– Он герой и стоял за Польшу, – отбивалась она от всех укоров.
В далекий Лондон Александру Герцену ушло игривое письмо друга-молодожена.
"Я жив, я здоров, я крепок, я женюсь, я счастлив, я вас люблю и помню, и вам, как и себе, остаюсь неизменно верен.
Уж если кто вздыхает,
Так это я, я, я.
(французская песенка)
Началась семейная жизнь.
Михаил показал себя весьма снисходительным и заботливым мужем. Под сенью губернаторского благоволения жизнь катилась легко, с деньгами трудностей не было.
Наконец, через год-другой, с разрешения Генерал-Губернатора Муравьева, Бакунины и Квятковские совершили нелегкое путешествие со всем домашним скарбом за тысячу двести сибирских километров в самую глубь таежной страны, в столицу Восточной Сибири Иркутск. Это было повышением статуса для всех. Квятковский получил прекрасную работу, дети стали учиться у хороших преподавателей, а Михаил Бакунин воспрял духом, обдумывая далеко бегущие планы.
… Вокруг шумели благословенные кедры, стеной стояла темнохвойная душистая тайга, раскинулся между зелеными хребтами священный Байкал. Вдоль реки Иркут на юг уходил наезженный путь на Кяхту, столицу азиатской торговли, а от нее расходились пути в Манчьжурию, Китай, на Амур, к Тихому океану.
Поэтому и жизнь в Иркутске была живее, особенно при новом Царе Александре .
В новое царствование появились в столице городские и крестьянские банки, общества распространения грамотности, коммерческие школы, женская гимназия. Купечество быстрее наживало свои капиталы, началось и слабое общественное движение: во всех слоях были живые умные головы, которые учили, лечили, изучали край, выпускали газеты и журналы.
Здесь отбывали поселение разночинцы Буташевич-Петрашевский, Спешнев, Завалишин. Петрашевский продолжал "воевать за справедливость", отчего столы всех сибирских столоначальников, все местные канцелярии Третьего Отделения были завалены его и Завалишина многостраничными жалобами без абзацев, запятых и точек.
В Омске, по сибирским меркам, поблизости, завершались каторга Достоевский, и он "мотал срок" поселения.
К сожалению, малочисленная интеллигенция, подобно всем мелким столицам и уездным городам, была разделена на две враждующие партии: партия туземная, местная, малообразованная, и партия "навозная", то-есть приезжая, из окружения чиновников Муравьева. Сам Муравьев, конечно, любил своих людей и много и полезно работал с ними на благо Российской Империи, к "туземцам" же относился с видимым пренебрежением.
Это еще больше распаляло страсти между иркутскими Монтекки и Капулетти. В последнее время, уже при новом царе в "туземной" партии тоже появились люди ученые, с университетским образованием. К сожалению, это не смягчило нравы соперничающих, а, напротив, ужесточило их.
Обе партии ревниво следили, куда примкнет всемирно известный Михаил Бакунин.
И кто первый, Бакунин или Петрашевский? Кто первый – тот против второго. Вражда и вражда, никакого сотрудничества. Кто, кто? Отсюда в далекий Лондон к Герцену в «Колокол» ушла гневная статья доктора Николая Белоголового «Под суд!» с обвинениями в адрес порядков, введенных Генерал-губернатором, а «Колокол» раззвонил об этом на весь мир.
А известно, что каждый номер мятежного журнала внимательнейше читает сам Император Всея Руси.
Иркутск торжествовал.
Тогда, зная о дружбе Бакунина с Герценом, и полагая, что официального опровержения Герцен не примет, Муравьев попросил братишку написать опровержение будто бы от себя, и послать в Лондон.
И эта статья появилась в «Колоколе». Отказать Бакунину Герцен не мог.
Самому Михайле Александровичу эти местные стычки казались смешной мелочью. Что ему в них? Новый Париж, новый Дрезден – вот что роилось в львообразной голове бывалого бунтовщика! Недаром же в письмах к Герцену он восхвалял Муравьева и прочил ему место впереди революционного правительства в Сибири!
Михаил Бакунин в обществе Генерал-губернатора по-прежнему много беседовали и на прогулках верхом и в свободные минуты в кабинете.
