Это была олицетворенная фигура демократического диктатора, какою она могла рисоваться в воображении.
Контраст с русскими передовыми деятелями был решительным.
– Никогда еще невежество никому не помогло! – изрекал он, словно лил в бронзовые формы. – В Европе, в Германии обращаться к работнику без строго-научной идеи и положительного учения равносильно пустой и бесцельной игре в проповедники, при которой, с одной стороны, полагается вдохновенный пророк, а с другой – допускаются только ослы, слушающие его, разинув рот.
Нет, нет, с Марксом ему не по пути!
Другое дело Прудон! Тот самый мыслитель с крестьянскими корнями, автор «Философии нищеты», издевательски разгромленной Марксом под названием «Нищета философии», тот самый, что в Национальном собрании, отвечая на обвинение, сказал самому Тьеру: «Я готов день за днем рассказать всю мою жизнь, а Вы готовы?»
И этот Прудон сам приходил к Бакунину, чтобы «слушать это чудище сжатой диалектики и лучезарной концепции вселенских идей»! С Прудоном, автором понятия «анархизм», у Мишеля было такое вдохновение и понимание, словно когда-то с Хомяковым на их философских «всенощных бдениях».
Точно такое же!
Однажды поздно вечером Карл Фогт, будущий знаменитый доктор, приятель музыканта Августа Рейхеля, который тоже квартировал в той огромной квартире, так этот короткий знакомый Карл Фогт, наскуча бесконечными толками о переворотах и волнениях, отправился спать к себе. На другой день рано утром, когда он зашел за Рейхелем, его удивил разговор в кабинете Бакунина, несмотря на ранний час. Он приоткрыл дверь. Прудон и Бакунин сидели на тех же местах перед потухшим камином и оканчивали в кратких словах начатый вчера спор.
И все же… холодна чужбина! Тягостно влачится одинокая жизнь.
– Танечка, девочка моя, неужели ты, в самом деле, забыла меня? – писал он сестре, выказывая сочувствие ее безрадостной, по его мнению, участи, не подозревая, что Татьяна давно «возстала», что воспитывает племянников и приемного сына, что она – опора многосложного семейного уклада Премухино.
Не знает, очевидно, старший брат и о том горьком обстоятельстве, что злостно преследуемый им когда-то Николай Дьяков погиб на охоте, оставив Вареньку вдовой с двумя детьми.
Тяжела длань Михаилова!
Конечно, дружная семья подхватила воспитание малых детей, но… каково?
– Да, да, я сам в старину, несмотря на мою страстную любовь к свободе, имел большие наклонности к деспотизму и часто мучил и притеснял бедных сестер, – сокрушался Мишель, полагая, что с тех пор сильно переменился.
Не знает он или все же имеет весточки от приезжающих, что брат Николай давно женат и многодетен, но что жена его, прелестная молодая женщина, больна чахоткой. Что мало-помалу женятся и другие братья, кто-то владеет Премухиным, а кто-то имением под Самарой, где-то служат, участвуют в губернских делах. И что Белинский, по-прежнему искренний друг и почитатель всей семьи, тоже женат. Скромная мещанка Мария Орлова сама разыскала-согрела Неистового, взяла на себя заботушку о насквозь болезном мужичке, потому что поняла и полюбила его русскую душу.
Она не забудет, придет, приголубит,
Обнимет, навеки полюбит,
И тяжкий свой брачный наденет венец.
После венчания, по настоянию молодого мужа, молодые не сели в наемную, для шика, дорогую карету, но пошли домой пешком. Ах, как здесь виден весь Виссарион Григорьевич!..
А вот Васенька Боткин влюбился во французскую актрисочку и задумал ее украсть, чтобы обвенчаться тайно. Подобный опыт имелся у Александра Герцена, тоже укравшего свою юную невесту, да еще находясь в ссылке во Владимире! Там была нерассуждающая молодая любовь-страсть, которой помогают все ангелы-хранители.
А Васенька так много рассуждал и предвидел столько страшных страхов, что, когда коляска с беглецами остановилась у дома Герцена, и тот выбежал навстречу, из нее выпрыгнул Василий Боткин, а на учтиво протянутую руку Александра Герцена с силой оперся… Виссарион Белинский, хохоча во весь рот. Невеста бежать отказалась.
