– Ах, ах, мне нужен отдых, Nicolas! Хоть на два дня!
Не тут-то было. Остановить такой отряд, и ради чего? Или она садится в седло, или отдыхает под присмотром солдата, который проводит ее домой. Чуть не плача, Екатерина уместилась на коня. О, чудо! К середине дня она вновь стала легкой, быстрой и полностью здоровой.
– Так и бывает в кавалерии. Лошадки живые, вылечат, – Василий Завойко потрепал ее коня по шее.
… Снежная вершина вулкана Авачи смотрела на город, море светилось, по каменистым береговым обрывам лазали вновь прибывшие.
– Удобнее Авачинской бухты в мире нет. Стоит англичанам разыграть умышленный двухнедельный разрыв отношений, чтобы завладеть ею, а потом заключить мир – Авачинской бухты нам не отдадут.
Они стояли на высоте берега с картой, намечая расположение укреплений.
– Вырубить гнезда для пушек, нарастить брустверы. Оборону выстраиваем полукругом с перекрестным огнем.
Завойко показал рукой направления.
– На молу четыре батареи. Сигнальный мыс не прикрыт.
Работа закипела. Весь город, осознав опасность, трудился, не покладая рук, сутками. Даже подростки, Афанасий Котчев, к примеру, занимался укладкой стенок.
…
… На палубе двухмачтового парусника «Байкал» стояли капитан Геннадий Невельской и помощник капитана, молоденький офицер.
– Ах, Геннадий Васильевич, я как в чаду! Гавайи, Гавайи…
– А-а, понимаю.
– Как же! Груди открыты, юбчонки из травы. А ночи! Наши бабы ханжи против них, не дают жарких утех.
Невельской снисходительно усмехнулся.
– Пока я беседовал с королем Камеамеа Третьим, вы… ну, дело молодое. А знаешь ли, этот король не жалует англичан. Мечтает о дружбе с русским Царем.
Далеко позади отдалялась земля, гористый камчатский мыс Лопатка. А впереди сигналило китобойное судно, флажки, фонарь.
– Послание от короля Камеамея Третьего.
Вскоре Невельской читал сообщение. Король уведомлял о том, что англо-французская морская эскадра намерена напасть на Петропавловск в конце августа сего года.
– Возвращаемся.
… По стенам домов расклеены воззвания «НЕ ЩАДЯ ЖИЗНИ!». Совещание у Завойко закончилось словами князя Дмитрия Максутова.
– Убежден, что флаг Петропавловского порта будет свидетелем подвигов чести и русской доблести.
Рано утром с маяка послышался возглас матроса.
– Вижу эскадру из шести кораблей! Уже промеряют.
Трехмачтовый пароход, отделившись от эскадры, промерял глубины. Увидев, вышедший навстречу русский рыболовный дот, спешно отступил. Но руководителя эскадры контр-адмирала Февруса де Пуанта сие не смутило.
– Я раздавлю русских как клопов.
С берега на них в бинокли смотрели офицеры.
– Приблизительно двести орудий. Короткоствольные, малопригодные для берегового обстрела. Из-за расположения на бортах половина лишняя, слишком долго разворачиваться. Рассчитывают на легкую победу.
Завойко поднимает руку.
– Огонь… Пли!
Дым, грохот. Солдаты, моряки, подносят снаряды, ядра. Подростки не отстают. На батареях раненые, кровь, лужи крови, она уже впитывается в мокрый камень. Ближние береговые батареи на молу разбиты.
– Покинуть батареи! – командует Завойко.
От кораблей отваливает десант, и другой, по семьсот и триста человек. Высаживаются на мол, в злобном страхе бьют палашами по оставленным задраенным пушкам. Их план ясен: высадка на мол и на сопку Никольскую, откуда и взять город. И тут…
– Ура! Ура! Ура!
Со штыками наперевес, вдохновенные, неустрашимые, русские врываются на мол. Враги спешно садятся в шлюпки, отгребают за пределы ружейного огня, к своим судам.
У Афанасьева Котчева перебило левую руку. Фельдшер срезал жилы и отбросил руку по локоть.
– Держись. Больно?
– Н-нет. Готов… за Царя.
