Ворвавшись к себе в комнату, Эмили рухнула в кресло, и некоторое время сидела, закрыв пылающее лицо руками. Милая выходка уже не казалась девушке такой невинной и забавной. Напротив, теперь она думала, что ничего глупее и невоспитаннее придумать было нельзя. Она так и сидела, пытаясь унять лихорадочно проносящиеся в голове мысли, когда открылась дверь, и на пороге появился Ламерти с какой-то коробкой в руках. Эмильенна скорее поняла, чем увидела, что это он, поскольку рук от лица так и не отняла, но было очевидно, что Люсьен себе не позволит зайти в ее комнату. Арман опустил коробку на софу и обратился к девушке.

– Не стоит так глубоко переживать случившееся, моя милая. Нарушение пресловутых правил приличия мало меня трогает. Как аристократ по рождению, я с ними, безусловно, знаком, однако, они уже давно меня не касаются. Мне нравится смотреть, как вы премило краснеете, но пора уже прийти в чувство. Более того, с этого момента я разрешаю вам спать на моей кровати, когда вам вздумается – и днем, когда меня нет, а если надумаете, то и …

– Не надумаю! – Эмили резко оторвала руки от лица. – Я прошу прощения за свою выходку, больше она не повториться. Никогда!

– Как вам будет угодно. Но я ведь понимаю, что как хозяин оставляю желать лучшего. Мой дом никогда не был приспособлен для приема гостей, потому и кровать в нем одна. Если редким мужчинам доводилось здесь заночевать, то им было все равно где и как спать, ну а женщины…

– Пожалуйста, не надо продолжать! Я все поняла, – Эмильенне было невыносимо слушать такие речи, особенно в связи со своим поступком. О наличии у Ламерти многочисленных любовниц она догадывалась, но как оскорбительно было девушке слышать подобные откровения от мужчины.

– Хорошо не буду, моя прелесть. Ревность в женщине вполне естественна при упоминании о соперницах, – Арман лукаво посмотрел на нее. – Будем считать, что ты первая и единственная особа женского пола в этом доме и в моей жизни.

– Это уже лишнее, – Эмильенна наконец смогла взять себя в руки, и голос ее стал спокойным и уверенным. – Ваши любовные приключения меня мало занимают. Меня волнует лишь собственное недостойное поведение.

– Пусть это тебя больше не волнует. Неужели пережив все, что тебе довелось испытать, ты по-прежнему способна волноваться из-за такой мелочи? Ты, жившая в тюрьме, отданная в безраздельную власть чужого мужчины, терзаешься по поводу нарушения правил приличия?! – молодой человек неожиданно стал серьезен, ему и вправду хотелось понять, что происходит в душе девушки, оказавшейся в подобном положении.

– Это и впрямь может показаться странным, но жизненные невзгоды не должны оправдывать дурных поступков. Человеку должно сохранять достоинство в любой ситуации, иначе грош ему цена. Я должна быть выше всех обстоятельств. Именно поэтому мне стыдно точно так же, как было бы стыдно в иное, более спокойное время.

– Брось! Давай забудем об этом недоразумении. У меня для тебя подарок, – Арман снова был фамильярен в привычной своей манере. Он открыл коробку и на кровать мягкой волной батиста, атласа и кружев упало потрясающей красоты платье в голубых и серебристых тонах.

– Это мне? – Эмильенна смотрела на платье в недоумении. Во взгляде ее читались одновременно восхищение и возмущение. – Вы ведь, безусловно, понимаете, что я не могу принять от вас подобного подарка, хоть оно и великолепно. Благодарю вас, но это явно лишнее. Пресловутые правила приличия никогда не позволят мне принять его.

– Вы опять недопоняли ситуацию, моя дорогая. Это я не позволю вам не принять его! Я уже дал понять, какого мнения придерживаюсь насчет правил хорошего тона, да и вид вашего нынешнего одеяния внушает мне благоговейный ужас. Меня трудно назвать приличным человеком, но эстетика мне не чужда, в отличие от этики. Поэтому я позволю себе спокойно созерцать вашу смерть, но буду долее терпеть то уродство, которое вы носите на себе.

