Глаза закрыты

В первый раз за долгое время, смотря в экран телефона, ты улыбаешься. В сети – куча бессмысленных фотографий да реклама. Новые песни среди горы свежих записей о политике.

А тут внезапно улыбаешься, перечитывая одно единственное сообщение.

«Ну что, тогда до завтра?»

Буквально через минуту приходит ответ:

«Буду ждать. Спокойной ночи. С гуманоидской любовью»

Оглянись, пустоту в сердце мы уже пытались закрыть, Монсиньи. Закончилось ничем. Лишь обиженные девки желали тебе импотенции до самой смерти.

Но сейчас – совсем другой случай. Уже не хочется думать о том, что было, потому что все – не то. Я ещё полон надежд. Полон и сомнений, но все они будоражат сознание. Да и куда спешить? Она сама, словно маленькая деталь от цветастой мозаики: как-то прикрепилась к тебе и не обижалась на твои шутки, не посчитала маньяком.

Не стоит думать о ней так много. Лучше отвлечься и решить, с чего бы начать писать.

«Твою-то мать! Судьба тебя любит, сукин ты сын!». Когда я рассказал все, что со мной случилось в тот вечер, Родриго почти что впал в истерику от восторга.

Обычно друзья поздравляют тебя с этим: для них твое объявление о знакомстве с девушкой или о поцелуе, о предложении – знаменательная дата, и ты будто именинник; сидишь в самом центре потрепанного дивана, пока тебя чуть ли не обхаживают. «И чтобы с грустным лицом мы тебя больше не видели!» – как-то так. Две или три бутылки пива, не помню.

Меня снова одолели сомнения. Я думал, это нормально: истина гласит, что самый первый человек, с которым ты сближаешься после тупого расставания, не станет твоей парой, а послужит лишь бинтом в два слоя к кровоточащей открытой ране. Пустота на месте вырванного с корнем сердца – общие словечки, от «доброго утра» до «спокойной ночи», вырезанные без наркоза. На этом месте поселяется очередная жертва, но как ни крути – ничего столь громадного на этом месте до поры до времени не воздвигнуть.

Но Эсмеральда – уже далеко не первая. Я после отношений с Рейчел срывал своё отчаяние на паре бездушных девиц – ни ума, ни ценностей. Все лезли ко мне в брюки, а я имитировал наспех скроенное счастье, но мне быстро становилось скучно. Но в тот день, в автобусе – именно в этом месте, где уже давно было пусто, да и зажило лишь немного, снова что-то возникло.

Думаю, мои мысли не требуют дальнейших разглагольствований. С того самого дня я отчаянно берегу, помимо теплых воспоминаний, хоть что-то материальное. Ее фото.

Когда я сел за стол и взял в руки ручку, то понял, что же так мешало мне жить. Мысли о том, что я мог бы написать – ситуация, какой-нибудь броский персонаж, даже шутливый пересказ об истории знакомства двоих в автобусе – нет уж, точно; слишком сокровенно. Я не мог придумать ничего, что повело бы меня дальше по страницам. Черт возьми, да и как, если я по уши втюрился – с первого взгляда, как это в кино показывают. Это ведь тоже клише.

Тогда мне казалась непозволительной та роскошь: думать о ком-то еще гораздо больше, чем о себе. Ближе к ночи того дня, когда я вышел из душа и зашел пожелать маме спокойной ночи, то осознал, что все-таки будничная суета, как и это стабильное «спокойной ночи» – убивает меня. Убивают меня эти звоны подносов, шумная музыка, рекламы умных часов. И сами умные часы на руках у богачей. Только у Эсмеральды не раздражают. Так и с музыкой. Ты цепляешься глазами за экран, где куча рейтингов: лучшие альбомы, лучшие песни, лучшие каверы на уже существующие песни. Ты можешь пролистать хоть сто штук, да хоть миллион – и все подчас одинаково пустые. Все о богатстве и о том, как женщина в современном мире подавляет мужчину. Возможно, наткнешься среди всего этого шумного мусора на бриллиант: минуя уши, песня сразу попадет в сердце, но это, скорее, исключение из правил.