Однако, сопка Никольская беззащитна, и под нею уже командует английский офицер.
– Быстро вверх! Занять высоту. Ведя огонь, спускаться в город.
Но Завойко предусмотрел и это.
– Атака снизу вверх! Стреляй, бей, коли!
Из кустов, из-под огромных деревьев открылась пальба. Ура-а! Это ловушка Максутова. Зверская, невообразимая рукопашная, сверхчеловеческая ярость превратила защитников в устрашающие тени мести.
– Ура! Ура! Ура!
Объятые страхом враги, не разбирая, уносили ноги обратно, к обрывам, прыгали, падали. Позднее уцелевшие содрогались от неописуемого пережитого ужаса.
Вечером моряки и казаки подбирали трофеи: ружья, сабли, амуницию, пояса. Даже захвачено было знамя десанта, знаменитый флаг морских пехотинцев Гибралтарского полка.
– Рассчитывали на легкую победу, а побежали, как зайцы.
– Он нашей яри и камни побегут.
Дмитрий Максутов зачитал инструкцию, найденную в кармане английского офицера.
«Не забудьте захватить несколько пар кандалов, это необходимо».
Завойко усмехнулся.
– О рабах мечтали, сволочи.
И посмотрел на воинов.
– Кого удостоим ехать с реляцией в Санкт-Петербург?
Выбрали Максутова. И за три последующие месяца, рискуя жизнью на замерзающих реках, князь Дмитрий Максутов доставил сообщение в столицу.
… Обзор европейских газет: «Объединенная эскадра отступила перед горсткой русских! Оленеводы победили британский флот! Военная мощь Британии дала течь! Мороженое по-камчатски!
…
В связи с начавшейся войной с англичанами Михаила Бакунина перевели в Шлиссельбург, опасаясь, как бы враги не освободили знаменитого бунтовщика. В благословенном Премухино навеки угас Александр Михайлович, умер тихо, как свеча, в его восемьдесят восемь лет. А через два месяца, в феврале 1855 года умер Николай .
На престол, в разгар Крымской кампании вступил Александр . Из всех списков на помилование, поданных по обыкновению новому царю в честь восхождения на престол, он вычеркнул только Бакунина и Шевченко. Первому он не доверял, а второй «слишком оскорбил мою прабабку Екатерину Великую».
14 июня 1854 г
Великих зрелищ, мировых судеб
Поставлены мы зрителями ныне:
Исконные, кровавые враги,
Соединясь, идут против России:
Пожар войны полмира обхватил,
И заревом зловещим осветились
Деяния держав миролюбивых…
Обращены в позорище вражды
Моря и суша… медленно и глухо
К нам двинулись громады кораблей,
Хвастливо предрекая нашу гибель,
И наконец приблизились – стоят
Пред укрепленной русскою твердыней…
И ныне в урне роковой лежат Д
ва жребия… и наступает время,
Когда Решитель мира и войны
Исторгнет их всесильною рукой
И свету потрясенному покажет.
Николай Некрасов
Кадровый офицер Николай Бакунин давно уже воевал на позициях Севастополя. Но и другие братья, все четверо, в составе тверского ополчения, отправились на фронт. Екатерина Михайловна Бакунина, придворная дама, встала во главе миссии медицинских сестер с благословения Великой княгини Елены Павловны, чтобы спасать жизни раненых солдат вместе с врачами-хирургами, ведомыми великим Пироговым.
Свидания продолжались уже в Шлиссербурге, также на квартире коменданта крепости генерала Мандерштерна. Об этом человеке говорили, и справедливо, немало хорошего, так что Мишелю по-прежнему везло "по-возможности".
Комендант уже накормил всех обедом и распорядился подавать кофе.
– Редко видел я узника столь благоразумного и мужественного, как ваш брат, Татьяна Александровна, – говорил он искренне. – Всегда-то он в хорошем настроении, всегда смеется, право, надежда утешает его, как никого из моих подопечных
Генерал привычно пролистывал принесенные ею книги, между тем как сам Мишель быстрым движением завернул в салфетку, и передал Татьяне тайную записку.