– Вы пытаетесь взывать к моему чувству стыда? Напрасно. Я не виновата в том, что платье мое в столь печальном состоянии. Будь это в моих силах, я бы этого не допустила.

– Так вот в твоих силах скинуть это тряпье, отдать Люсьену, чтобы завтра он облагодетельствовал старьевщика, и одеться достойно.

– Но принять такой подарок от мужчины!

– У тебя нет выбора, как в случае с голодовкой. Я требую, чтобы ты надела новое платье. Я так хочу! Пусть совесть тебя не мучает, ты ничего не решаешь.

– Но оно же бальное! – в отчаянии зацепилась за последний аргумент Эмили. – Разве можно позволить себе такое роскошное платье в повседневной жизни. Это же неприлично.

– Неприлично носить то, что сейчас на тебе! Неприлично отказываться от подарка вместо благодарности. Неприлично указывать дарителю, что его выбор вас не устраивает. Да ты хоть знаешь, как сложно было достать хотя бы это? Время сейчас, знаешь ли, не то, чтобы фасоны выбирать!

Это было не совсем правдой. Арман не искал платье специально и не приложил к тому ни малейшего труда. И уж тем более не заботил его вопрос уместности и приличия фасона. Просто он увидел это платье в витрине модной швейной мастерской, которая умудрилась пережить все кризисы и перевороты, и представил, как будет выглядеть в нем Эмильенна. Цена его нимало не смутила, но вот расчет на женскую благодарность не оправдался. Прежние его подруги не только не отказывались от подарков, но и требовали их. Ламерти, конечно же, понимал разницу между своей пленницей и обычными пассиями, но был уверен, что присущая добродетельной девице щепетильность отступит перед чисто женским желанием иметь новое, чистое и к тому столь красивое платье, вместо видавшей виды тряпки, которая, надо признать, носилась с истинно царственным достоинством.

– Ну же, хватит упрямиться! Я признаю, что нынешнее твое одеяние знавало лучшие времена, что, возможно, задумано и сшито было со вкусом, но, увы, теперь этого просто невозможно распознать. Так что переоденься и будь добра спуститься к ужину в новом платье. Тебя ждут интересные новости, – с этими словами Арман оставил Эмильенну в одиночестве.

Девушка провела ладонью по нежной ткани, взяла платье в руки, приложила к себе. И вновь оправдав свою уступчивость отсутствием выбора, лихорадочно начала стаскивать с себя старую одежду. Облачившись в подаренное платье, она почувствовала себя неловко. Зеркала в ее комнате не было, но и без него было очевидно, как идет ей этот наряд, как подходят голубой и серебряный цвета к ее глазам и волосам. И в то же время, как любое бальное платье, оно сильно открывало грудь и плечи, что в нынешнем положении смущало девушку просто ужасно. Можно попробовать прикрыть грудь и плечи шейной косынкой от старого платья, но вряд ли эта деталь ускользнет от внимания дарителя, а снимать платок в его присутствии еще ужаснее, чем выйти без него.

Спускаясь к ужину, Эмили отчаянно старалась не думать о том, как выглядит. Арман, увидев ее, как и следовало ожидать, не стал скрывать своего восхищения. Но Эмильенна постаралась подготовиться к этому, и бесстрастно восприняла все комплименты, некоторые из которых явно были призваны вогнать ее в краску. Позабавившись ее смущением, Ламерти как ни в чем не бывало, сменил тему разговора.

– Я узнал, где находится ваша тетушка – Агнесса де Лонтиньяк.

– Где же? – нахлынувшее волнение враз заставило девушку забыть и платье, и неприятности с хозяйской кроватью.

– Она находилась в комендатуре Сен-Депелье.

– Находилась? – розовый от смущения цвет лица уступил место смертельной бледности, сердце словно остановилось.

– Да, находилась – спокойно подтвердил Ламерти, словно не обращая внимания на состояние собеседницы. – Сегодня ее отпустили домой под поручительство и небольшой залог.

– Этот залог и поручительство – дело ваших рук? – голос девушки трепетал, как и ее сердце.

– Моих, – не стал скрывать Арман. – Как ты понимаешь, все ради твоих прекрасных глаз, малютка.

– Я не знаю, как вас благодарить – пролепетала Эмильенна в величайшем волнении.

