Богослужения у Сары обычно начинаются с 6 вечера, тогда она уже стоит под воротами церкви. После школы в плиссированной твидовой юбочке в клетку, в блузке с длинными рукавами и воротничком. Высокие туфли, чуть большеватые для прикида, будто не по размеру. Сквозь ворота, огибая попрошаек, что чуть не ломаются шеи, она проходит с тройным перекрещением. Или в облегченных брюках оттенка дымчатого кварца из габардина, зауженных снизу, стрелочки режут спереди. В глянцевых монках на каблуке и следках, чтобы было видно голую лодыжку. Шёлковая белая рубашка с коротким рукавом, перерезанная вдоль черными полосами с двумя расстёгнутыми верхними пуговками. Перед крыльцом надевает косынку, вяжет её за хвостиком, ещё раз крестится. Так проходит каждый Божий день и вечер. Она приходит и в дождь, и в снег. Каждый день и каждый вечер. Как бесконечная история. С улицы слышны чтение и пение молитв. Проходя, можно услышать чтение Завета. Псалтырь составляет особую часть Библии, хвалебные песни, священная хвалебная песнь написана по вдохновению Святого Духа. Мы часто слышим песни за пределами святых стен. А иногда можно даже различить проведение обрядов. Если бы вы не знали Сару, то подумали бы, что она вообще поехавшая на всей этой теме. Если бы вы не знали, что ходить туда её заставляют отчим и мать.

Помимо церкви, она учится в университете каких-то там наук. Не очень интересных наук. Если бы я постарался являться туда хоть раз в неделю, может быть, я ещё был бы с ней на одном курсе. Сидел бы на контрольных по национальной политологии, на лабораторных по биохимии, лекциях по введению в фракталы.

Память живёт болью, болью стянутых, туго сплетённых волос. Она носила длинные волосы. Как мне помнится это время. Длинноволосая студентка, она плела косу на затылке так беспощадно, как только лабораторный штатив может прижать вытянутую колбу. Она выглядела загадочно странной, вечно мечтающей девочкой с закатанными под асфальт молчания глазами. С закатанными наверх глазами на истории искусства, куда-то в небо за окном на социологии, философии, конфликтологии, вечно плывущая по течению золотая рыбка. По течению прозрачного аквариума. Не по тальвегу реки. Она выглядела такой скромной и беззащитной, что всем вокруг хотелось её только обидеть. Чем-то нарушить её безукоризненную мечтательность и смирение. Слишком необычной она была, чтобы жить обычно. Слишком загадочной и скрытной, что хотелось разрушить её стальной мир. И при этом не скажешь, что она вызывала внимание, просто таких как она видно издалека. Она как зверёк, который не даёт погладить шёрстку. Недоступная и нерушимая. А она просто думала о том, что сегодня вечером нужно рассказать про эмпирический метод исследования сексуальной трансмутации гнусному дядьке с красным шёлковым галстуком прямо до того самого места. Рассказать всё, что ей нужно было изучить за неделю этому пялящемуся на её расстегнутые верхние пуговицы толстому извращенцу. Отец записал на курсы сексуальной сублимации, на учение освобождать свою сексуальность «сырой» как западные безбрачные священнослужители. А потом плестись в церковь и нести службу примерной девочкой с белоснежной косыночкой на голове. Всё как следует.

Память живет промокшими ботинками тех суровых зимних вечеров, когда она ходила на античную философию к слепой женщине, которая больше не выходит из дома. В комнате, где жило не меньше десятка кошек, за трясущимся столом и керосиновой лампой, старуха рассказывала о тех философах древней Греции, что поднимали с колен отношение человека к религии. Под ногами хрустел корм, воняло мочой не только от диванов и ковров, но и от ослепшего учителя. Память живёт в сырых носках, которые воняют через ботинки проссатыми коврами и кошачьим кормом. А потом – на службу в церковь. Что сегодня: обряд очищения, литургия, воспевания?

Знаю только, что она всегда занята чем-то, что ей самой не сильно хочется. Все эти факультативные школы прикладных наук и искусства сублимирования своего существа, эта церковь… Оно ей не к чему.

На стенах вокруг раскручивается история. Тут тебе и сокрытие младенца от царя Ирода – ненасытного убийцы. И сорокадневные подношения младенческому творению. И крещение Господне у Иоанна Крестителя. Дух Божий и небеса сошли на Иисуса в виде голубя.

Звон отдается эхом. Звонким эхом ударного соприкосновения хрупкого стекла с деревянным полом. Дерево настолько старое, что уже продавлено от тысячи-тысяч молящих ног. Головки гвоздей на балках отполированы тысячами-тысяч резиновых подошв. Капли огня растекаются по деревянному полу. Языки пламени охватывают всё, даже воду.

