То, что мы ищем

11

Когда я смотрю в зеркало, я вижу там какой-то пиздец. Просто, одним словом. Глаза меркнут на тёмном окружении обвисших, долго не спавших век. Сухая корочка склеила тонкие губы, вид стал более задумчивый. Когда я смотрю на своё отражение в пыльном зеркале, я вижу там серое лицо. Я ненавижу смотреть в зеркало и думать. У меня возникает сильное желание плюнуть ему в лицо.

Иногда мне кажется, что мы небо и земля. Она воплощение идеала и непорочной свежести ветра, блистающая звезда в людском облаченье, а я низменное изрыдание в затхлой комнате средь убожества, падший от собственных лап зверь.

Иногда мне кажется, что я слишком сильно втоптал себя в грязь, что я сделал слишком много, чтобы быть таким.

И её окровавленные перья на крыльях результат моего варварского разбития нимба…

В доме, на кухне, упираясь на стол, я меняю местами окурок в руках. Меня оглушает от этой дряни, меня разрывает и душит то, что произошло с минуту назад. Дико бьётся сердце, как зажатая птица о стенки железной клетки. Всё плывет под тусклость, свет сияет лишь из улицы, лишь с крыльца, где Сара сидит и, наверное, также недоумевает, что же сейчас произошло. Минутная слабость или нет? Или то, что мы хотим? На столе рассыпан пепел, все тарелки переполнены и окурки рассыпаны уже просто повсюду. Пальцами я копошусь на столе, просто трогая всё в кучу. Влажные пальцы в саже, сильно воняет горечью истлевшего табака. Наощупь натыкаюсь на какой-то стеклянный флакон. Света вообще нет, лишь с окна пытается проникнуть оттенок, но это, по сути, ничего не меняет. Какая-то вытянутая колба с крышкой. Пальцами читаю гравировку на ребре. Ясно, откручивая крышку, выпиваю содержимое до дна. Пусть горько, пусть. До дна. Голова надвое. Мысли переполняют голову, нос всё также держит в себе слизь. Ну как, блядь, эта поездка могла обернуться в такой исход? Мои виски стучат, уши закладывает. Я чувствую, как кровь течёт во мне, как кислород с никотином и этой успокоительной дрянью где-то везде циркулируют по мне. Особенно в верхней части. Этот удар ломает меня на колени, будто дробит их в щепоть. Ломаю голос, я кричу, выплевывая липкую слюну и задыхаюсь:

– Больные вы, сука, наркоманы… Мой отец просто отдыхал в горах, просто удил на спиннинг в устье реки, никого, блядь, никого не трогал, кому из вас он помешал, уроды?

Его палатку нашли пустой на пятый день. Вернее, нашли изъёбанную болоньевую обшивку и мятый железный каркас. Вещи на месте, только выборочно поломаны, как будто в темноте не видели, куда ступали. Его тело нашли ниже, у реки, за полтора километра от ночлега. Как выяснилось позже, смерть произошла между тремя и четырьмя утра. На месте не было ни удочек, ни сачка, ничего. Он не шёл рыбачить, он вообще туда не шёл. Его волокли за локти, о чём свидетельствуют параллельные вытянутые полоски, ведущие от палатки до этого места. По следам четверо. Четыре отбитых долбоеба, объёбанных какой-то синтетикой. Его тело спалили дотла. До черной корочки, которую можно хрустнуть рукой и не будет больше ничего. Молекулярный анализ показал, что это мой отец.

Меня вырвали с пар, какой-то прокурор или кто он там, вызвал в срочном порядке. Его суровый вид без слов говорил, что дело первой важности. Ведет меня по коридору длинными шагами, оборачиваясь мне вслед. Потом резко тормозит и достает телефон, отвечает на звонок: – Да, он со мной. Потом позвоню. – Смотрит мне в глаза и отводит взгляд на телефон. Сильно ломается, не может начать. Я помню это так отчетливо, и одновременно так смутно и отрывисто. Он говорит: – Твой отец, малец, твой отец… – Я смотрю ему в глаза с сильной наглостью. Я жду момент, когда мне предъявят за какой-то дебош, за какой-то проступок. Просто жду, когда он скажет, что мне прилетит штраф и обязанность возмещения стоимости поломанного имущества. Он говорит, чуть ли не всхлипывая: – Малец, твой отец, он же в горах отдыхает? – Я понимаю, что влетел очень даже нехило, сумма похоже не маленькая, но почему он так пищит? Что-то во мне подразумевает плохое, но я надеюсь, что просто влетел по административке за шалость…