– "… а между тем, Танюша, двадцать раз в день хотел бы я умереть, настолько жизнь для меня стала тяжела. Дух мой крепок, но тело слабеет. Неподвижность, вынужденное безделье, отсутствие воздуха, и особенно жестокие внутренние мучения, которые только узник, одинокий, как я, мог бы понять, и которые не дают мне покою – все это развело во мне зачатки хронических болезней.
Головная боль совсем не покидает меня, кровь бурлит и бросается мне в грудь и в голову, и душит меня. Только один раз я имел случай посмотреть на себя в зеркало и нашел себя ужасно безобразным. Я не желал бы ничего лучшего, как поскорее исчезнуть, но медленно ползти к могиле, по дороге глупея – вот на это я не могу согласиться.
Воля моя, я надеюсь, никогда не сломится, сердце мне кажется каменным и это правда; дайте мне возможность действовать, и оно выдержит. Вы не знаете, насколько надежда стойка в сердце человека.
Какая? –просите вы. Надежда снова начать то, что привело меня сюда, только с большей выдержкой и большей предусмотрительностью, может быть. Вы впали в христианское смирение, а нужно действовать! Я должен выйти отсюда. Действовать!"
И Мишель становится центром штаба своего собственного освобождения.
Сначала прошение о помиловании на имя нового царя подает Варвара Александровна Бакунина, мать Мишеля.
"… Уже пятеро сыновей моих, верные долгу дворянства, вступили на военную службу на защиту отечества. Благословив их на святое дело, я осталась одна без опоры. И могла бы как милости просить о возвращении мне шестого, но я молю Ваше Величество о дозволении ему стать с братьями в передних рядах храброго Вашего воинства и встретить там честную смерть или кровью заслужить право называться моим сыном. Ручаюсь всеми сыновьями моими, что где бы он не был поставлен Волею Вашего Величества, он везде исполнит долг свой до последней капли крови".
Но Александр по-прежнему не верит раскаянью одержимого революцией дрезденского диктатора.
Слишком глубоко открылся в своей "Исповеди" сам государственный преступник! Государь боится этого человека.
Прошение отклоняется.
…
Семья Завойко – он, беременная жена и десять человек детей сидели за столом в своем домике, когда раздался стук в окно. Есаул Мартынов с курьером. Заснеженные, уставшие. Василий Степанович засуетился.
– Водки, щей, баню!
В привезенном из Санкт-Петербурга за три месяца (небывалая скорость!) приказе значилось покинуть Петропавловск, оставив, по возможности, пустое место ввиду невозможности удерживать его. Требовалось разобрать портовые сооружения, дома, заводское строение. Коренному населению разойтись, казакам обустроиться подальше, в невидимом с моря устье Авачи.
В пропиленным во льду проходам к чистой воде подвезли к судам снятые пушки, жители собрали пожитки. И приготовились к отплытию на нескольких судах.
В теплом южном море на борту флагманского английского парохода стояла группа офицером. В руках контр-адмирала Февруса де Пуанта шуршала карта Камчатки.
– Месть моя будет ужасна. Флотилия смоет черное пятно позорного поражения со своего флага!
Май 1855 года. Парусники медленно вышли к чистой воде. На пустынном берегу темнели руины строений, ни домов, ни казарм. А на горизонте появились дымы и паруса.
– Четырнадцать вымпелов. – насчитал Завойко. – Уходим.
Они удачно разминулись. Англичане и французы высадились позже, и пришли в ярость.
– Берег пуст! В погоню. В открытом море мы их потопим, как котят. С их гарнизоном, челядью и скотом. Ха-ха-ха! В погоню!
И догнали в виду северного берега Сахалина, обменялись выстрелами. У жены Завойко под грохот орудий родилась дочь, Анна-морская царевна. Берега сближались. Смеркалось, темнело. Русские парусники, не зажигая огней, уходили в туман.
Контр-адмирал потирал руки.
– Хотят отсидеться у перешейка. Подождем. Морские суда по горам не ходят. И на выходе уничтожим.
Наутро контр-адмирал обшаривал биноклем пустой залив.
– Трусы! Отсиживаются. Ха-ха-ха!
Офицеры презрительно посмеивались.