И в этот момент мне всегда становилось жаль Родриго. Он пел ради самоотдачи, он был движим одной целью: что-то привносить, увлечь, захватить. И он так отчаянно вкладывал душу в эти песни. Но ведь ему наверняка было ясно, с кем он пытается тягаться.

А вот я понимаю, что живу в век массовых вкусов. Мирное время дало о себе знать: люди немножко отупели. Бродя по книжным магазинам, выискивая ту полочку, на которой встанет моя собственная книга – мое детище, цель моей жизни – я никак не мог найти подходящую. А потому я принял решение: напишу историю о чем-то внезапном и из ряда вон выходящем! Чтобы все без конца были шокированы и обсуждали мое творение, собирая со стен остатки рванувшего мозга.

Глава 3. Чудеса техники и продолжение грустной истории

До того, как эта история превратится в полную печаль, я все же расскажу вам о том чуде, которое спасало меня в одинокие вечера. Так, где же Абель? Еще в душе. Отлично.

Я ставлю перед вами небольшую продолговатую коробку. Сантиметров сорок на двадцать. Знаете, что в ней?

Джесс-3000. Лучшее изобретение человечества! Супер-светильник. Сейчас включу!

Чудо двадцать первого века. Как только включаешь эту штуку в розетку, она с виду зажигается как обычная лампа. Но присмотритесь! Внутри появляется силуэт девушки. Большая задница. Чумовые сиськи. Длинные синие волосы. Я в детстве сериал «Спасатели» смотрел и постоянно вожделел ту, что с синими волосами. Красавица…

Смотрите, что покажу!

Я ложусь прямо перед ней на пол. Из лампы доносится детский, почти кукольный голосок:

– Отдыхай, Жорж!

Поднимаю руку.

– Шлёпни меня, Жорж!

Кладу руку на пах.

– Хочешь я тебе отсосу, Жорж?

Уникальное творение. Спасало меня во время особенно сильного одиночества. Надо бы в коробку обратно убрать, а то Абель убьёт.

Я купил себе Джесс-3000 во время одного финансового эксперимента, который проводился в Хаасе. Всем на карты начислили по тысяче виртуальных единиц, но с одним условием: их нужно было потратить строго за десять дней. Потом они сгорают.

Эксперимент, кстати, оказался удачным: теперь срок сгорания, правда, есть только у больших сумм и зарплат выше среднего. Чтобы сумма была несгораемой, нужны либо хорошая должность, либо какие-то обстоятельства, подтвержденные документами. Минимум на еду и лекарства остается в любом случае, не переживайте. Но я навсегда запомню именно те первые единицы, что получил: я приобрел на них Джесс-3000. А что такого? Она может включить музыку, которая мне нравится. Она находит информацию, которую я запрашиваю. Она всегда хвалит мой внешний вид и знает необходимые для меня слова поддержки. Еще и всегда произносит их вовремя: да она и пульс считывает, предсказывает проблемы со здоровьем! От всех ли реальных людей такое получишь в наше время?

Но надежда, что я ошибался, озвучивая последний вопрос, все же была.

Вспоминаю, как позвонил перед работой Эсмеральде следующим утром после спонтанного свидания. Она ответила почти сразу, и ее голос звучал в динамике ещё тоньше – пение канарейки.

Рассказывала про свою соседку, которая слишком громко сушит волосы феном. Про учебу говорила и про то, что дела у нее идут хорошо. Я слушал, запоминая, как мне казалось, почти каждое слово: к сожалению, сейчас у меня не получится проявить чудеса стенографии, но отчетливо вспоминается, как быстро она согласилась увидеться со мной вечером. Я же обрадовался этому, словно маленький ребенок, но пообещал себе, что пойду по этому льду осторожно, чтобы не оказаться с головой в ледяной воде.

Закончив смену в баре, я буквально выскочил на улицу, чтобы не опоздать на встречу, и, натягивая на бегу куртку, вдруг понял, что забыл в баре цветы – заранее купленный букет красных роз, предварительно оставленный в ведре в подсобке.