– Я могу подсказать, – на его лице появилась недобрая усмешка. Девушка невольно отпрянула, а Ламерти продолжал. – Раз уж мне пришло в голову заинтересоваться вашими родственниками, то заодно я навестил и вашего дядю.

– Дядя Этьен?! Как он? – отвращение, промелькнувшее в голубых глазах секунду назад, сменилось надеждой.

– Отлично! Ожидает суда.

– Суда? – голос девушки поник. От нынешних судов не приходилось ждать ничего хорошего.

– Суда, – продолжал Арман, – на котором ему будет предложено сохранить жизнь, пожертвовав свой роскошный особняк в квартале Марэ в интересах республики, а конкретнее, в моих интересах.

– Вы оставите дяде жизнь, лишив его всего?

– Именно так. Вас что-то не устраивает, моя милая? Впрочем, если вам не по душе такой расклад, вы можете изменить ситуацию. Ваши дядя с тетей выйдут на свободу и не потеряют ни единого экю из своего состояния, если вы станете более покладистой.

Над ответом Эмильенна не думала ни секунды.

– Дядя никогда не согласился бы на это!

– Надо полагать, – не стал спорить молодой человек. – А потому все останется, как есть.

– И все равно я вам очень благодарна, – тихо проговорила Эмили, глядя Арману прямо в глаза.

– Не сомневаюсь. Впрочем, – тон его слегка смягчился. – Я не нахожу в себе сил и времени управлять несколькими имениями сразу, а потому планирую назначить вашего дядюшку управляющим. Пусть живет, как и раньше, сохраняя мое имущество.

– Жить в своем доме, как слуга – не лучшая участь, – Арман раскрыл было рот, чтобы возразить, но Эмильенна продолжала. – Однако это много лучше, чем смерть или нищета. Благодарю вас, господин де Ламерти. Да благословит вас Господь за этот добрый поступок. Добрый настолько, насколько это возможно для вас.

– Хорошее уточнение. Я не занимаюсь благотворительностью. Я вытащу вашу родню из-под топора, но их имущество станет моим. Думаю, что это справедливо и довольно гуманно по нынешним временам, – помолчав немного, Ламерти добавил. – Безусловно, вы понимаете, что ваши родственники не будут даже догадываться, где вы и что с вами!

Эмили не стала возражать. Как ни тяжело было осознавать, что дом, где прошла ее юность, перейдет в руки де Ламерти, но отрадная мысль о том, что дядя и тетя спасены и даже не лишены крова, была истинным успокоением для ее истерзанного сердца. Она действительно испытывала горячую благодарность к Арману, понимая, что для столь циничного и корыстного человека такое благодеяние – поистине добродетельный поступок. Что же касается условия, что дядя с тетей ничего не узнают о ее положении, то оно и к лучшему. Каково знать, что твое дитя (ибо ее любили как дочь), отдано в руки подобного человека, пусть даже они и обязаны ему жизнью. Да, узнай дядя Этьен, как обстоят дела, он предпочел бы смерть позору зависимости от такого благодетеля. Пусть уж лучше ничего не знают или даже думают, что она умерла.

Рассудив подобным образом, весь вечер Эмили была чрезвычайно любезна с Арманом и даже пару раз ему улыбнулась. Ламерти еще не доводилось видеть улыбку на прекрасном лице своей пленницы, и потому он счел, что сегодняшними своими действиями немало продвинулся вперед в намерении подчинить сердце девушки. Когда после ужина Эмильенна поднялась к себе наверх, он развалился в кресле с бокалом коньяка и предался размышлениям на эту тему. Хоть определенные сдвиги в его пользу в поведении своенравной мадемуазель де Ноалье и имелись, но в целом он рассчитывал на гораздо больший успех.

Арман недоумевал что же ей еще нужно. Он спасает ее родню от смерти и нищеты, он щадит ее саму который день, хоть она и полностью в его власти, он даже делает подарки, которыми так легко растопить женское сердце. И что? Пара улыбок и «я вам так благодарна!». И это все? Другая уже давно была бы без ума от его благородства и великодушия. Но нет! Мадемуазель де Ноалье всего этого явно мало.