– Где взять людей? Как заселить берег Амура? Должны топиться избы, куриться трубы, кричать младенцы. А сейчас… где, где взять поселенцев?
Михаила мало заботили местные дела, но вопрос показался ему забавным. Он пыхнул сигарой.
– А ты пережени всех каторжных и ссыльных, дай на хозяйство, и пусть живут по берегам Амура. Милые дамы скажут спасибо.
Муравьев умно и весело взглянул на троюродного брата.
– Богатая мысль, братишка.
Площадь города полна народу. Двери церкви были распахнуты настежь. Перед входом стояли две шеренги. Мужчины и женщины. Нищие, темные, неунывающие. Переглядывались, пересмеивались, переругивались. Весело.
В стороне на помосте расположилось начальство. Муравьев, Корсаков, Квятковский в вицмундире, некто седой и бравый. В сторонке виднелись Бакунин и принаряженная Антония, ее семейство. И горожане.
Старший офицер сделал отмашку.
– Выбираем!
Тотчас бродяги, ссыльные, переселенцы кинулись к женской шеренге.
– Хозяйкой будешь? У тебя самовар есть? Корову заведем? А ты меня обижать не будешь?
Выстроились пары. Народ одобрительно гудел.
– Радехоньки. С бабой жить будут. С бабой сладко. Детишки пойдут!
Первая пара зашла в церковь. Недолгое венчание, вышли, взявшись за руки. Вторая пара, третья…
Старший офицер объявил дальнейшее.
– Семья получает для обустройства коня, плуг, разную справу, ведра, топор, пилу, икону, лес на избу, мануфактуру пятьдесят аршин. От Екатерины Николаевны каждой новобрачной в подарок теплая шаль.
Среди молодоженов Бакунин увидел знакомого, Волгаря. Подошли с Антонией, поздравили. Михаил протянул несколько купюр.
– На обустройство.
– Премного благодарны, ваше превосходительство. То – наш оберег на удачу.
– Чем будете заниматься?
– Она хозяйством, я речным извозом, как на воле
И потянулись вниз по Амуру плоты и баржи с людьми, скарбом и скотом, засветились окошки, закричали младенцы.
…
Впереди предстояли серьезные межгосударственные дела. Для переговоров и подписания Айгунского договора из Санкт-Петербурга прибыл статский советник Министерства иностранных дел Петр Перовский, переводчики. В состав делегации входили автор текста Договора, атаман казачьего войска Сухотин, и офицер-артиллерист Бакунин.
Договорились на середину мая, напротив станицы Усть-Зейская, на правом берегу Амура в древнем городе Айгунь.
– Необходимы громкие военные учения по всему нашему берегу, – предложил Бакунин.
Сухотин поддержал.
– Весьма убедительно. Пусть грохочут пушки до самого подписания. На берегу и на воде.
– Что скажут переводчики? – поинтересовался Муравьев.
– Не забудьте о подарках. Красное с золотом. И о терпении и неистощимом благодушии – главными условиями сношений с китайцами.
Накануне отъезда Муравьев и Бакунин допоздна засиделись в кабинете.
– Не нахожу себе места. Мишель. Я не дипломат. Обычный человек. Вдруг не смогу убедить китайцев? Вдруг сорвется? Крах, полный крах.
– Не ослабляйся. Наши враги внутри нас.
Муравьев откинулся в кресле, глядя в глаза Михаилу
– Кто ты, брат мой? Я сам не робкого десятка, но до тебя далеко. Что за сила в тебе?
В глазах Бакунина заиграли цветные огни.
– Не знаю, Коля, – Мишель глядел перед собой нездешним взглядом. – Кто мы на самом деле? Воистину, мы не те, за кого себя принимаем.
… В комнату переговоров с представителями Цинской империи об условиях Договора вошли только Муравьев и Перовский с переводчиками.
За длинным столом, устланным картами Приамурья, сидели три представителя китайской делегации в красивых, красно-синих национальных одеждах, переводчики.
Подали чай в тончайших, полупрозрачных чашках. Улыбки казались мирными и доверительными.
– Как здоровье Его Императорского Величества? Как поживают члены Его семейства?