Вообще, многочисленный род Боткиных широко и уважительно прославил себя в русской истории. В особенности послужил отечеству один из младших сыновей старого купца от последней, третьей, жены. Врач «божьей милостью», профессор Боткин, академик, член Государственного Совета, спасший тысячи русских солдат в боях на Шипке и Плевне, составитель ранозаживляющих мазей и лекарств, много построил в столицах и в провинциях лечебниц и больниц, и поныне носящих его имя.
Итак, все были заняты своими делами, жили нелегкой созидательной жизнью, и никто не нуждался в руководствах старшего брата, упекшего самого себя в невозвратную ссылку в Европу.
…
И на далекой чужбине, в отверженности французской столицы в Бакунине просыпается национальное сознание. Он ощущает себя русским! Мало того! Отныне именно он, Михаил Бакунин, является наследником народных вождей Степана Разина и Емельяна Пугачева, отныне именно он – носитель святого русского бунта! Долой Российскую империю! Долой Императора Николая!
И даже из Байрона.
К оружию! К победам!
Героям страх неведом.
Пускай за нами следом
Течет тиранов кровь.
Опрокину, все опрокину!
Новый душевный переворот дал ему новую силу, новый огонь.
Глаза его чуть ли не сыплют искрами. Белокурый великан с красивыми калмыцкими чертами, всегда полный надежд, веселый, остроумный, прекрасно воспитанный, он принят в хороших домах, он – украшение салонов, а репутация политического изгнанника лишь добавляет таинственного блеска его личности первого русского революционера, столь непохожего на законопослушных подданных Его Величества Русского Царя. Бакунин молод, он в расцвете сил, но, к немалому удивлению знакомых, ни одно женское имя не блистает возле него!
Да, теперь он знал, кто он таков. Но как поставить дело, найти сторонников, средства? В одиночку не совладать ни с чем.
Вдруг новая звезда блеснула на небосклоне! Молнией сверкнуло Краковское восстание 1846 года, вырвала его из бездействия.
– Я русский и люблю мою страну, вот почему я, подобно очень многим русским, горячо желаю торжества польскому восстанию. Угнетение Польши – позор для моей страны, свобода Польши должна явиться началом освобождения России и всех славян. Я жажду примкнуть к восстанию!
Панславизм – слово найдено!
Освобождение и объединение всех славянских племен, предтечи всех населяющих ныне народов и языков не только Европы, но занимавшие когда-то все известные на континенте пространства, а ныне томящейся под турецким, австрийским, немецким, даже русским (поляки) игом! Панславизм – вот во что можно вложить всю нелепую несуразную жизнь, клокочущую энергию, искушенный в раздумьях ум!
Мишель окрылен.
Дар проповедника влечет к нему и молодежь, жаждущую перемен, и серьезных людей, убежденных неотразимой логикой. Идея развивается, обретает все более явственные политические и социальные черты, теперь она – сила. И пусть польское восстание подавлено, оно лишь – частность, лиха беда начало.
…
Поезд, уже привычный для Европы, пересек границу Франции и свежими полями, неспешно открывающимися за окнами, дымя и постукивая, устремился к югу. В одном из купе первого класса сидели двое: Николай Муравьев в штатском и элегантный седеющий аристократ Пьер де Ришмон. Разговор, естественно, шел о политике.
– В Европе тревоги, – солидно размышлял Пьер де Ришмон. – Спасибо, великие империи сохраняют спокойствие, следуя советам Меттерниха. Ваш министр Нессельроде также уважает его мнение.
Николай Муравьев слегка улыбнулся.
– Наш Государь внимателен к происходящему в Европе. Излишне оглядываться на австрийского Канцлера.
– Вы – генерал?
– Да. Как вы догадались?
– По военной выправке, по точности мышления. Далеко ли направляетесь?
– Подлечиться после свежих ранений, – Николай коснулся левого плеча.
Его собеседник внимательно смотрел на него.
– Разрешите пригласить вас в гости. Буду рад.
Николай поблагодарил с интересом.
Часа через три экипаж, запряженный парой хороших лошадей, уже катился по прелестной местности, приближаясь к величественному старинному замку. А по его ступеням, не слишком сохранным, бегом, приветственно махая рукой, спускалась девушка, не юная, но поразительно обаятельная. Остановились. И Николай Муравьев даже отступил на шаг.