Размышляя таким образом, Ламерти стал думать о женщинах вообще. Нетрудно догадаться, что прекрасный пол пробуждал в нем крайне мало уважения. Женщины виделись ему слабыми, глупыми, корыстными и мелочными созданиями. В истинную добродетель он не верил, считая, что те, кого свет почитает добродетельными либо просто глупы и чопорны, либо умело скрывают свои пороки, но чаще всего они просто не встречались с достойным искушением. Себя же самого Арман считал более чем достойным для того, чтобы любая добродетель не устояла. Он отдавал себе отчет в своей красоте, тонком уме и обаянии. Более того, сами его пороки: циничность, высокомерие, презрение ко всему миру вызывали в женщинах не меньший интерес, чем добродетели других. Покорить такого мужчину, а покорив, изменить его – вот была тайная цель многих, кто запутался в сетях мрачной привлекательности Армана де Ламерти. Ни одну женщину не пытался он покорить, он лишь принимал их любовь, не скрывая своего безразличия и презрения к любовницам. Множество разбитых сердец было сложено к его ногам, но ни одно из них не удостоилось даже сожаления. Он не любил и не уважал женщин.

И вот появляется девушка не похожая ни на одну их тех, кого ему довелось знать. Будучи женщиной от природы, она словно лишена их слабостей, более того, обладает чертами, которых ее пол, по мнению Армана, начисто лишен: умом, смелостью, чувством собственного достоинства, а еще искренней верой (ибо женскую набожность считал Арман рисовкой или инструментом достижения своих целей). Нельзя сказать, что Ламерти одобрял характер Эмильенны, ибо та была его полной противоположностью, но он явно счел ее достойной целью для приложения своих усилий. В конце концов, лишь та победа имеет самый сладкий вкус, которая досталась нам ценой немалых усилий. Простые победы для слабых и ленивых. Завоевывая эту добродетельную красотку, можно позабыть о скуке, которая последнее время становится все явственней и невыносимей. Жить снова интересно, а значит – игра стоит свеч!

Глава седьмая.

Несколько последующих дней прошли для Армана и Эмильенны весьма мирно. Эти двое постепенно привыкали к обществу друг друга. Эмили перестала терзаться мыслью о том, что находится в доме и во власти постороннего мужчины. Безусловно, в иное время при подобных обстоятельствах ее репутация была бы безвозвратно погублена, но во времена Террора все настолько перевернулось с ног на голову, настолько стали казаться мелочны и несущественны прежние нормы морали и приличия на фоне необходимости элементарного выживания, что ни сама девушка, ни кто другой не посмел бы ее упрекнуть в безнравственности. Более того, ее нынешнее положение, пусть ненадежное и зыбкое, как островки земли посреди болота, но все же было много лучше, чем она могла изначально рассчитывать. Потому Эмильенна с каждым днем становилась все спокойнее, к ней стала возвращаться прежняя живость и даже веселость.

Ламерти, в свою очередь, привыкал к постоянному обществу постороннего человека в своем доме и в своей жизни. Арман не мог похвастаться ни друзьями, ни любимыми. Что касается мужчин то, если он и почитал кого, достойным своего внимания, то никогда не искал специально общества такого человека, не стремился проводить с ним время и делить досуг. Самого признания достоинства другого было Ламерти более чем довольно, и оттого мало имелось людей, заслуживающих его уважения, и никого заслужившего истинную дружбу этого умного, холодного, циничного гордеца. Что же до женщин, то их он почитал созданными исключительно ради любовных утех, ну и возможности пополнить и упрочить свое состояние за счет удачного брака. Единственным достоинством слабого пола считал он внешнюю привлекательность, и ни одна женщина не задерживалась в его жизни долее нескольких недель. Мужчины искали его дружбы, женщины жаждали его любви, но Арману де Ламерти хватало общества одного единственного человека – самого себя.

Так было до появления Эмильенны. Забирая ее из тюрьмы, Арман не имел на эту девушку определенных планов и не мог бы сказать, как долго захочет терпеть ее присутствие. Но теперь, увлекшись игрой и заинтересовавшись предметом этой игры, Ламерти даже стал получать удовольствие от компании постороннего человека. Удовольствие это было тем ощутимей, что все было внове – любой, кто добровольно лишит себя тесного общения, дружбы и любви, впервые испытав их хоть отчасти, не может не найти в том привлекательных сторон. Эмильенна стала для Армана новой игрушкой, а обольщение ее – новой игрой, которая постепенно стала вытеснять прежнюю забаву и спасение от скуки – игру в революцию.