Остальные члены делегации, казаки и Михаил Бакунин дожидались в беседке, беседуя между собой. Им приносили чай, лепешки, фрукты, какие-то сладости. Слуга услужливо хлопотал вокруг стола. Бакунин внимательно наблюдал.
– Уважаемый, ты говоришь по-русски?
– Мало-мало.
– Do you speak English?
Китайцу и деваться было некуда.
– Yes, Y speak English.
И длинный Бакунин увел коротенького китайца по дорожке.
– Уважаемый, я не нашел у Конфуция ни слова о свободе человека.
– Они есть у Лао Цзы, господин. Свобода в обретении Дао. Вне его человек наполнен хаосом мира, и никакой свободы не имеет.
– В тюрьме, в оковах можно обрести Дао?
– Можно, господин. Вознестись в озарение, избежать новых смертей и рождений.
Бакунин вздохнул с улыбкой. Сие внятно, но не сейчас. И повернул обратно.
– А как насчет правителя и народа?
– Лучший правитель оставляет народ в покое.
– Уже лучше.
Первый день переговоров был закончен. Все вышли на крыльцо. Китайская сторона прощалась до завтра, мелко трясла руки, кланялась. После отъезда гостей слуга с видимым удивлением рассказывал чиновникам, глядя вслед русским экипажам.
Муравьев был недоволен.
– Будто и не начинали. Вопросы о здоровье, о благополучии семейств. Что за манера?
Перовский дипломатично улыбнулся.
– Восток. Главное, не потерять лицо.
Второй день также не обещал никакого решения.
– Как поживает Ваше семейство? Все ли здоровы?
А пушки грохотали без перерыва. И Муравье сорвался, вскочил, ударил кулаком в стол.
– Ваш Пекин разграблен и сожжен англичанами и французами, ваше население валяется в опиумном дурмане, а вы даже не стремитесь обезопасить северную границу? Мы тоже перейдем в наступление!
Вечером Муравьев сидел под обрывом, на бревне на берегу Амура, подавленный своей вспышкой. Но Мишель был почему-то весел. И Перовский загадочно улыбался.
– Все не столь очевидно, Николай Николаевич. Главное, не потерять лицо.
На третий день Договор был заключен. Китайская сторона поверила Муравьеву. Усть-Зейская встретила возвращавшуюся шхуну салютом. Отныне станица называлась Благовещенская.
С блестящей победой Генерал-Губернатор Муравьев отправился за повышением в Санкт-Петербург.
– Я тебя вытащу в Россию, вот увидишь, Мишель. Всю жизнь ты здесь жить не будешь. К весне вернешься в свое Премухино, – обещал он.
Но сдержать свое слово не удалось.
… Император Александр II с восхищением смотрел на Генерал-Губернатора Николая Муравьева.
– Лучшего желать мы не можем! Ура! Как вам удалось, Николай Николаевич?
– С божьей помощью, Ваше Величество.
– И ни синь пороха! в точности по завету Папа́.
И кивнул секретарю для записи приказа.
– Присвоить титул графа Муравьеву-Амурскому с право передачи по наследству.
Из списка, поданного Царю, удалось помочь Петрашевскому, Спешневу, Завалишину, но не Бакунину.
– При жизни моей Бакунина из Сибири не переведут!
С восточной же границей через пару лет блестяще справился дипломат Игнатьев, подписав договор о присоединении Уссурийского края, замкнув южную границу на Корею. Впритык. Комарам-англичанам носа не подточить!
…
С отъездом Муравьева жизнь становилась все хуже. Способность наживать врагов с годами у Бакунина не убавилась. Еще Тургенев, поживший с ним долгое время, удивлялся, что "Мишель любит изображать из себя сточную канаву". Разве не били его за сплетни, грязноватые выдумки, бестактные поступки?
Но куда там!
Генерал Болеслав Казимирович Кукель был земляком Квятковских. Встретившись в Иркутске, они стали бывать друг у друга семьями. Тем более, что стараниями Муравьева, Ксаверий Васильевич занимал теперь весьма солидное положение.
– А помнишь…
– А помнишь…
Присутствовал на встречах и Бакунин, член семьи Ксаверия Васильевича, иной раз заглядывал к генералу и один, поболтать в уютном кабинете. Однако, со временем домашние Кукеля стали прятаться от него, перестали замечать, здороваться с ним и вообще выходить к столу, если в доме присутствовал Бакунин.