– Подождем. Недолго. Четырнадцать «судов мщения» встретят их огнем, когда холод и голод вынудят их сдаться. Отдыхаем, друзья. Они у нас в руках.
А в это время на берегу устья реки Амур счастливое семейство Завойко спускалось по трапу. Дети бежали к траве, кувыркались, жевали мягкие лиственничные иглы.
На высоком утесе у мачты с Андреевским флагом весь гарнизон салютовал освобождению.
– Спасибо Геннадию Ивановичу Невельскому! На этом месте мы выстроим город-порт Николаевск-на-Амуре. Салют!
Обзор европейских газет. «Ошеломляюще! Позор! Контр-адмирал Феврус теряет русскую эскадру на Сахалине, а «Таймс» находит ее в Лондоне! Русская эскадра нанесла британском флоту черные пятна, которые не смогут быть смыты вовеки!».
…
Карл Маркс с букетом цветом поднялся по лестнице на второй этаж. Постоял. Генрих Гейне был мучительно болен, парализован, это, возможно, последнее посещение. Сделав лицо, настроившись на соболезнование, Маркс вошел в комнату.
Три женщины-сиделки меняли больному белье, застилая пустую постель. Сам Гейне лежал на простыне на кушетке. Закончив, сиделки ухватили концы простыни, перенесли к постели и возложили поэта с осторожностью, не прикасаясь к нему. Любое прикосновение вызывало мучительную боль.
Карл стоял безмолвно. Но губы Гейне скривились в улыбке.
– Как видишь, дамы по-прежнему носят меня на руках.
Оставшись наедине с Карлом, отдохнув от смены положения, произнес давно продуманное.
– Дорогой Карл! Я никогда не кичился славой поэта. И на гроб мой вы должны возложить меч, ибо я был храбрым солдатом в войне за освобождение человечества.
Маркс молча наклонил голову.
…
Крымская военная кампания кончилась неудачей. Севастополь оставлен, хотя и не совершенно взят. Войска уходили в отступление, как во сне. Стояла темная ночь, еще свистели редкие пули, изредка отдавался гул орудий.
Где-то на последних бастионах на батарею Николая Бакунина вышел Лев Толстой, уже печатавший в "Современнике" "Севастопольские рассказы". Они поговорили. Никому не верилось, что война проиграна, что русские солдаты отступают на собственной земле.
Правда, далеко на юге русские войска отбили у турок крепость Карс, что намного облегчило и смягчило мирные переговоры.
Вскоре в Премухино встречали своих героев. Все пятеро вернулись живыми и невредимыми, как в сказке. И вновь Мишель требует от них действия!
Но и прошения братьев-героев не произвели впечатления на Александра !
Тогда за дело берется Екатерина Михайловна Бакунина
Покрытая славой, всю войну проведшая среди окопов под пулями вместе с созданным ею, впервые в мире, отрядом сестер милосердия, она вернулась с полей сражения. Ее принимает во дворце великая княгиня Елена Павловна, миссию которой Екатерина Михайловна исполнила сердечно и бесстрашно. И теперь уже она упрашивает Ее Высочество просить об узнике Государыню-Императрицу Марию Александровну.
Против такого хода бессильны и генерал-лейтенант Дубельт и граф Орлов.
Наконец, через Долгоруких, Бакунину дали понять, что пришло время личного прошения на имя Его Императорского Величества Александра Второго.
Это письмо – образец чистейшего арестантского лицедейства. В нем Бакунин размазал себя по стенке, унизился до праха на императорских сапогах и подписался: молящий грешник Михаил Бакунин.
И Государь нехотя поверил, что "святое чувство русского бунта" умерло в слезно молящем грешнике, что тот забыл и гул восстания, и запах пороха, и грохот воздвигаемых баррикад. С письмом в руке и тетрадью "Исповеди" он вышел к министру иностранных дел к князю Горчакову Алексею Михайловичу, которого Бакунины тоже просили походатайствовать за Мишеля.
– Mais jene vois pas le moindre repentir dans cette lettre! Дурак хотел repentir!
Горчаков осторожно скосил глаза.