Черт. Ты идиот, Монсиньи!

Две минуты времени были упущены. Но вот я уже с цветами. Мчусь к автобусной остановке, по пути представляя себе, как Эсмеральда будет выглядеть сегодня; понравятся ли ей цветы, и как она отреагирует на поцелуй – хотя бы в щеку. Я давно никуда так сильно не спешил. Тем дивным вечером я отвел ее посмотреть на поистине захватывающее зрелище: голографическую рекламу. Вы уже знаете, какой это кайф.

Вопрос: как бы выловить из ее головы мысли? Мне нужно понять, не играет ли она с моими чувствами, не пользуется ли услугой чудаковатого парня, ежечасно доставляющего ей смех.

Узнаешь ее ближе. Она рассказывает о своей семье. Строгие мама и папа – учителя. Девочка любила ходить на танцы. В детстве у нее был котенок, которого она очень любила.

Она узнает тебя. Намеренно выставляешь себя рыцарем, каждый вечер выпроваживающим плохих парней из бара. Она верит и начинает восхищаться. И как только дело доходит до самого важного, просит дать ей что-нибудь почитать.

Однажды, пытаясь удовлетворить эту ее просьбу, я три часа копался дома в своих черновиках и заметках на компьютере, когда вдруг осознал, что почти все мои тексты – об одиночестве. Показать ей это – изначально предстать перед ней слабым человеком. Стать, прежде всего, эгоистом с завышенными требованиями или же, наоборот, – парнем с низкой самооценкой, и тогда все, что в ней появится – жалость или отвращение – это не то, что я хочу видеть.

Мне кажется, что можно по-другому смотреть на то одиночество, которое я с верностью исповедовал: мы привыкли считать, что одиночество – отсутствие друзей, недопонимание с родителями, сердце, никем давно уже не занятое. Что же в моем случае?

Всегда были люди, с которыми я общался. Всегда была семья, пусть и треснувшая по шву. Здесь нежелание падать в пропасть: мальчик рядом – для вида, чтобы мальчик просто был. Это так, несерьезно: даже не друг, а плечо, на котором можно поплакаться. Для родителей – любимый сын, гордость семьи – в окружении грамот, дипломов и медалей. Украшение фотографий для девушки. И к тому же, мало с кем – неважно, из девчонок или парней – мне вообще удавалось нормально поддерживать разговор. Все обычно болтают об одном и том же: личные успехи, планы на жизнь. Может быть, перепадает вытянуть из кого-то воспоминания: заставить посмотреть на небо или на море и понять, что все эти страдания ни к чему, все эти нервы – один хрен, каждый из нас откинется, и никто не знает, когда это случится. Зачем же страдать по расписанию постоянно?

Начинаются все эти страдания из-за того, что тебя обижают соседские дети, а заканчиваются, если повезет, дряблостью и немощностью, а страдания возрастают: все твои сверстники уже, скорее всего, – покойники, и ты, клацая зубами вставной челюсти, продолжаешь свой путь из страданий к самому концу. Боишься оказаться в тех местах, откуда никто еще не возвращался, чтобы хоть что-то рассказать.

Мне стало так грустно. Так, ладно: надо ведь как-то отпустить мысли об одиночестве? Я ведь теперь не один!

Это странно, конечно, но я плохо помню наш первый поцелуй. Не было эмоционального всплеска: никаких фейерверков с ахающими от восторга людьми, гуляющими рядом. Все само как-то вышло. Она этого хотела сильнее или я – сказать точно уже не смогу. Но уверяю, что специальной стратегии я не разрабатывал: не заводил ее в полосу лунного света, не сочинял стихов. Но, рассуждая просто логически, тот момент должен был завершиться именно так: ее губы прижимаются к моим губам. И вас, наверное, скорее интересует, как в этой милой истории начинается все остальное? И знаю ли я вообще, как такому идиоту, как я, завести отношения дальше поцелуев? Тем более, если с головой не все в порядке.

Знаю я, как все это начинается, не подумайте.