Генералу это, в конце концов, надоело, он устроил очную ставку и при всех уличил Мишеля в постыдных немыслимых сплетнях о своем семействе.
В довершении бед золотопромышленник, в канцелярии которого Мишель получал даровые деньги, потребовал их обратно. Две с половиной тысячи!
– Герцен, помоги!
– Катков, помоги!
– Братья, выручайте!
Братья выручили, заплатили, но не более того. Жить на "пособие арестанта" с женою было невозможно, неприлично.
Весь город, обе партии, ополчились на Бакунина.
Мрачные минуты, быстрые переходы от отчаяния к надежде, к лучезарности с прежней мощью сотрясали дух. И Мишель одолевал.
– Не вешай носик, Антося, мы с тобой еще поедем в Италию! Я покажу тебе Рим, Париж, мы будем бродить с тобой по горным тропам Швейцарии. Ах, Антося! Потерпи немного. Я не рожден для спокойствия, я отдыхал поневоле столько лет, мне пора за дело.
На его счастье, Восточная Сибирь уже получила нового Генерал-Губернатора – Корсакова. Он привез известие о Манифесте от 19 февраля 1861 года, которым отменялось Крепостное право.
Общественная жизнь забурлила.
В то же самое время автор статьи "Под суд" врач Николай Андреевич Белоголовый поехал в Москву для сдачи докторского экзамена. Сдав его, он отправился в Европу, чтобы повидаться с Герценом и рассказать ему всю правду. Бродя до изнеможения в дремучем для него лесу шумных улиц Лондона, он деликатно дожидался вечернего обеденного времени, когда, по его представлениям, Герцен закончит дневные труды и будет готов выслушать его, ничем не отвлекаясь.
Особняк он нашел сразу, и при вечерних огнях позвонил.
– Хозяина нет дома, – ответила прислуга.
Белоголовый стряхнул со шляпы капли дождя.
– Могу ли я обождать его?
– Александра Ивановича нет в Лондоне, он в Париже.
Взяв парижский адрес, Николай Андреевич устремился к пароходу через Ламанш. Утром он позвонил в дверь с красивым бронзовым номером.
Открыл сам Герцен. Удивительные глаза у этого человека, живые, глубокие, освещающие огнем красивое лицо с высоким, прекрасным лбом. Белоголовый представился.
– Очень рад, входите, прошу вас. К сожалению, у меня мало времени, уже заказаны билеты на пароход в Англию.
– Я только что оттуда, спешил застать вас в Париже, чтобы не разминуться еще раз.
– Садитесь, пожалуйста. Чем могу быть полезен?
Белоголовый рассказал об Иркутской истории, о туземной и "навозной" партиях и о Бакунине.
– Я прошу у вас разрешение на помещение в "Колоколе" ответа на возражение Бакунина. Он возбудил против себя всю молодежь тем, что с его репутацией примкнул к губернаторской партии. Конечно, узкая провинциальная борьба не могла заинтересовать, – Николай Андреевич осторожно кашлянул, – заинтересовать коновода общечеловеческой революции, с его орлиного полета она казалась ему сплетнями и дрязгами. …Или он рассчитывал на губернаторскую благодарность в дальнейшем.
Он умолк. Герцен поднялся и, засунув руки в карманы широких брюк, прошелся по комнате, морща прекрасный лоб.
– Я верю совершенно, что правда на вашей стороне, а не на стороне ваших противников. Даже помещенное мною против вашей статьи возражение очень неубедительно, на мой взгляд, и далеко не разбивает всех ваших доводов. И самый тон его мне не нравится, но я не мог отказать Бакунину в его опубликовании.
Герцен замолчал и глубоко вздохнул. На лице его отразились множество оттенков грусти, тайной печали, муки, видимые только врачу, глубокие страдания, которые он перенес и не изжил до сего дня. Гость подумал, что напрасно докучает такому человеку мелкими неприятностями в далеком Иркутске.
