести их как можно дальше. Впрочем, эта задача не представлялась Арману чересчур сложной. Он, как никто, знал здешние места. Даже жители Суарсона вряд ли так хорошо изучили окрестности. Мало кто из них мог позволить себе роскошь ежедневных конных прогулок, а те немногие что могли, явно не входили в число ополченцев или служителей комендатуры. Про представителей парижского трибунала и говорить нечего. Но даже тот факт, что они были здесь совсем чужими не играл никакой роли, поскольку к моменту бегства Ламерти на месте был лишь один из них, да и тому пришлось пожертвовать беглецу своего коня. Вообще же с лошадьми в комендатуре дела обстояли не очень хорошо, а скорее из рук вон плохо. Лошадка, которой, несмотря на угрызения совести, воспользовалась Эмильенна была практически единственным животным пригодным для верховой езды. Кроме нее имелась еще пара гужевых коняг, которых запрягали в телеги. Сегодня, впервые за многие годы этим престарелым животным выпала честь везти на себе всадников. Однако не похоже было, что они оценили оказанное им доверие. Несмотря на нещадные удары кнута, лошаденки трусили неспешно, и при этом все равно быстро уставали.

Немудрено, что при таких преследователях Ламерти удалось быстро скрыться. Он направил своего коня, который оказался весьма неплохим скакуном, к небольшой усадьбе, граничившей на севере с Монси. Владения принадлежали одному из его бывших приятелей. Если Винсент де Вирнэ будет дома, Арман рассчитывал воспользоваться гостеприимством соседа, помня что в юности тот до беспамятства восхищался им, и был готов оказать любую услугу и участвовать в любой афере, лишь бы заслужить одобрение блестящего де Ламерти. Если же усадьба окажется пустой, что более вероятно, то Арман сможет укрыться там. Так будет даже лучше. Во-первых, не надо просить никого об услуге, во-вторых, куда меньше риск, что его могут выдать преследователям. О том, что своим присутствием он подвергнет опасности Винсента и его домашних, Ламерти даже не задумался.

Подъехав через несколько часов к дому и оглядев его издали, Арман нашел, что усадьба выглядит необитаемой, и его это вполне устроило. Однако, спешившись у парадного входа, он все-таки решил постучать в двери приличия ради. Звук старого медного дверного молотка гулко разнесся вокруг. Молодой человек выждал приличествующую случаю паузу, и уже собрался было проникнуть в дом через подвальное окно, как они не раз делали с Винсентом в юности, но вдруг за дверью раздались шаги, и вскоре она распахнулась.

У дверей стояла небрежно одетая, но симпатичная молодая женщина с темными волосами. Подняв карие с поволокой глаза на неожиданного гостя, она прижала руки к груди, и изумленно вздохнув, прошептала с придыханием одно слово: «Арман!».

Ламерти тоже сразу узнал ее, несмотря на то, что за последние несколько лет ни разу о ней не вспоминал. Аделина де Вирнэ – сестра Винсента, дурочка, обожавшая Армана не меньше, чем ее братец, и даже бывшая какое-то время его любовницей.

Аделина была старше Винсента на два года, однако, это не помешало ей вздыхать по Ламерти – ровеснику ее младшего брата. Когда их представили друг другу, Аделине было шестнадцать лет, Арману же – только четырнадцать. Недалекая и романтично настроенная девица, и до знакомства была весьма заинтригована своим богатым и знатным молодым соседом, кроме того брат без устали восхвалял его ум, дерзость, отчаянную храбрость и независимость. А когда выяснилось, что помимо этих качеств, юноша еще и весьма хорош собою, сердце бедной глупенькой Адели пало к его ногам. И, как это водилось у Армана де Ламерти, было немедленно и безжалостно растоптано. Ламерти мог бы без труда соблазнить девицу, тем более, что влюбленная дурочка только о том и мечтала, но не стал этого делать, не желая ссориться с Винсентом. Молодой человек считал, что отказавшись от обладания смазливой сестрой друга, он поступает более чем добродетельно, и был несказанно изумлен, узнав, что планы Адели де Вирнэ и всего ее семейства простирались несколько дальше страстного романа. Оказывается девица, с полного одобрения брата и родителей, возмечтала стать со временем ни много ни мало – женой Армана и будущей хозяйкой Монси. Мсье и мадам де Вирнэ, как и положено всяким мелким дворянчикам, гордились знатностью своего рода и не обращали внимания на такие мелочи, как отсутствие приличного состояния, которое они могли бы дать за дочерью. Тем более, они считали свою ненаглядную Адель такой красавицей, которую с радостью возьмет в жены любой аристократ. Кроме того, полагали эти самонадеянные людишки, их поместье граничит с Монси и было бы неплохо в будущем объединить владения, объединив семьи.

Узнав об этих матримониальных планах, Арман долго хохотал, а матушка его, напротив, разгневалась не на шутку, возмущенная честолюбием соседей, забывших свое место и чересчур много возмечтавших о своей дочке. Мадам де Ламерти предпочитала не вспоминать о собственном положении до замужества, и потому ее негодование было вполне искренним.