Огонь распространяется на глазах, сухое дерево быстро горит, ты не представляешь, как быстро.

Вот она, моя любовь.

Она на расстоянии моего близорукого зрения, я могу увидеть её так близко. Но я рассматриваю глубокие порезы на её руках, с которых до сих пор сочится кровь, её худенькие ножки в потрескавшейся корочке спекшейся густоты, её темно-алые носки. Её красные носки зажали кровь в кожу туфлей. И тут мы, как невзначай, встречаемся взглядом. Её брови приспущены в негодовании, а губы сжаты плотной трубочкой. Её веко дёргается, и она отводит от меня свой взор. Мне хватит.

Знаете, почему женщины скрывают уши в храме, надевая на голову косынки? Потому что в Библии сказано, что Дева Мария забеременела от того, что Святой Дух прошептал ей на ухо. Вот такая была идея. Гнутая старуха за шатающимся столом объясняла, что, услышав хотя бы одну нехорошую мысль, ты теряешь невинность. Одна излишняя подробность – и ты погибла. Передозировка информации. Нехорошая мысль укоренится в тебе и прорастет.

– Святой Отец, Святой Отец, отец, прошу…

Её голос звонче колокольной трели в 6 утра. Её голос тут навсегда. В горящем замке. Её волосы развиваются неуклюжими кровяными кучами. Её волосы не покрыты.

Если бы вы не знали её, подумали бы, что ей хочется меня спасти. Что ей хочется помочь мне. Что ей не хочется, чтобы я сдох тут. Вы бы подумали, что мы влюблены друг в друга и это трагическая история спасения, история камбэка.

И она выглядит как ангел в своём безрукавном балахоне, осколки её нимба рассыпаны по всем углам. Кожа рук в рваных ранах, солнечный свет отражается в осколках нимба на её ранах. И если бы я не знал, я бы перепутал. Я бы перепутал её с Богом. Такой сильный эффект она излучала.

Признаться, мне было слишком скучно, потому я и пошёл в тот день в храм. Посмотри мне в глаза ещё раз и запомни это, я – это олицетворение самого низменного. Меня попросту нечем зацепить, меня нечем унизить, на мне попросту нет живого места, потому что я сам себя таким показываю. Мне говорят, что это основано на моей врожденной неврастении и моём образе жизни типичной падали и отброса социальности. Они говорят, что у меня олигофрения и прогрессирующая истерия, что я вспыльчивый и нервный, неуравновешенный кретин. В их глазах я аморальный рецидивист, опасный насильник-убийца, лицемерная циничная тварь, я – тот самый смертоносный вирус в их глотке. Я. И мне это так нравится.

4

Этот запах, мы не спутаем его с другим – это запах тлеющего ладана. Ароматическая смола трёх видов деревьев, берущих свои корни в Африке. Этот расслабляющий, томный запах, отдающий нотками воска и цветов. Этот запах раскаленных углей кадила, эти угли плавят смолу и разносят запах по всей округе. Кадило висит на трёх цепочках и издает благовонный дым тлеющего ладана – фимиам. Этот запах мы всегда узнаем, придя в храм.

Флинн ощущает его с порога паперти, когда крестится перед дверьми в храм.

В притворе не оказывается вообще никого, апостолы глядят с икон, молча провожая его в среднюю часть храма, к месту с прудом и иконостасом. Веет теплом. Сверху – дугообразное небо с серьезными лицами и просто невообразимо гигантская медная люстра с маленькими горящими лампочками, натертыми пастой Гойе. Обращая взор вниз, к нему на встречу уже вылетает человек в облачениях. Выходит, разводя руки в стороны, как бы радостно встречая. Этот человек, его зовут Питер. Этот Питер одет во всё церковное убранство. Двери за его спиной хлопают, пламя свечей содрогается.

Флинн проходит до алтаря, к месту, где так много икон, что глаза разбегаются по разные стороны. Окидывает взглядом апостолов на стенах. Пётр Первозванный, Симон Зилот, Матфий. Ещё 9 нужно докупить. Онлайн-банк.

Флинн окидывает взглядом Питера – снизу вверх, с глянцевых ботинок Chelsea и чёрного полотна мантии, изрешеченного золотыми крестами, до его непоколебимого взгляда, будто отрешенного от реального мира, – и отворачивается, осматривая рисунки на стенах. Этапы жизни Иисуса. Староязычные символы поверх неба и зелени под призмой витражного света. Бетонные колонны до потолка и чугунные ограждения под ними, мраморная балюстрада на втором этаже.

– Сын мой, храм не может принять тебя.

– Я хочу сделать пожертвование, – говорю я то ли стене, то ли ему.

– У вас нет интернет-банка?

– Такая ситуация.. – Флинн окидывает взглядом всё вокруг, стараясь не смотреть на священнослужителя – А это кто? – Из-под занавешенной фиолетовыми шторами комнаты выходит такая персона.