– Мало того, что с Бакуниным меня связывает старинная дружба, – продолжал Герцен, – я никогда не могу и даже не должен забывать, что этот человек всю свою жизнь борется за человека. Даже мой друг Коссидьер, префект полиции в изгнании, помнящий Бакунина со времен Парижского восстания, говорит мне при встречах, ударяя огромным кулаком в молодецкую грудь с силой, с какою вбивают сваи в землю: "Здесь ношу Бакунина, здесь!".
Герцен задумался, вспоминая. Вздохнул, улыбнулся.
– И потому не сердитесь на меня. Я вам верю, хотя рассказ ваш заставляет тускнеть образ героя Бакунина. Но вы поймите сами, что печатать сейчас какие-нибудь разоблачения против него, когда он в ссылке и не может ничего сказать в защиту своих поступков, было бы с моей стороны более чем непростительно. Правда мне – мать, но и Бакунин мне – Бакунин.
– Я глубоко понял вас, Александр Иванович, – Белоголовый приподнялся, повернувшись было к двери, но задержался еще на минутку. – Если позволите, дайте совет одному моему другу, который задумывается над эмиграцией.
Герцен покачал головой.
– Я бы не советовал вашему другу принимать такое решение. Эмиграция для русского человека – вещь ужасная, это не жизнь и не смерть, это нечто худшее, чем последнее, какое-то глупое бессловесное прозябание. Я не знаю на свете положения более жалкого, более глупого, бесцельного, чем положение русского эмигранта.
Белоголовый поблагодарил и вышел.
…
Светлым летним днем в губернаторском особняке сидели в креслах Корсаков и Михаил Бакунин. Они говорили о земельной реформе, о том, как чревато крестьянскими недовольствами такое освобождения без земли, потому что сами-то крестьяне повсеместно сочли, что воля, дарованная царем, не настоящая, не "мужицкая", а поддельная, барская, что надо ждать настоящую волю и не подписывать уставные грамоты.
"Нас надули, воли без земли не бывает" – был общий приговор, отзывавшийся в статьях "Колокола".
– "В народ!"– кликнул клич Герцен.
Он вместе с Чернышевским очень надеялся на крестьянскую революцию в России. Вот когда в 1863 году истечет срок ввода в действие уставных грамот, и крестьяне увидят, сколь тщетны их ожидания подлинной воли, Россия будет охвачена взрывом крестьянского возмущения, которое можно перевести в победоносную революцию.
А пока: "В народ!", готовить почву.
Сотни людей последовали призыву. Начиналась эпоха "народничества".
– Ты томишься здесь, Мишель? Я наслышан о твоих трудностях. Увы, я присоединяюсь к тем, кто считает, что ты сам наживаешь себе врагов. Но знаю, что Муравьеву ты оказал бесценную услугу. Он сейчас в Париже, и смеется над нами, таежными медведями.
– Он в Париже? – Мишель завистливо ударил правым кулаком в левую ладонь.
– Да.
Они посмотрели в глаза друг другу.
– Я тебя вижу насквозь, – кивнул Корсаков. – Но что я могу?
– Дай мне разрешение вести торговые дела в Американской торговой компании беспрепятственно по всему Амуру, поручение проверить что-нибудь по твоему ведомству…
– Не могу. Ты – государственный преступник. По инструкции тебя и по городу-то повсюду должен сопровождать жандармский офицер. Не говоря уж о столь дальних предприятиях.
Мишель повел мощными плечами. Тюремная дряблость давно сменилась на плотную мускулистость, сохранив внушительный борцовский объем.
– Я не могу бездействовать, я рожден для дела, – проговорил он. – Даже Некрасов прав.
Распалась цепь великая,
Распалась-расскочилася
Одним концом по барину,
Другим по мужику.
– В России назревают настоящие события, посмотри листки "Земля и Воля". И мои собственные братья Николай и Александр, по делу о "13 тверских дворянах", несогласных с манифестом от 19 февраля, сидят в Петропавловской крепости. А я, как байбак, лежу на печи. Еще немного и я не знаю, на что решусь, если буду по-прежнему сидеть в Иркутске.
Бакунин был откровенен с родственником. Терять ему было нечего.
– Этому вашему болоту я устрою такое "трясение", что все полетит вверх дном! Я не шучу.
Корсаков задумался.