С каждым днем Ламерти открывал достоинства удивительного существа, которое волею судьбы оказалось под его крышей. Помимо редкостной красоты, решительности, стойкости, добродетели, он с удивлением обнаружил в девушке ум того глубокого, аналитического склада, который столь редко присущ особам ее пола. В ее суждениях всегда присутствовала холодная непоколебимая логика, более того, она столь умело оперировала этим умением, что могла бы считаться достойной преемницей софистов. Помимо логики, никогда не было недостатка в аргументации, а широта ее познаний и начитанность поражали даже, если предположить, что ими обладал мужчина.

Наиболее ярко достоинства ее ума проявлялись в спорах, которые стали для молодых людей ежевечерней традицией. Началось все с обсуждения и сравнения идей Руссо и Вольтера. Не успев отойти от удивления самим фактом, что семнадцатилетняя девица вообще читала их творения, Арман был поражен меткостью, глубиной и оригинальностью ее выводов.

– Люблю ли я месье Вольтера? О, нет! Столь много есть у него мыслей, с которыми не то что нельзя, но просто кощунственно соглашаться. Но кто может отрицать справедливость его суждения о вашем любимом Руссо? Разве не представляется вам величайшей нелепостью «золотой век» человечества, где все равны лишь в нищете, а добры вследствие неразумия и слабости? Да и не поверю я ни за что, что вы, с вашим отношением к жизни, можете проливать слезы над идиллиями Руссо, над его Эмилями и Элоизами. Признайте же! – девушка так забылась в пылу спора, что позволила себе тон, каким, бывало, разговаривала с кузеном своим или дядей.

Но Арман, никогда не настаивавший на церемониях, охотно прощал ей вольность обращения и, напротив, любовался ее горячностью – резкими движениями, горящим взглядом, пылающими щеками. Однако уступать ей первенство в словесной баталии отнюдь не собирался.

– Тут вы правы. Романтические произведения Руссо мало находят отклика в моей душе, ежели предположить, что таковая у меня отыщется, но «Рассуждения об общественном договоре»… – Ах, будто бы вас могут занимать причины общественного неравенства! А если бы и так! Но как сторонник Руссо – яростного ненавистника самой идеи собственности – можете вы не только сохранять свои богатства, но и множить еще их за счет средств ваших, с позволения, «реквизиций»? Нет уж, либо будьте последовательны и согласуйте свои действия с убеждениями, либо признайте, что кумир ваш ошибался в своих выводах.

– У меня нет кумиров. Хотя я уважаю и поддерживаю выбор древних иудеев, скитавшихся по пустыне, которые выбрали своим кумиром золотого тельца.

– И после этого вы еще будете ратовать за Руссо?! С таким же успехом я могу объявить себя сторонницей Мартина Лютера или Генриха Восьмого.

В подобных спорах протекло несколько вечеров. С политики Арман и Эмильенна перекинулись на философию и религию.

– Я не могу понять одного, – восклицал Ламерти. – Как можно продолжать не просто верить, но и любить Бога, который предал ангела, подобного тебе, в полную власть такому демону, как я?! Куда смотрел твой Бог, когда тебя бросали в тюрьму, когда ты оказалась в моих руках? Как он мог допустить подобную несправедливость?

– О причинах страдания лучше всего, на мой взгляд, говорит Аврелий Августин. Он…

– Ну, надо же! Даже теологи умещаются в твоей прелестной головке! Я читал Августина в бытность свою в Сорбонне. Сказать по правде, сие чтение показалось мне прескучным. Теория страдания и наград проста, но, по мне, это тщетная попытка объяснить зло, которое терпят и творят христиане.

– Все зло, которое приходится нам претерпеть по воле Божией, мы заслужили, пусть иногда и не осознаем какими именно делами!

– Тебе бы с кафедры вещать, мой юный проповедник. И все же ответь – разве то, что случилось с тобой хоть отчасти справедливо или милосердно?