– ЗА ДЕТСКУЮ ШАЛОСТЬ – выкрикиваю я настолько сильно, что у меня рвутся связки и голос мой теперь сам пищит как у того прокурора или кем он там был. – Прости, прости меня, малец, но он… погиб. – И тут я будто проваливаюсь в глубокий кратер из моих снов, кратер глубиной с вышку радиосвязи. Будто прыгаю в пропасть и меня окутывает коконом холодного воздуха, будто веки настолько тяжёлые, что их проще вырезать. Ощущаю вживую, что такое переломанные в локтях руки на девяносто, в коленях ноги. Мой мир буквально переворачивается. Буквально рушиться и не остаётся ничего, шипящий белый шум телевизора в полной темноте сознания. Это всё и ничего. Это не описать, это просто убивает напрочь. Прокурор берёт меня за плечо и смотрит мне в глаза. Давит так сильно своим взором, будто надеется, что я сдержу самообладание. Он обнимает меня как родной и проговаривает, что этих ублюдков разыскивает весь их сраный отдел. Что им не скрыться и им непременно достанется. Говорит, что еле сдерживает себя, чтобы не устроить самосуд прямо на месте, когда найдёт их. Я вполуха слышу его утешительный говор. – Какая блядская скотина, какая…

Я рву все связки, мне абсолютно похуй, я на грани всех граней, коленями впиваюсь в какой-то мусор на полу, какой-то саморез; по ребрам стекают ручьи пота, я весь мокрый и горячий как мясо на сковороде.

– За что его можно было спалить заживо? – Пусть давит по вискам ещё сильнее, пусть трясёт ещё активнее, пусть горит во мне эта буря. Его тело испепелено у речного пути, как его транспортировали я не помню, всё, что было далее отразилось в памяти очень плохо. Как я ехал с этим прокурором на место происшествия. Как мне показывали его вещи, спрашивали, помню ли я их. Я просто молчал, убитый без пули. Сколько я ещё ездил на все эти медицинские анализы. Но этот прокурор так и не нашёл их.

– Так и не нашёл никого, – выкрикиваю я на излишках голоса. Во рту муть, даже говорить противно. Думать и жить муторно. Прострелите мне череп. Вся эта жизнь, вся эта распущенность и выпаренная дрянь. Все эти заброшенные комнаты и мой апатический образ жизни… все эти косые взгляды… Всё это… Потому что я сошёл с пути и упивался до беспамятства. И цинизм, и наглость, и вся моя чернота выбилась вперед. Все выросло и не сбавляло темп. И не сбавило бы.

Всего этого можно было бы избежать, лучше бы я застрелился сразу же. Если бы только узнал чуть раньше, что отец хранил оружие. Будь я чуть внимательнее, уже бы валялся в сырой земле.

Я клянусь, я бы вписал эту пулю в череп и глазом бы не моргнул. Прошёл год, но это по-прежнему давит на меня с той же силой, а может, и сильнее. Тяжело сопоставить. Я ненавидел мир, пока был слеп. Пока не видел его из-за своей злости и эгоизма, окутавших меня плотной пеленою. Меня выгнали из этого института каких-то там наук. Я каждодневно выпивал и выкуривал столько, что мне просто стыдно это говорить. Мне не с кем разделить эту боль и никогда не было. Но я и не прошу, чтобы меня жалели, если это сейчас выглядит именно так. И да, наверное, именно поэтому я так обозлился.

Сара над моей головой на грязном полу, сидит на корточках и смотрит мне в глаза отзеркаленной фигурой сверху. Её ладони, будто изо льда, прикасаются к моим щеках, что меня пронизывает до глубины. Её тело будто изо льда. Влажный электрический разряд по телу. Она выглядит передо мной так, что прямо на моё лицо капает её соленая слёзка. Она слышала, безусловно, я так кричал. Я и не думал, что делаю. Я так привык быть один, что вообще всё забыл под срывом. Помню, как разбил кулаки в мясо, когда… Она перебивает мой новый наплыв:

– Фли, я не знала, Фли… – Её личико искривляется, рот чуть приоткрывается в перевёрнутой улыбке, и её солёная слеза капает мне на сухие губы и стекает прямиком на очерствевший язык.

Мой периферийный момент. Моя ломка и пытка. Моя стена принимает последний удар, последний сокрушающий удар. И никто не знает, какая сигарета приведёт тебя к смерти, если не бросить курить прямо сейчас.

12

– Он был очень зол на тебя, – отвернувшись от меня к всеохватывающему пламени и сложив руки спереди, говорит Сара, – Они бы всё равно достали тебя.

– Кто они? – грязным болотом застоявшегося голоса спрашивает Флинн. Сухие губы еле двигаются, будто он самая больная свистящая погода. Голос буквально трещит и рассыпается на части, онемевшие губы фальшивят слова. Бледное лицо обгорает корочкой жара, светится ярко-жёлтым.