Он не рискнул входить в подробности, ему было не по себе. Этот Бакунин… говорят, постарел, нездоров. Но в Европе так неспокойно. Хотя… он, должно, одумался в заточении и вряд ли опасен. Однако, и внутри наших рубежей сеют смуту злонамеренные умы из разных чинов. Надобна сугубая осмотрительность. Сугубая осмотрительность.
Молодой Государь качнул лобастой головой.
– Но засыпали же! Прошениями! И ты туда же! Дыхнуть не даете!
Горчаков дипломатично улыбался. Александр хлопнул себя по бедру.
– Черт с ним! Выпущу. Из уважения к его братьям, к тетке, – и присел к столу.
"Другого для него выхода не вижу, как только в Сибирь на поселение", – начертал, наконец, собственной рукой Император Всея Руси.
Дорого обойдется Александру Николаевичу эта минутная человечность!
Пятого марта 1857 года Михаил Бакунин вышел из крепости. Две недели оформлялись его дела в Петербурге, затем в сопровождении двух жандармов, в прицепном вагоне он был доставлен в Тверь, там в коляске – в Торжок и в Премухино.
Вся семья была в сборе. Михаил был мрачен.
Он отвык от людей.
У него был тяжелый упадок духа, после-тюремная тоска. Надобно время, чтобы прийти в себя и вновь научиться беседовать со всеми сразу. Поклонившись родным могилам, и свежему холмику над мятежной сестрой Варенькой, он провел в родном доме ровно сутки, играя в дурачки со старой нянькой Улитой Андреевной.
Наконец, в сопровождении жандармов навсегда покинул родной дом.
…
Сибирь, Сибирь… необъятная русская земля.
Волна декабристов, доживших до нового царствования, вернулась в столицы, срок отбывают сплошь разночинцы. Жизнь их тяжела, полна нужды, духовная деградация стремительна, сопротивление их выражается в путаных бессвязных письмах, которыми завалены канцелярские столы губернского и полицейского начальства. Весть о приезде революционера с мировым именем, коновода революции, вселила в них надежду и бодрость.
Его ждали, как вождя и пророка.
Бакунину определено место поселения в Нелюбинской волости Томской Губернии. В мае 1857 года Михаил Бакунин прибыл к месту назначения и был сдан под расписку начальнику края генералу Гасфорду.
Вокруг простиралась лесостепь, сильные пыльные ветры, окружение убогое, «туземцы», как показалось на первый взгляд.
Что тут можно "делать"?!
Тихое постепенное опошление, как пророчил он себе когда-то Москве. В Москве! А тут Нелюбинская волость… Мимо одна за другой идут партии каторжан. Народ подает по возможности. Из интереса и со скуки подает и Бакунин.
– Что за мешочек у тебя на груди? – спрашивает у рослого бородатого бродяги.
– Земля родная, барин. Там, за Уралом.
– Сам-то откуда?
– Волгарь я, ваше благородие. Речным извозом занимался. Пока не… эх! – и махнул рукой.
Тоска. Но Бакунину вновь везет "по возможности". Могущественный Генерал-Губернатор Сибири Муравьев, троюродный брат Мишеля по матери, нарочно дает крюка в полторы тысячи километров из столицы края Иркутска через таежные хребты и бурные речные перекаты, где в коляске, где верхом по тяжелому сибирскому тракту.
– Мишель! Доброго здоровья. Рад, рад тебе, племянник!
– Николай Николаевич! Коля! Вот куда судьбина занесла!
– Досталось тебе, сам вижу. Отдыхай теперь, сил набирайся, зеленого ешь побольше, ягоды, орехи. Рыба знатная у нас. Где ты обосновался?
– В домишке деревянном, на окраине.
– Ну, вели носить тебе молока, да яичек, да курочек. Я распоряжусь. Да не желаешь ли в Томск? Повеселее, как будто?
И мановением руки Генерала-Губернатора племянник был переведен в Томск и даже устроен на государственную службу к золотопромышленнику канцелярским служителем 4 разряда с правом выслуги первого офицерского чина через одиннадцать лет!
Здесь, в Томске, те же ветры и лесостепь, но есть общество, собственный домик, служба не тяготит, в канцелярии он – редкий гость, ему платят из страха перед Муравьевым.