Вы впервые получаете возможность уединиться и уже начинаете исследовать руками те части тела, которые пока не стоило бы. Ты прижимаешь ее губы, принадлежащие только тебе, к своим. Руки запускаются в волосы, плавают, сгребают их в горсти и немного оттягивают назад, вместе с головой. Поцелуи идут ниже. Они уже покрывают ее горячую шею, и губы робко следуют к ключицам. Ты почти за гранью и понимаешь, что она, возможно, в любой момент остановит тебя. Слушаешь ее дыхание – сбивчивое, резко вздымается грудь. Она не сопротивляется, но немного напугана. Но ты – сильнее, начинаешь властвовать над ней все больше. За губами медленно вслед опускаешь и руки. Ей начинает нравиться, что ты немного сжимаешь их в области шеи. Она сейчас абсолютно беззащитна и вся – в твоей власти: закрыла глаза и перестала быть бдительной, чем ты и пользуешься.

Руки медленно повторяют форму ее плеч. Скользят плавно, неспешно. Ты стараешься лишь слегка касаться кожи.

Она кладет на твои ключицы свои крохотные ладони с тонкими пальцами и длинными ногтями. Маленькая девочка приручает зверя одними лишь прикосновениями. Она дает тебе действовать.

Правую руку ты осторожно кладешь возле ключиц, левой – прижимаешь всю ее к себе. Напором целуешь снова и еще сильнее, слегка прикусывая ей нижнюю губу. Внезапно вырвавшийся стон, который ты слышишь – это то, что сейчас она позволяет тебе выйти за грань.

Одна рука уже скрывается за вырезом платья, второй – быстро находишь застежку.

Умоляющий взгляд. Снимаешь футболку.

Она достает наушники. Включает одну из своих самых любимых песен – ритмичную, что-то из прошлой цивилизации, где музыку создавали долго и с кучей настоящих инструментов (Родриго, кстати, тоже фанатеет от гитар всяких, барабанов – любит все усложнять!). И начинает танцевать.

Мать вашу. Какие у нее бедра, и как она двигает ими!

Прокрутится пару раз, и с нее слетает футболка. Оказывается, лифчик под ней она уже давно расстегнула, и мой задачей является лишь приподнять его и ухватиться за грудь. Еще раз прокрутится и начинает расстегивать юбку. Подойдет ко мне ближе, и прямо перед моим лицом – ее розовые трусики. Остальное я вам рассказывать не буду, но – все же выдам один секрет – Жорж Монсиньи-то, оказывается, – тот еще самец! Когда Эсмеральда уже лежала подо мной, изнывая и выворачиваясь от желания, я решил обезопасить нас обоих и спросил сразу:

– Какое стоп-слово будет у вас, леди? – спросил я достаточно дерзко и высунул свой длинный язык. Финальная стадия боеготовности.

– Демократия! – ответила она, и ноги ее раздвинулись чуть ли не до поперечного шпагата.

И каждый раз нас можно чуть ли не выжимать. Словно два полотенца, которыми вытирали огромную лужу воды на полу.

Помню, как она рассказывала мне о своей мечте – небольшом домике с садом, где ей хотелось бы жить после того, как я прославлюсь.

Я сразу же набросал в своей голове детали: белое маленькое здание. Крыша белая, окна тоже белые. Белые двери и кусты.

После наших следующих встреч я постепенно начал все раскрашивать. На кустах будут мелкие розочки кремового цвета. Кухню она бы хотела ярко-зеленую, с черным гарнитуром. Мы с ней однажды сидели в ресторане, и пока она ела пасту, сверлила меня вожделеющим взглядом – таким, что я еле-еле мог есть. Стены в зале ресторана были ярко-красными, а над столиками висели китайские бумажные фонарики с иероглифами. С тех пор, наша будущая спальня в моей голове стала такой же.

Она выходит из магазина вечером, и в ее руках блестит металлическая баночка с энергетиком. Раннее утро, лицо очень уставшее, губы сжаты так, словно сегодня она зареклась не произносить ни слова.