– Они – мой мёртвый отец и другие помешанные диаконы, преследовавшие те же двинутые цели – сотворение второй Девы Марии, – Она медленно поворачивается, держа кисти сложенными под животом; поникшие от усталости веки набухли под треснувшими глазами; капельки пота конденсируются на её измученном лице группами тяжести и бесконечной ноши. – Он повесил тебя на крест, чтобы завершить ритуал. Придать тебя жертве во имя плана, которому уже на тот момент было не суждено свершиться.

Мы встречаемся взглядами холодной войны. Как противостояние таявших ледников.

– Ты рассказывал мне, что мы сами определяем, как нам жить, страдать и умирать. Ты же помнишь? Ты рассказал мне. Лёжа на холодном кафеле, укрытые лёгким ветром. Помнишь? – Заглядывая мне в красные глаза, уже полные всего, чем только могут наполнить их выпивка, сигареты, дрянь и усталость, – говорит мне Сара. И я помню, я всё помню. Серые воспоминания кружат во мне отрывки тех моментов. Во мне нет человечности. Как минимум в прошлом, когда я оцениваю его со стороны.

– Те люди за окном, десятки дьяконов и простых верующих, они готовы разорвать тебя на части. Ты непосредственная угроза их плану. И если ради этого им стоит пожертвовать своим безгрешием, то во имя цели они сделают это. Сделают всё. Даже сожгут тебя заживо, прибрав к рукам и моего отца. Но теперь, видимо, и я есть угроза их плана. Вернее говоря, я – причина и следствие его распада. И мне это так нравится.

Под ногами хрустит и проваливается старая древесина. С концов она трещит от горения, с другой лежит тело Питера, мы по центру, буквально на разломе, на трещине, на периферии. На острие ножа голыми запястьями. Так сложно не обжечься.

Я покорно висну мундиром на вешалке из креста и слушаю. Хоругвь с подтекстом. Лестовка с моим холодным телом. Труп в обличиях, онемевший епитрахиль.

– Я не та, за кого они все меня держат. Не та, в кого они так изрядно пытаются меня превратить. Я радикальный перелом, который должен был состояться еще раньше. Время искушений прошло, и я светлею. Я выбрала не уготовленный исход, а то, что чувствую. Не то, что хотят от меня другие, а то, чего я сама хочу. Это то, что я искала. Но потеряла, не найдя рядом… тебя – Пистолет в её руке дергается вниз, локоть выгибается в другую сторону; кровь Сары трескается от жара, отслаиваясь от грязного балахона, делая его белее, чище; её веки висят грузилом вниз и тянут за собой глаза, полные искренней горечи. Её длинная горящая тень пляшет на трупе, слёзы сохнут на щеках, слёзы мажут веки и саднят до красной набухлости. Её взгляд пронизывает.

Мои глаза опущены, лишь тишина между нами. Река, в которую он смотрит, на самом деле такая же глубокая как единство (слияние) неврозов в портрет отчаянного, но всё же бессмысленного существования. Это спасение лишь мнимое принятие сингулярного троеколия разбитого вдребезги сознания, существования кажется относительным.

Замерзает воздух. Дёргается нутро, сбивая грузом кровяные органы вниз. Секундный испуг. Тело дышит, помнишь? Меркнет устоявшаяся гладь вибрирующего света и с сильной вибрацией по полу обрушается за спинами ангела с рогами и демона с ореолом толстенная стена. Пыль и звуковая волна долетают до наших гружёных мыслями спин. Горячий воздух скользит по нам, обвивает аурой серости. Мы ощущаем это настигающее чувство, и мы продолжаем.

– Я не знала, Фли… – повторяет она ещё раз и ещё. И её слёзы льются на моё лицо, стекают по губам и проникают на чёрствый язык. Наркотик проходит по гортани и моя стена рушится. Незаметный щелчок, давший неслышимый отчёт.

Мои изорванные голосовые связки в гортани обвивает солёная капля и я говорю последние слова:

– Сара, я хочу тебе сказать… – Смотрю прямиком в перевёрнутые глаза, будто мне уже нечего терять. Будто ступать во все тяжкие. Сара всё так же сидит на коленях перевернутой фигурой по отношению к моей лежачей вдоль пола. Хриплю слоги, выплевываю слова, фальшивым телефоном толкаю каждый звук из своего нутра. Из самых глубин себя, будто выкопав из самого ядра. Дрожат гланды. И лишь её глаза понимают меня, они так близко, всё ближе и ближе. Сложно выразить чувство в слово. Конвертировать. Сложно смотреть на её ресницы и ямки под глазами, которые ей так идут, не испытывая сильного желания быть к ним ближе. Настолько близко, что физическое кажется пустяком. Настолько близко, что мы соприкасаемся губами.