И полетели дни. Время, свобода, питание. Генерал-Губернатор даже приставил ему слугу из местных, узкоглазого мужичка, мастера на все руки.
– Ты христианин? – зевая спросонок, поинтересовался Михаил, разглядывая малознакомое доселе смуглое монголоидное лицо слуги.
– Да, моя крестился.
– А как тебя зовут?
– Алдын.
– Ну, подай квасу, любезный Алдын!
Михаил будто пробудился. Силы его восстанавливались не по дням, а по часам! Он обошел весь город, познакомился с обитателями, вместе с ними стал выезжать в таежные сопки. Здоровье, здоровье его восстанавливалось, как в сказке, могучее, прежнее, оно уже распирало грудь, звало к деятельности.
А край-то!
Тысячи километров во все стороны, таежные хребты, могучие реки! Десятки племен! О многом беседовали два образованных родственника, любуясь на таежные дали, вереницы горных хребтов, синие стремительные реки.
Однажды по служебным делам Муравьев вместе с Мишелем поехали к бурятскому тайши. Тайши жил в роскоши, имел несколько комнат, кое-как говорил по-русски, но, как все зависимые люди, очень боялся начальства. Угостив гостей на славу, он пригласил их в другую комнату. Муравьев стал расспрашивать о состоянии края, о здоровье населения, о промыслах. Тайши ужасно робел перед гостями и все хотел было снова накормить их до-отвалу жареным мясом, лепешками и бурятской водкой, чтобы выпроводить поскорее.
По здешним обычаям, сытый гость долго не сидит.
– Извольте обедать, бачка!
– Рано, друг мой. Еще аппетит не пришел.
Тайши решил, что Аппетит – это чиновник, которого необходимо дождаться. А того нет и нет! Еще через полчаса он осмелился вновь предложить угощение. Уж больно хотелось поскорей выпроводить высокого гостя!
– Угощайтесь, бачка! Барана молодого зарезали, блюдо простынет.
– Спасибо, щедрый хозяин, но как можно есть без аппетита!
Тайши взмолился.
– Бачка! Вы себе кушайте, кушайте. Аппетит – маленький человек, ну, придет после, мы его после и накормим.
Множество подобных историй мог рассказать, посмеиваясь, Николай Николаевич Муравьев своему племяннику. А сколько выслушать взамен!
Михаилу же была интересна политика, пусть не европейская, классическая, но международная, восточная.
– Что есть опиумные войны в Китае, Николай? Кто наживается?
– Гнусные козни англичан. Привозили опиум полными фрегатами, продавали тут же в порту, погрузили в дурман чуть не весь Китай. Власти насилу спохватились.
– Одолели?
– Еле-еле. Слаб Китай. И пока англичане посягают на Пекин, наши земли в опасности.
– Граница укреплена?
– Да нет никакой границы, в том-то и дело! Амур ничей! А как сейчас Крымская баталия окончена, флоты свободны, так и поспешат сюда вновь грабить Китай. Жди вторую опиумную.
Муравьев был не чужд передовым идеям, главная из которых – освобождение крестьян. Мишель, государственный преступник, в своих мечтах уже поставил его во главе революционного республиканского войска Соединенных Штатов Сибири, призванного уничтожить Австрию и учредить славянский союз! Муравьев смеялся до слез. Он не собирался задерживаться в этой глуши, его успехи приближали его к заветной карьере: стать русским консулом в Париже либо в иной европейской столице.
О многом говорили они всерьез, много шутили. В его обществе, в целебном чистом таежном углу Мишель "возстал" в который раз!
И взялся за переписку с внешним миром. Первому, кому посылает письмо, – в Лондон, Герцену
– Прежде всего позволь мне, воскресшему из мертвых, поблагодарить тебя за благородные симпатичные слова, сказанные тобою обо мне печатно во время моего печального заключения. Они проникли через каменные стены, уединившие меня от мира, и принесли мне много отрады…
Он же всегда любил писать письма!
О, переписка, привилегия и наслаждение свободного человека!