"Да, он может. Такова семейка. С его даром оратора и проповедника ничего не стоит возмутить речами весь край поднять такую "бучу", как говорят местные, когда напьются своей араки, что всем тошно станет.
Двумя пальцами Корсаков держал ручку с металлическим пером. И тихонько постукивал тупым концом.
…«Ишь как жаром-то пышет, что твоя русская печь. И жар, и пот, и глазищи, чистые, как небо, а сколько бешеного пыла! Все может! И все эти партии, ссыльные, поселенцы, политкаторжане, вся эта противуправительственная сволочь и мерзость сочтут за честь поддержать коновода всемирной революции. Никто ничего не боится, дальше Сибири не сошлют. Все вокруг вспыхнет как порох, как таежный пожар! Это не шутки…
Генерал злился.
…«Нет уж, батюшко Михайло Александрович, иди-ка ты подальше и сломи свою шею в революционном безумии где-нибудь в другом месте! Так и решим, – подумал Корсаков, успокаиваясь, – и ежели его задумка увенчается успехом, то лично Корсаков будет в ответе весьма-весьма косвенно. Зато перед семьей я стану героем не хуже своего деверя".
– Будь по-твоему, Мишель.
Вздохнув, он придвинул к себе лист гербовой бумаги с вензелями и титулом Генерал-Губернатора Восточной Сибири. Написал, расписался, поставил печать, присыпал песком для просыхания. Встряхнул, подал Бакунину.
– Этого достаточно.
У Мишеля застучало сердце.
– Когда я могу начинать?
– Хоть завтра. В добрый час.
После него он вызвал Кукеля. Беседа была сверхтайной. После нее Кукель вызвал жандармского офицера Казаринова.
– На вас возлагается сопровождение Михаила Бакунина в его деловой поездке до Николаевска. Имейте в виду, что … а, впрочем, все равно. Идите.
В течение недели, пока шли дожди, Бакунин налаживал связи с иркутскими купцами. Все они вели свои дела в Кяхте, по Амуру, в Манчжурии. "Разрешение", выданное губернатором, действовало, как самый доверительный документ. Пользуясь "верной" и бесплатной оказией ему надавали поручений и денег десятки людей, без расписок, "под честное благородное слово".
Накануне отъезда, не удержав хвастливого волнения, Бакунин отправил письмо Герцену в Лондон.
"… Ты хоронил меня, но я воскрес, слава Богу, живой, не мертвый, исполненный той же страстной любовью к свободе, к логике и справедливости. Выпущенный из Шлиссельбургкой крепости четыре года назад, я окреп здоровьем, женат, счастлив в семействе, и, несмотря на это, готов удариться в старые грехи, лишь было бы из-за чего. Я могу повторять слова Фауста:
Я слишком стар, чтоб тешиться игрою
И слишком юн, чтоб без желаний быть.
Антония провожала его сибирскими шанежками и пирожками, сварила курицу и десяток яиц. Аппетит у ее муженька был богатырский, подстать его росту и физической силе.
– В добрый путь, Мишель. Когда ожидать обратно?
– Тс-с, Антося. Я обещал тебе показать Италию, и ты ее увидишь. Тс-с.
Пятого июля 1861 года Михаил Бакунин с "Разрешением вести дела по реке Амур", с деньгами доверившихся ему "под честное благородное слово" и в сопровождении офицера отбыл из Иркутска по торговым делам.
До Николаевска добрались благополучно. Погода стояла жаркая, по сторонам широкой реки Амур медленно плыли гористые берега, сплошь покрытые темнохвойной тайгой. Из воды то и дело выпрыгивала крупная рыба.
Навстречу шли американские и японские торговые суда, путь для которых был открыт благодаря "Договору", заключенному Муравьевым-Амурским.
– Из Николаевска еще далеко вам? – интересовался офицер Казаринов.
Ему было душно в мундире столичного иркутского офицера, но ни расстегнуть пуговицы кителя, ни ослабить ремней, ни даже обмахнуться фуражкой он не имел право в присутствии мелких полицейских чинов из местных приамурских участков. Как и везде, между ними шло ревнивое соперничество.
– Там поблизости будет, – отвечал Бакунин.
– И то. Домой охота.