Если бы густой звук высокого давления в моей голове можно было бы описать словом, чуть приблизить тебя к моему затуманенному осознанию ценности момента, я бы непременно сказал, что я будто в пропасти, в тёмной глуши и меня рвёт со всех сторон, но мне не страшно, мне нравится. Мне хочется ещё. Я всё ещё здесь, в сознании, но я будто далеко от реальности. Будто я везде, будто я поглощаю всё, что только возможно. И ничто не способно это заменить. Никакой наркотик, никакая выпивка. Это самая убийственная доза. Будто насытиться невозможно. Хочется только больше, и больше, и больше.

Её тело на мне, я перекидываю её на себя броском через голову. Не так, как учат самбистов, но грубым движением на себя я приговариваю нас к лежачему положению лицом к лицу. Моя мокрая футболка липнет к спине, но, ведь, дождь – это чушь. Моего голоса нет, но он и не нужен мне, когда мой рот постоянно закрыт губами. Мне не нужны глаза, потому что всё понятно и без них. Крики, стоны, лёжа это сразу же заживает. Внутрь кожи сладость крови, ветром гонит, где открывается скованность. Чувство вибрирующего баса прямо и перпендикулярно по телу искрящимися линиями, будто я изрешечен уколами и порезами. Сложно вдохнуть, но нам и не встать. Забрать солнце и звёзды, ведь небо теперь тут, на этом полу, а потом и на кровати. И так неважно, что там раньше и что там вообще. Что-то невидимое сияет как изо льда во тьме. Как искупаться в луны лучах, как проникновение. Покажи край священной земли, больше нет ничего.

Разорви мою кожу на спине своими длинными ногтями, оставь мне кровяные полосы на память. Кровать запомнит всё, оставит отпечатки. Твоя психика запомнит всё, оставь это на память. Оставь мне улыбку и ямочки на щеках, оставь мне свои ресницы и губы, оставь тело и кровь. Мало переломать руки и ноги на девяносто, нужно на все сто восемьдесят. Вышка не такая высокая в сравнении, лететь нам дольше, окутываться коконом свободного падения. Холодным потом окутывать тела, а потом растирать его прикосновениями.

На часах пять пять. Я заливаю какую-то дрянь во внутрь. Импульсивность и вспыльчивость. Убитое тело лежит в моей кровати. Пять утра и встаю с места происшествия. Когда я смотрю вокруг, у меня возникает ощущение виража, сложно объяснимое чувство полёта где-то над всем, высший пилотаж. Где-то в бездонном потерянном небе, необъятный среди сильного небесного, которое гораздо сильнее всего земного. С виду это плоско и банально, но я уверяю, что ты просто не понимаешь. Нечто воодушевляющее, что прокуренный лёгких не хватает, чтобы забрать максимум. Настолько большое, что чёрная пустота без единой капли света во мне невольно отступает назад, уступает место нечто более серьёзному и необъяснимому. Большая территория или пространство, безграничные как сон, безграничные, как мои представления. Или это реальность?

Я знаю, что это вредно, но я так хочу. Чтобы жить, мне нужно это писать, чтобы это описать, мне надо умереть. Чтобы жить, мне нужно гнить, мне нужно утопиться и умереть. Всего можно было бы избежать, но нам это не подвластно. Посмотришь в мои глаза ещё раз? Или я разуверил тебя это сделать ещё раз? Запомни, как выглядит тварь. Как выглядит несчастье. Помни, что каждый глоточек смертельно опасен, ведь яд – это я. Как выглядит низменный вирус, который всё-таки достиг своего, но увернётся от кармы. Скроется, будто и не поражал.

Её тельце тихо спит на двойной кровати. И лунный свет падает на кровать. Почти белое бельё, почти белые подушки, почти белое бледное тело. Не знаю, откуда это. Бутылка на половину полная или пустая? Знаю, что жжёт гортань, знаю, но не брошу. Моя голова что-то крутит под густой бас давления и мигрени, какой-то фильм, какие-то отрезки моей жизни или не моей вовсе. Кто я? Я не знаю, я во временной воронке. Я дома и долблю кулаками стену в кровь, я дома и у меня выключается свет, я дома и у меня на потолке спальный лежак. Погромче нагромождение грязного звука, настигающее чувство опасности. Я больше не преследую цель дать себе какое-то понимание, я не преследую цель увидеть логичность этого всего, я просто вырезаю затупленным ножом наощупь нутро. Выбрасываю пустую бутылку куда-то в глубь этого здания. Вроде, это мой дом, мне сейчас не важно, та и никогда не было. В психах ползу по комнатам, пинаю кучу пустых бутылок, вырываю тебя из сна, вырываюсь из этого чахлого места.