Мы с ней рано утром ждали, пока откроется наше любимое кафе. Погода, что удивительно, была к нам благосклонна, и два блуждающих тела не съеживались, в спешке выискивая ближайший круглосуточный магазин.

Мы очень многие вещи делали вместе. Для меня уже в ту пору словом «мы» обозначились все ближайшие планы и какие-то мелкие решения, касающиеся будущего; мы смеялись, мы вместе ходим на концерты. Она научит меня переставать бояться толпы и заразы, чтобы мы вместе могли отрываться. Да я видел, что она – моя. И она тянулась магнитом; вечером на мой телефон приходили восторженные сообщения: она услышала новую песню, посмотрела новый фильм. Полукилометровая полоса сообщений с рецензиями. И я читал все это, стараясь не пропустить ни одного слова. К сожалению, иногда моя неудовлетворенность своей творческой жизнью и реализацией в ней себя отдаляла Эсмеральду от меня.

– Почему эти мужчины все такие бесчувственные? – однажды она задала мне этот вопрос, потешно нахмурив брови и окинув взглядом покидающих кинозал зрителей. Я тоже тогда не проявил ни одной эмоции, но почему-то все равно не стал объектом ее вопроса. Даже обидно.

Мы пошли с ней в кино на какой-то фильм о любви (название я не помню), с ног до головы вылизанный критиками и обласканный зрительской симпатией. Что ж, умно. Слезовыжимательно. Любовь, которая случается, а потом не случается. Толпы девиц, всхлипывая и громко выдыхая, прижимаются к своим спутникам, и на их лицах можно было прочитать: «Мне так повезло, что мой милый ни о чем таком и не мечтает!».

Моя Эсмеральда. Она даже не прижималась ко мне и не брала панически за руку, словно я растворюсь тогда же, когда закончится этот фильм. Она смотрела внимательно и, как мне казалось, искала в главной героине параллели с собой. Она всегда много думала, и тогда исключения не было: она думала о себе и о своей собственной мечте. Мечте, о которой я не знал. И это затягивало меня в капкан. Как ребенок в поисках ответа на загадку.

Одного понять я никак не мог. А в ее мечтах есть я?

Не было во мне ни того вычурно-глянцевого блеска, ни высокого статуса; биться за меня – нечто нереальное для девушки, что-то – из ряда вон выходящее.

Заметили, как в этой истории нарастает объем вопросов, на которые я не могу ответить? Плохой знак.

– Я слишком устаю, – однажды сказала она.

Я знал, что она училась и работала одновременно, и времени ни на что не оставалось. Уже даже предложил жить вместе. Она тактично отказалась, сославшись на то, что мысли обо мне помешают ей учиться. Меня эти слова растрогали.

Тогда я еще не понял, что она попросту начала отдаляться от меня. В моем воображаемом доме некоторые детали начали пропадать. Ей резко перестал нравиться зеленый цвет. Воображаемая кухня стала трескаться.

В море моей памяти всплыл труп – очередная история, лишившаяся однажды романтики, но сейчас…

Подождите немного, это даст свой эффект, я должен ее рассказать.

Бульвар Инсомния, дом восемнадцать. Эсмеральда пьет уже шестой или седьмой по счету коктейль, общаясь с подругами. А я жду ее у входа. Букет из хризантем накрыт прозрачной пленкой, чтобы цветы не перебило дождем. В кармане – шкатулка изумрудного цвета; кольцо я купил за два дня до этого. В воображаемой кухне (вы же еще не забыли мой художественный пассаж?) я, как следует, судорожно занялся ремонтом: заменил кое-какую мебель – точнее, перестал быть таким нудным и навязчивым. Я снова покрасил тускнеющие стены, делая ей более глубокие комплименты, нежели шаблонные восклицания в стиле «Ты моя богиня!» или того хуже.

Шатаясь, Эсмеральда вышла из бара под руками своей подруги и еще одного «просто знакомого» – внезапно встретившегося на мое горе товарища, одно выражение взгляда которого уже было мне отвратительно.