В Николаевске их ждало необычное событие. Женился жандармский офицер, все население гуляло на свадьбе. Казаринова и Бакунина, разместив в гостинице в двухкомнатном номере, пригласили за свадебный стол.
"Ну. Помогай Бог!" – подумал Мишель.
Он успел заметить шхуну, набиравшую угля, и переброситься двумя-тремя словами с командой, ладившей снасть в шлюпке близ берега. В одном члене команды он узнал Волгаря.
– Рад встрече! Когда снимаетесь с якоря?
– Поутру, однако.
– Поздно. В два часа ночи нужно.
– В самую темень? Сколько дашь?
– Не обижу.
– Уговор.
– Не подведешь?
– Уговор же.
Пока разгоряченные гости топали и кричали "Горько", он быстрым шагом вернулся в гостиницу, схватил вещи и, проходя мимо шлюпки, незаметным броском кинул их туда.
– Два часа осталось, друг. Уговор.
– Не обману. Уговор.
Казаринов вертел головой, отыскивая Бакунина среди гостей.
– Ты далеко ходил? Я ж обеспокоился даже, ну.
– Курил под звездами. Такое, брат, наслаждение! Ты не куришь?
– Терпеть не могу табачного духа.
– Тогда пей вволю. Давай вместе.
В два часа ночи местный ефрейтор из береговой охраны видел, как в темноте в шхуну садился огромный мужчина в сером плаще, и тут же отчалил от берега. Он было вскинул ружье, чтобы поднять караульную цепь солдат, но подумал, что никакой награды лично ему от начальства не дождаться, зато уж наверняка пострадает от побега поднадзорного этот щеголь из иркутской жандармерии.
Стоявшая наготове шхуна тихо заскользила по черным волнам вниз по течению.
С рассветом, в четыре часа утра, Казаринов, заплетаясь ногами, вернулся в номер и заснул как убитый. Однако, в семь он пробудился и окликнул своего подопечного.
– Михаил Александрович! Будем вставать? Или поспим еще?
Ответа не было.
Казаринов вскочил, вбежал в соседнюю комнату. Постель была нетронута, вещей Бакунина не было. Не помня себя, он побежал на берег. Местный полицейский ефрейтор с насмешкой посмотрел ему вслед. Застарелая вражда полицейских чинов сработала, как бомба: столичная иркутская штучка была посрамлена у всех на глазах.
Спасаясь от погони, пересаживаясь с корабля на корабль, Бакунин, не помня себя, уходил все дальше. Спасибо, сердце работало, как часы.
– Неужели получится? Уф! Вон нагоняет шхуна. Нет, без конвоя. Уф!
Сначала погоня опаздывала на два часа, потом на три.
В самом устье Амура он уговорил какого-то американского шкипера взять его с собой к японскому берегу. И не верил, не верил.
– Неужели? Неужели? Получилось! Тьфу-тьфу-тьфу.
В Хакодате другой американский капитан за хорошую плату взялся довезти его до Японии. Русские рубли обрадовали его. Мишель отправился к нему на корабль, и застал моряка, сильно хлопотавшего об обеде. Он ждал какого-то почетного гостя и пригласил Бакунина.
Бакунин принял приглашение и только, когда гость приехал, узнал, что это – Генеральный русский консул. Скрываться было поздно, опасно, смешно: он прямо вступил с ним в разговор, сказал, что отпросился сделать прогулку. Небольшая русская эскадра адмирала Попова стояла в море и собиралась плыть к Николаевску.
– Вы не с нашими ли возвращаетесь? – спросил консул.
– Нет, – ответил государственный преступник, – я только что приехал и хочу посмотреть край.
Вместе покушавши, они разошлись en bons amis.
– Рад был познакомиться, – простился Генеральный консул.
На другой день Бакунин проплыл на американском фрегате мимо русской эскадры, "оставив на азиатском берегу свое честное благородное слово" (из статьи Николая Белоголового).
Кроме океана опасностей больше не было.
…
Этот дерзкий побег наделал большого шума во всем мире.
Крепче всех досталось, конечно, капитану Казаринову.