По правде говоря, мне просто нечего было ему сказать, поэтому я сказал про пожертвование. Я не знаю, зачем вообще туда пришёл. Моему бысстыдству и скотству нет предела, да. Я та смертоносная бактерия.

Ты выглядела как ведьма в этом снежном балахоне. Только без капюшона. Ты подошла к нам неуверенными шагами, опустив голову вниз, показывая свой шелковистый волос, и твой отец, он же Отец Питер, представил тебя мне.

– Это моя дочь – Сара – Он вытянул прямую ладонь, обращая её к телу Сары.

– Привет.

– Привет, Сара, я Флинн – его взор пожирает её сверху до низу.

– Мы знакомы, ты… кажется, был в моей группе… – твои голубые глаза, твои глаза. Иногда мне кажется, что они меняют цвет.

– Да, меня отчислили – Флинн не отводит глаз, от чего Сара даже не смотрит на него.

– Тебе так идут эти глаза, без них ты бы не была такой очаровательной.

Питер будто глотнул разложившуюся плоть, его лицо скосилось в презрительной гримасе. Всё это время он внимательно слушал разговор и такой его поворот был явно не по его нраву. Он окинул мою футболку раздраженным взглядом и проницательно смотрел мне в глаза. Во мне нет человечности. Не ищи.

Блядь, я как та пословица: семь раз отрежь, один раз отмерь. Комплименты я делать не умею, пожалуй. А взгляд Сары тем временем стеклянный.

Представьте вазу с красными розами, которые вот только что срезали. Роса на их лепестках ещё не испарилась. Розы в прозрачной гранённой вазе из опалесцирующей эмали ручной работы. Представили? А теперь представьте мятое жестяное ведро с бетоном, представьте мешки от цемента и запах сырого раствора шпаклёвки. И теперь представьте, как будет выглядеть эта розочка среди всего этого хлама? Та она будет вровень с этим убожеством. Она будет вонять этой монтажной пеной, лепестки будут измазаны каплями грунтовки, а вода в вазе будет с примесью лака для полов и краски для ржавчины.

Она как гниющая среди убожества роза. Она увядает в этом обществе. Она как не воплощённый талант. Как красота, которой не даёт раскрываться обстоятельство места.

Она настолько бледная, что серые стены уже сливаются с её лицом. Будто смотришь на камуфляж в лесу. Будто смотришь на отражение неба в море. Как древняя философия и курсы основ социологии. Сливается.

Она так изменилась за последнее время. Когда меня там числанули?

Я помню, как она рассказывала мне, что вытянутые вниз петли букв «у, д, з», их специфический длинный изгиб и форма крючка, говорят о нашей сексуальной направленности. Мол, чем они больше и извилистее, чем ярче они выражены средь всего текса, тем яростнее ты это ощущаешь. Такие буквы, как «б, в», где твой специфический крючок направлен вверх, лишь подтверждают склонность к неординарному поведению, подтверждают, что ты больной убийца, типичный наркоман. Ты готов улыбаться и резать мою плоть не дергая глазами. Она говорила, что моё имя можно связать отнюдь не с этими положениями. Она говорила, и я ей верил.

Независимо от того, насколько сильно ты пытаешься сопротивляться, когда лужа крови, струящаяся из раны, растекается по полу настолько, что едва не касается тебя, ты невольно отстраняешься.

Тупой конец трости в десятке сантиметров витает перед лицом Флинна. Чертит в воздухе крест, направляет его на меня. Так близко, что уже можно разглядеть въевшиеся камни на её окончании. Уже можно представлять удар этой палки по скуловой кости лица. Уже можно представлять эту ноющую боль, но я не жалею. Я бы ещё раз сделал это.

На стене подробнее разворачивается сцена, как тринадцатилетний Иисус выходит из Назарета и приходит к Иоанну креститься. Как безгрешный, Он не нуждался в покаянии, и потому прямо потребовал от Иоанна крещения. Но Иоанн тотчас сказал ему: «Мне надобно креститься от Тебя, и Ты ли приходишь ко мне?» Но Иисус отвечает ему: «Оставь теперь! Ибо так надлежит нам исполнить всякую правду.» Стена обрывается и чуть ниже изображено как Иисус вошел в воду, а когда выходил из воды, сошел на Него Дух Святой в виде голубя. Иероглифы дублируют сцену, описывая все нюансы священной сцены. Прямо поверх сливающегося голубого и зелёного цветов, прямо поверх линии горизонта на стенах нарисованного храма. Везде.

Кровь из её рук стекает под уклоном пола так быстро, что она уже оказывается у его ног. Осколки в красных оттенках.

Мы все умрем. Цель – не жить вечно, цель – создать вещь, которая будет жить. Даже ценой жизни.