Знаете, сейчас бы я уже спокойно отнес ревность к одной из человеческих патологий: чем больше ее в организме, тем сильнее она убивает. Ревность сродни метастазам, оплетающим участок за участком все внутреннее тело. Однако тогда она была единственным отчаянным кличем в сторону Эсмеральды. Кличем, который она наконец-то смогла заметить.

Я забрал ее и усадил в такси. Я еще не знал, но ожидать от Эсмеральды в таком состоянии, но не мог сердиться: слишком дорожил. Слишком сильно влюбился, как настоящий идиот. Голова ее беспорядочно вертелась из стороны в сторону, и я боялся, что ее с минуты на минуту стошнит. Как только я осторожно обхватил руками ее лицо, она решила выстрелить в упор. В моё сердце.

– Я тебя не могу полюбить, Монсиньи. Никак. Сейчас никак.

Глупый и наивный ты человек, Жорж. Моя память намеренно скомкала все воспоминания того вечера: она забрала у меня возможность прокручивать этот день, словно на проигрывателе для виниловых пластинок намеренно сломали иглу. Она меня не любит. «Сейчас никак». Я был напуган, как забившийся в угол незнакомого дома щенок: я отчаянно схватился за эти ее два слова, несколько раз облегчая себе ужас. Она ведь дала мне время гарантию, верно? Она же не уходит, а просто попросила немного времени?

Смутно помню лишь то, что в тот вечер пытался где-то в течение часа вытянуть из неё хотя бы пару объяснений: что случилось, хотя бы что заставило ее так напиться? В голове без конца крутились вопросы: а может, это я обидел ее? Может, где-то поступил неправильно? Эсмеральда уже заметно протрезвела, но упорно не давала мне никаких объяснений.

Моя память оставила мне только такой вот обрывок нашего разговора, когда Эсмеральда, видимо, устав от бесконечных расспросов, достаточно резко подвела итог всем моим стараниям:

– Жоржи (только она называла меня так), милый, пойми, что я сейчас – не лучший выбор для любви. Я не знаю, достойна ли я ее, не вижу сейчас своего будущего рядом с тобой.

Я услышал, как последний гвоздь вбивается в крышку гроба.

– И ты даже не дашь мне шанс?

– Я не думаю, что это что-то изменит.

Омерзительный вечер моей жизни. Бойкое возмущение от несправедливости. Жорж Монсиньи – опустошенный и разбитый, еле ковыляет к себе домой, стараясь закрыть глаза на все: на обещания, усилия. Секреты, выданные в том состоянии, когда я был абсолютно безоружен. Ее глаза напротив, когда мы сидим в кафе. Застенчивый смех, а потом взгляд в сторону. Это было равнодушие?

Тот дом, который я выстроил в голове, постепенно разлетается в щепки. Слетает черепица из клятв и признаний. Исчезает мебель, расставленная в иллюзиях, пропадают сувенирные картины и ковры. Фотографии и засечки для роста в дверных проемах растворяются в глубинах памяти.

Что ж, вывод: у любой любви есть две стороны. Первая – мотивирующая, иллюзорная, сродни наркотическому опьянению. Она азартна и чем-то похожа на угадывание: попаду ли я, если сделаю выстрел? А в случае успеха мы старательно игнорируем тех, кто стоит в стороне с бутылкой вина и предупреждает: так будет не всегда. Проходит время, и кто-то превращает иллюзии в кое-как сотворенную реальность – жалкую копию, но все же в реальности. А кто-то переходит на другую сторону – с любовью в один конец. С рукой, ампутированной без наркоза и заживающей на холоде. На этой стороне всегда холодно. И всегда темно.

Будучи выброшенным на эту вторую сторону, промучился я достаточно долго. Ничто не могло избавить меня от приступов накатывающей тоски: по утрам я стабильно останавливался у окна с чашкой кофе и отгонял от себя отрывки несбывшейся жизни. Запах цветов, промокших под дождем. Кольцо в шкатулке, на которое я занимал деньги у Родриго. Прекрасная Эсмеральда. Что я сделал не так, ну почему ты не полюбила меня?