Он пишет домой, Татьяне, брату Николаю, пишет Каткову, пишет всему свету, всем, с кем хотел бы поговорить! А уж в "Колокол" Александру Герцену и Николаю Огареву улетели с десяток писем-тетрадей, он уже публикуется там, в самом "Колоколе".
Но письменного общения мало, мало. Необходима трибуна!
… Жили-были в Томске переселенцы из Молдавии, некие Квятковские, обедневшие дворяне. Ксаверий Васильевич, глава семейства, служил в местном департаменте, жена его, полька по национальности, вела дом. Детей у них было трое, две дочери и сын. И как везде по Сибири, проживали в Томске ссыльные поляки, прошедшие каторгу после подавления восстания 1831 года и оставшиеся жить на поселении. Того самого восстания, которому посвятил негодующее послание Пушкин, и каждую годовщину которого отмечали в Париже траурным заседанием, на одном из которых и прославился безумной речью сам Бакунин.
Давно смирные, уже не питавшие ненависти к стране, в которую невольно попали, сибирские поляки где-то служили, имели семьи, хозяйства. Иногда собирались друг и друга и пели тихонько свой гимн.
Еще Польска не сгинела…
С ними Бакунину было о чем потолковать, отвести душу.
– Ваш Мицкевич пережил сам себя, – говорил он. – Он ударился в мистицизм и уже ни к чему не годен.
– Ах, пан Бакунин, какой это был поэт! Его ваш Пушкин обнимал, как родного брата, как гений гения! А как поживает в Париже князь Адам Чарторижский?
– Он много хлопочет, но силы у него немного, пока он ничего не может противуставить Русскому Императору. Вот если бы поднять русских, живущих в Польше, то Речь Посполитая могла бы поспорить…
– Тсс, тсс, пан Бакунин, такие слова могут не понравиться полиции, а мы, знаете, как-то уже привыкли жить здесь.
Зато во все глаза смотрела на него семнадцатилетняя Антония. От ее молодого, как солнце, лица шла в него та самая сила, которую некогда он черпал у собственных сестер, у сестер Беер, и везде, где удавалось развернуться в красноречии, запустить в себе некий блаженный вихрь, уносивший души его очарованных слушателей в невесть какие просторы.
Соединившись с ними, он становился сильнее, укоренённее на этом свете.
Кому пришла идея об уроках французского языка сестрам Квятковским? Матери? Мишель преподавал интересно, много шутил по-французски, даже пел песенки про черепаху Тортилу, успехи не замедлили, обе защебетали и запели, как птички.
Jamais on a vu,
Jamais on ne verra
La famille Tortue
courir après les Rats.
La maman Tortue
et le papa Tortue,
Et les enfants Tortue
Iront toujours au pas.
За семейным обедом, который следовал после занятий, урок продолжался еще увлекательнее, он обучал девочек манерам, принятым в его аристократическом кругу. Лишь Франтишеку, "жениху" Антонии с детства, все это не нравилось до возмущения, до сердечного стона.
– Зачем ты так восторженно на него смотришь, Тося! Что он подумает?
– Михаил Александрович умнее тебя в сто раз и ничего плохого подумать не может.
– Ты просто дурочка, Тоська! Он же видит, и все видят, что ты влюбилась в него до горячки, у тебя вот глаза горят, посмотри в зеркало.
– Ну и пусть! Оставь меня в покое. А вдруг это моя судьба?
Михаилу Александровичу шел сорок пятый год. Он был здоров, сердце работало как молот, сильно и точно, но одиночество вновь глодало его. Мысль о женитьбе на молоденькой семнадцатилетней Антонии все чаще посещала его душу, пока не поселилась в ней насовсем. Что за таинственное обаяние источало его существо, и как пламенела ответно ее душа! Он видел все, ловец человеков, он наслаждался искрами страсти в темно-карих девичьих глазах!
"Мой отец женился в сорок лет и прожил счастливо всю жизнь,– забывался в мечтах обласканный преступник. – Она – девушка чистая, невинная, она просто не поймет поначалу, что у них никогда не может быть детей. Да, это обман. Но я так одинок!"