При горестных раздумиях о каждой минуте своей несчастливой экспедиции с Бакуниным, каждой подробности до последней минуты общения с ним ему вдруг вспомнились слова Кукеля "ну, все равно", не предупредившего его, жандармского офицера, честно заслужившего свои погоны, о том, что Бакунин – опасный государственный преступник.
Как можно было так поступить?!
Да такого человека сторожить надо было в четыре глаза, как положено по уставу, круглосуточно, с оружием, не отпуская ни на шаг! … а тут – «ну, все равно». И множество других подробностей, в том числе и родство Бакунина с Генерал-Губернатором, кинулись в глаза прозревшему офицеру.
– Это вы виноваты, Ваше Превосходительство, что он убежал, – не удержался бедный капитан. – Вы сами хотели этого.
– Ты… ты мне за это ответишь, – пригрозил Кукель. – Ты еще пожалеешь о своих словах.
Это оказалась не пустой угрозой.
Мало того, что бедный Казаринов был немедленно отставлен от службы, но и все его документы, продвижения, выслуги, все вплоть до военного училища с его журналами и ведомостями – все исчезло, будто не бывало. Не было такого офицера Казаринова в природе, и все тут. Поди докажи.
Разумеется, пространные объяснения на имя Корсакова написали все жандармские чины, эти бумаги в толстой папке были отправлены курьерской почтой в Санкт-Петербург. Государственная машина вновь заскрипела, двинулась чуть быстрее и снова пошла по привычному бюрократическому кругу.
Как принято.
Лишь строгий доктор Белоголовый решительно осудил Бакунина, объявив, что его поступок ничем не извиняется, поскольку нарушение всех обязательств не может оправдываться никакими изворотами, в какие бы формы он их не облекал.
– Платить за слепое доверие такою эгоистической неблагодарностью – преступно; оставить бедную молодую женщину на произвол среди искушений, подвергнуть ответственности стольких лиц, оказавших ему теплое участие – вряд ли все это вместе даст ему довольно смелости искать встречи с Николаем Николаевичем Муравьевым-Амурским в Париже.
Милый благородный доктор!
В его груди билось сердце честного человека. Но где ему было знать, что в мировой политике его времени жестко работали понятия "сила есть право и право есть сила", и что о понятии "нравственности в политике", ценой неустанной работы, созидательной и разрушительной, множества умных и совестливых голов, ценой миллионов человеческих жизней, заговорят всерьез более чем через сто лет.
Да и то не слишком уверенно.
Глава шестая
О, это плавание через два океана!
Пока Мишель плыл из Японии через Тихий океан на Американский континент в Сан-Франциско, и пока пробирался через тот самый континент с запада на восток к Нью-Йорку, и снова плыл через океан, Атлантический, повсюду встречая друзей то по дрезденскому восстанию, то по учебе в университете, то просто по бродячей жизни в Европе, он по-прежнему легко занимал у всех деньги с клятвенным обещанием, что Герцен из Лондона все оплатит. И пока летели его письма и телеграммы из всех означенных пунктов, приближая счастливчика к заветной встрече со старыми друзьями, они, старые друзья, уже оповестили мир о великом событии и даже подписали договора с издателями о "Мемуарных записках" Михаила Бакунина, которые тот непременно напишет, пока не иссяк взрывной интерес к его подвигу.
Интерес к его "самому длинному побегу в мире" (из газет).
Это сулило целое состояние.
Глава седьмая
" Друзья, мне удалось бежать…
После долгого странствия оказался я в Сан-Франциско. Всем существом стремлюсь к вам, и лишь приеду, примусь за дело, буду служить у вас по польско-славянскому вопросу. Разрушение, полное разрушение Австрийской империи будет моим последним словом, а за ним явится славная, вольная Славянская Федерация…"
Получив послание в ноябре 1861 года, Герцен тут же оповестил всех, кому эта весть была интересна.
… Мой дорогой господин Прудон! На этот раз берусь за перо, чтобы сообщить Вам превосходную новость. Наш друг Михаил Бакунин бежал, наконец, из Сибири. Он проделал путь по Маньчжурии, пересек Японию и отправил мне письмо из Сан-Франциско 15 октября. Он жив и здоров, и прибудет в Лондон к 1 января. Я хотел доставить себе удовольствие известить Вас об этом немедленно.