Когда Арману исполнилось шестнадцать, он покинул Монси и переехал в Париж, а еще через пару лет повстречался там с Аделиной, которую родители вывезли в столицу в надежде устроить ее судьбу, так как все местные женихи были с презрением отвергнуты. Истинная причина отказов крылась в том, что Адель всех претендентов на свою руку сравнивала с Ламерти, и ни один из них, по ее мнению, этого сравнения не выдерживал. Но девушка искренне верила, что Париж полон блестящих молодых людей и уж там-то она со своей внешностью и чудным характером найдет того, кто сможет составить ее счастье и наконец-то вытеснить из сердца юношу, отвергшего ее любовь.

Вместо этого она на одном из первых же приемов столкнулась с Арманом, и тут же сочла это знаком судьбы. Даже если бы Ламерти был склонен к самобичеванию, то и тогда бы он не стал испытывать чувства вины за то, что соблазнил глупенькую Адель де Вирнэ. Она сама отчаянно добивалась его благосклонности и была готова ради этого пойти на все, даже на то, что было не особо-то и нужно ее избраннику. Впрочем, зачем отказываться от девицы, которая сама бросается к вам в постель, особенно, если она недурна? Арман воспользовался ситуацией, но эта связь очень быстро наскучила ему. Адель же была уверена, что теперь молодой человек точно женится на ней, поскольку она «отдала ему самое дорогое». Самого Ламерти повторные претензии на брак рассмешили не меньше, чем в первый раз. Без всякой жалости он выпроводил барышню де Вирнэ из своей спальни, своего дома и своей жизни, и никогда более не задумывался о том, что с ней сталось. Дальнейшая судьба брошенной любовницы Армана ничуть не занимала, как, впрочем, и участь остальных жертв его рокового обаяния.

И вот теперь Аделина стоит перед ним, уже давно не юная, но все еще привлекательная, хлопает длиннющими ресницами, и взирает на него с прежним подобострастием.

– Адель?! – Арман постарался чтобы голос его звучал не только удивленно, но и радостно. Кроме того, он немедленно завладел рукой женщины и поднес ее к губам.

Неизвестно, дома ли Винсент и родители Аделины, но в любом случае, если она надумает вспоминать прошлые обиды, приюта ему здесь не видать, поэтому Ламерти решил быть предельно милым.

– Что ты здесь делаешь? – на женщину явно произвел впечатление жест Армана, и если она и была на него по-прежнему зла, то умело это скрывала.

– Это долгая история, – он не выпускал ладонь Адели из своей руки, при этом глядя ей в глаза. Так он еще никогда не вел себя с ней. – Могу я войти? А Винсент дома? А твои родители?

Мадемуазель де Вирнэ была столь очарована поведением внезапно явившегося бывшего возлюбленного, что тут же поспешила пригласить его в дом, попутно отвечая на остальные вопросы. Оказалось, что Винсент уже больше года как бежал за границу. Он был в Париже, там его схватили и бросили в тюрьму. Если бы не помощь друзей, то брата, верно бы, казнили. Родители же несколько лет как умерли, по милости Божьей, не застав ужасов революции.

– Если Винсент бежал, то почему ты все еще здесь? – удивился Ламерти. Не то чтобы судьба бывшей любовницы его сильно волновала, просто не в характере Винсента, каким он его запомнил, было бросить сестру одну в стране, охваченной пламенем народного восстания.

– Винсент не мог вернуться за мной, это стоило бы ему жизни. Кроме того, я писала брату, что в наших местах куда спокойнее, чем в Париже. Хоть чернь и сходит с ума, а все же ведет себя более-менее мирно. Слуги – все, кроме старого Жано и его внучки – разбежались, но по крайней мере, никто не посягал ни на дом, ни на… меня, – женщина бросила полувопросительный полу-лукавый взгляд на собеседника, проверяя какую реакцию вызвали ее последние слова.

Тот не замедлил ответить примерно так, как от него требовалось в данной ситуации.

– Слава Богу! – неужели эта дура проглотит подобное? Если да, то она напрочь забыла, что упомянутый Бог ровным счетом ничего не значил для Ламерти. – Если бы эти ничтожества посмели причинить тебе зло, мне бы пришлось убить их всех до последнего, включая жен и детей!

– О нет! Это было бы слишком жестоко! – воскликнула Аделина с деланным смирением, однако, по ее виду можно было судить, что она весьма довольна словами Армана. – Я уговорила Винсента не рисковать собой, кроме того, не хотелось бросать поместье, уж тогда бы его точно разграбили или захватили.

– То есть твой брат скрывается за границей, а ты – хрупкая маленькая женщина – вынуждена охранять в одиночку семейные владения. Как это мило! – Ламерти не мог сдержать сарказма, который, впрочем, не был замечен, поскольку Аделина никогда не бывшая маленькой, и уже давно не хрупкая, тем не менее, разомлела от комплимента.

Надо было назвать ее девушкой, хотя это, пожалуй, был бы перебор, подумал Ламерти. А вслух сказал:

– То, что ты здесь одна – просто ужасно, но, по крайней мере, пока я здесь, у тебя будет защитник!

И вовсе незачем девице, а точнее уже старой деве, де Вирнэ знать, что, скорее, она защищает Армана, приняв его под свой кров.