– Отец, – Звук трения металла пистолета, и она перезаряжает ствол – Я прошу тебя уйти.

Моя девочка. Она даже нашла мой ствол. Интересно, где она его пронесла. На фоне дымящийся массив наступающего пламени. Уже скоро он начнёт жечь нас заживо. Моя чёрная футболка с перевернутой пятиконечной звездой уже дотлевает в уголочке и фронт пламени наступает дальше.

Со стороны это выглядит как неумелая экранизация польского романа. Ах, да, это и так неумная экранизация романа. Только не польского. И не совсем романа.

Я и сам не знаю, чего она хочет. Убийственный вопрос. И скажу так, она довольно упёртая. Её рука не дрогнет.

Анфилада разносит звук выстрела до всех углов, отражаясь, он рассеивается на тысячи массивных грязных звуков с разных углов. Ощущение, будто тебе на голову надели кастрюлю и стукнули половником.

– Я больше повторять не стану – Её пистолет дымит из ствола, вернее говоря, мой пистолет.

Отвечая, я замечаю, как она подкусывает нижнюю губу, чтобы сдержать эмоции, и прищуривается, чтобы выглядеть искреннее. Фоновые знаки подтверждения её намерений. Мы многое расскажем только своим видом. На, читай меня. Взгляни на тварь и прочти.

Она даже не дернулась. Кровь с её рук стекает на пистолет. Когда она перебирает его в руках, можно заметить, как нехотя отрывается кожа от рукояти, как скотч от кожаной обшивки сиденья.

Пуля вылетела куда-то за стеклянный купол над головой, крики за храмом в миг умолкли, что аж стало слышно пульсирование её рваных вен. Звук гильзы по полу стучит раз, два, три. Звук падающего на дерево стёкла стучит по полу раз, два, три. Стеклянный дождь на её фигуру.

– Кого ты защищаешь, дочь? Ты защищаешь это чудовище? – Чуть пригнувшись от выстрела, напряженным голосом выпаливает Питер.

Капилляры в его глазах как разряды молний. Редкие, но широкие.

– Моя собственная дочь пойдет против отца?

Сара держится одной рукой за живот, десятки Иисусов наблюдают со стороны и не вмешиваются.

– Если потребуется – И я знаю, что она не блефует, особенно учитывая, что платочка на её голове больше нет; больше нечему защищать уши от непристойных мыслей, – Да, пап. Я убью его сама.

С виду дьявол, внутри зайка.

5

По какой-то там статистике – около 40 процентов представителей мужского пола после знакомства с девушкой представляют с ней дальнейшую совместную жизнь. Большой дом и два, нет, три ребёночка в опрятных рубашечках с высоким воротником или маленьких твидовых юбочках в черный квадратик… Если ты относишься к этим 40 процентам, мне тебя очень жаль. Очень жаль, что ты так ничтожен в своих мечтах. Мне жаль, что ты воображаешь эту чушь и сопоставляешь её с реальностью, где всё совсем не так. Один из тысячи. И это не ты.

Отец Питер сказал Саре уйти заниматься чем-то бесполезным. Какие-то свечи и книги. Разложить свечи и приготовить наполнитель для чашечки кадило.

Я не боюсь говорить людям жестокую и неприятную правду. Мы живем в жестоком и неприятном мире. Это я просто так, но надо сказать, что без глаз, она, всё-таки, не выглядела бы так сексуально. Надо сказать, что я сам ненавидел мир до тех пор, пока был слеп.

– Отец – Мямлю я, всматриваясь в бирку на его балахоне, вижу – Отец Питер – Питер… у тебя красивая дочь.

– Моя дочь, она снежинка в этом пылающем мире, она как непорочный дух Девы Марии. Я берегу её. И она будет всегда под моим присмотром. А потом пойдет в монашество. – отрезает монотонно Питер, будто заучив заранее заготовленный текст на случай таких моментов.

На стене Иисус весь в белом. Сцена преображения Господне. Иисус с сияющим лицом и в белом, как снег, облачение. Черные надписи поверх белоснежного фона с белоснежным Иисусом. Древние иероглифы. На праздник Пасхи Иисус пришёл в Иерусалим и увидел, что в храме продавали волов, овец и голубей, а за столами сидели меновщики денег. Господь выгнал из храма всех животных, опрокинул столы меновщиков и продавцам голубей сказал: «возьмите это отсюда и дома Отца Моего не делайте домом торговли».

– Вы будете вносить пожертвование?

С внутренней стороны, над выходом из храма, написано: «перед выходом – перекрестись», правой рукой вознося третий раз вверх-вниз-вправо-влево, он говорит, обращая грубую ухмылку массивным пуленепробиваемым дверям:

– Ты же не хочешь, чтобы я тут всё разворотил?