– Если Господу угодно так распорядиться моей жизнью, значит, я это заслужила, – с печалью в голосе возразила девушка.

– Ты заслужила?! – Арман расхохотался. – Боже мой, девочка, да ты за всю свою жизнь не заслужила и такого наказания, как потеря любимой куклы или ленты! И что же? – тон его вдруг стал серьезным. Ламерти наклонился к лицу девушки и заглянул ей в глаза долгим пронзительным взглядом. – Вместо этого твой Бог отправил тебя прямиком в лапы к Дьяволу.

– Вы себе льстите! – Эмильенна старалась вложить в слова насмешку, но лицо Армана, склоненное над ней, было в этот миг таким загадочным и даже страшным, что приведенное им сравнение показалось не совсем лишенным смысла.

– О нет, скорее преуменьшаю свои заслуги на стезе порока. Итак, вас отдали на заклание. Как тех принцесс, которых приносили в жертву драконам. Ваш дракон сейчас сыт и почивает на груде сокровищ, но вы-то прикованы у входа в пещеру. Что будет, когда он проснется? И какие чувства испытываете вы к горожанам, отправившим вас на смерть ради умилостивления кровожадной твари? А ведь Бог поступил с вами именно так!

– Что же вы посоветуете мне делать? В ожидании смерти предаваться ненависти и проклятиям? Разве это может изменить мою участь?

– Нет, в этом даже я не вижу смысла. Роптать и ненавидеть тех, кто отдал вас на заклание так же бессмысленно, как ждать от них помощи и спасения. Но можно попробовать договориться с самим драконом. Когда вас хотят сожрать или над вами занесен нож убийцы, разумнее бросится в ноги и умолять о пощаде, чем ждать что сонмы ангелов по Божьему велению спустятся с небес, дабы спасти вас.

– Знаете, в заступничество ангелов мне как-то проще поверить, чем в милосердие драконов и убийц! Вот уж точно не стоит труда – молить их о пощаде! – на лице Эмильенны показалась презрительная гримаса.

– А ты бы попробовала, – вкрадчиво проговорил Арман. – Другого шанса на спасение у тебя нет, моя принцесса! Ты прикована к скале и беззащитна. И дракон сейчас – твой единственный бог! Ты зависишь лишь от его произвола, от его желаний и настроения, в конце концов, оттого насколько он голоден. Ты во власти дракона! Да не будет у тебя других богов, кроме меня! – употребление знаменитой библейской заповеди в таком кощунственном контексте ужаснуло Эмильенну. Страх, мелькнувший в ее глазах, не укрылся от Ламерти. Он был доволен произведенным эффектом.

– Я напугал тебя, девочка? – он мягко взял ее руку в свои ладони. Эмили, не решаясь выдернуть руку, попыталась осторожно освободиться, но Арман крепко удерживал ее.

– Прости, но я не собираюсь тебя успокаивать. Тебе действительно есть, чего бояться, – голос его был вкрадчивым, но в глазах читалось, что он ничуть не преувеличивает опасность, которую представляет собой для девушки.

Неожиданно Ламерти выпустил ладонь Эмильенны и несколько отклонился от обсуждаемой темы, оставаясь, однако, в русле религии.

– Но есть в вашей вере и своя прелесть. В честь вашего Бога созданы великолепные картины, статуи, и венец всего – храмы! Он неиссякаемый источник вдохновения для гениев. Стоя на крыше Нотр-Дам, я…

– Вы были на крыше Нотр-Дам?! – восхищение, переходящее в зависть явственно слышалось в голосе девушки. – О, как бы я хотела там оказаться! Но разве это возможно?

– Вы никогда не пробовали предложить сторожу или звонарю некую сумму, которая сделает невозможное возможным?

– Подобная мысль не приходила мне в голову, признаться.

– Зато мне нередко приходят подобные мысли. Чем ожидать благодеяний свыше, я предпочитаю их покупать. К моему удовольствию, служители Божии не менее корыстны, чем мы, грешные. Я люблю бывать в Нотр-Дам…Любил. Надо сказать, что революция не пошла на пользу «сердцу Парижа».

– Революция ничему не пошла на пользу! – отрезала Эмильенна.

–

Ну, это с какой стороны посмотреть, – усмехнулся Арман.