Тяжело поскрипывали половицы под его шагами в пустом деревянном домишке. Немало шишек было набито на лбу, прежде чем Мишель научился наклонять голову при входе в двери. Тепло в Сибири берегут пуще всех благ, оттого и притолоки низкие, и пороги высокие.
Тишина в доме напоминала тюрьму, лишь тиканье часов да мурлыканье кошки, любительницы мяса и рыбы, скрашивали досуг. Мышей кошка не ела, и если ловила, то для игры, азартной, шумной, страстной игры с подбрасыванием жертвы чуть не до столешницы, после чего равнодушно бросала искусанный трупик в любом месте. Кто он, кошка или мышь? Большой Мышь?
Нет, чепуха. Мишель вывернется в любых обстоятельствах, пока сама Судьба благоволит ему.
Приходя поутру, Алдын брал замученного мыша за хвост и выбрасывал подальше от дому.
Второе: деньги.
Ох, опять проклятые "гривенники"!
Лишенный прав состояния, он служил милостью Муравьева за вполне сносное жалование. Поэтому арестантское пособие в сто четырнадцать рублей двадцать восемь с половиной копеек в год ему не выплачивали. В канцелярии же толку он Мишеля не было никакого, он был рассеян, и только портил документы неряшливым почерком. Ни французский, ни немецкий здесь в дело не шли, а работать писцом Бакунину было не с руки. Его уже не любили на службе. А когда уедет Муравьев, что будет с его службой? Как он прокормит жену и себя? …
Но попробуй-ка поворочайся в одиночестве с боку на бок в проклятой тишине старого дома!
В общем, так или иначе, Михаил Александрович сделал предложение Антонии Квятковской.
Отказ Ксаверия Васильевича был более чем оправдан.
Такой брак он не благословит даже под дулом пистолета, такого зятя и на порог не пустит. Они, конечно, люди скромные, но достоинства им не занимать! Как! Лишенный звания дворянина и прав состояния государственный преступник, более чем вдвое старше его дочери предлагает себя в мужья его ласточке, его кровиночке, его Антосеньке!
Ни за что!
Пусть она плачет, девичьи слезы что вешняя вода, зато со временем она поймет, что отец с матерью были правы, и будет благодарна.
Они негодовали, добрые люди, праведно защищая единственное достояние.
Но вот в их доме появился блистательный Генерал-Губернатор Муравьев-Амурский. Он вошел в роли свата, с подарками, с повышением Квятковского по службе, с намеками на дальнейшее продвижение, поскольку теперь он сам будет их родственником! И бесправному чиновнику, во избежание еще больших бед, пришлось уступить. Он благословил дочь и ее избранника.
Написал своей матери и Михаил Бакунин.
"Благословите меня без страха, мое желание вступить в брак да послужит вам новым доказательством моего обращения к источнику, началам положительной жизни и несомненным залогом моей твердой решимости отбросить все, что в прошедшей моей жизни так сильно тревожило и возмущало ваше спокойствие"
Перед женитьбой Бакунин стремительно помолодел.
Пятого октября 1858 года в Градо-Томской церкви в церковной книге Бакунин убавил свой возраст на пять лет.
Опять обман, стратегическая хитрость, или Судьба, в самом деле?
На свадьбе было съедено много сотен пельменей.
Шумно не было.
Молодежь и гости-поляки боязливо взирали на беззубую громаду жениха и сухощавого, подстриженного под Александра , могущественного Генерала-Губернатора Восточной Сибири Его превосходительство Муравьева-Амурского, стараниями поваров которого стол был украшен фаршированной стерлядью, черной икрой, цветным мороженым и многоярусными тортами.
А под ногами все равно потрескивала скорлупа кедровых орехов.
– Тонька, тебе не страшно? – плакала Юля, младшая сестренка. – Он же старый, он старше мамы.
– Ты дурочка, Юлька! При чем тут возраст, когда любовь!
Старшие помалкивали, им было не по себе, а молодежь, друзья детства, в неуважительном молчании и душевной неловкости поедали редкостные лакомства. Лишь "мальчик-жених" был безутешен.
– Антося, что ты делаешь, Антося, что ты делаешь? – глядя в одну точку, твердил и твердил Франтишек.
Сама же Антония влюбилась в жениха, как Дездемона.