– Катрин, знакомься. Наш гость Николя, он русский. Николя, моя приемная дочь Катрин.
– Я счастлив.
И началась сказка. Катрин, ее свет. И прогулки с Пьером, беседы, и долгие разговоры при свечах, за не пышным, таким французским, столом с десертами из рыбы, мяса, с зеленью, тропическими и местными фруктами. Присутствовала и уютная старушка. Пьер задавал тон.
– «Ришмон», – пояснял он, – псевдоним для Катрин. Она в родстве с… Бурбонами. Да, да, не удивляйтесь. В дикой суете революции служанка вынесла из дворца в бельевой корзине спящего младенца королевского рода, будущего отца Катрин.
Катрин с улыбкой опускала глаза.
– Это… легенда, Николя.
Их взоры уже не отрывались друг от друга: улыбка Катрин и нежная серьезность Муравьева. Но мысли, мысли убивали его
– Что могу я, жалкий генералишко, положить к ногам владелице замка? Заштатные гарнизоны?
И вот день прощания. Муравьев стоял перед нею прямой, полный любви. Она едва сдерживала слезы.
– Катрин… вас обрадуют мои письма?
– Да! Да!
Сердечные раны… отъезд, отъезд.
Зато в Париже, в Русском посольстве его, генерала в генеральской форме, тепло приветствовал посол Киселев.
– Рад вас видеть, Николай Николаевич! Для вас получено важное сообщение.
И зачитал официальный приказ о назначении Н.Н. Муравьева Генерал-Губернатором Восточной Сибири. И подпись: Николай I, Император Всероссийский, Царь Польский и прочая, прочая…
Киселев с удивлением поздравил генерала, приказал шампанского, и, не скрывая, ждал пояснений. Муравьев, потрясенный, не замедлил.
– Зимой, будучи в войсках под Тулой, я высказал некие предложения проезжавшему государю. И все!
– Полагаю, весьма здравые предложения.
Тут же в приемной Николай Муравьев отправил письмо.
– Примите, бесценная Катрин, мои признания любви к Вам и предложения руки и сердца.
Можно представить, как закричала счастливая девушка.
– Да! Да!
…
Однажды, когда обритый наголо после болезни и без копейки денег, потому что заплатил долги одного русского семейства, Мишель сидел в своей комнате, к нему пришли два поляка.
Сказав, что много наслышаны о его направлении и красноречии, они пригласили его выступить на ежегодном памятном собрании, посвященном Польскому восстанию 1831 года, подавленному царским правительством.
Мишель согласился. Тут же заказав себе парик, через три дня уже стоял перед собранием. В блистательной речи перед польской эмиграцией, в присутствии Адама Мицкевича и князя Чарторижского, он предложил себя, русского аристократа, в ряды борцов против Российской империи за освобождение Польши. В ослепительном головокружении уверял присутствующих, что за ним – готовое восстать русское крестьянство, и огромная, покрывающая все пространство, русская армия!
Поляки были растеряны.
В их местные польские дела не влезает бакунинский размах, им не сладить с массовым движением в России! Хозяева не знают, что и думать. И тут русское посольство во Франции, а именно сам посол, господин Киселев, выводит их из затруднения, пуская слушок о том, что Бакунин – российский шпион.
Вокруг Бакунина пустота. Он вновь один, без денег, без друзей. Более того, он даже выслан из Франции по настоянию все того же русского посла.
Грустно опустив голову, Мишель Бакунин бредет по дороге. Но вот взглянул вокруг… и рассмеялся. Силы душевные, словно светлый родник, вновь играли и радовались жизни, несмотря ни на что. Ах, как он обожал в себе это чудо!
– Пусть гоняют, – сказал он и махнул рукой, – а я буду тем смелее, чутче и метче говорить. Жизнь моя определяется ее собственными изгибами, независимо от моих предположений. Мы обретаемся в живой среде, окруженные чудесами, и каждый миг может высверкнуть их наружу!
…
Генрих Гейне просматривал газету, удобно сидя на скамье в парке, статью о литературном обществе «Молодая Германия», где он был главным, и которое состояло из его поклонников – шумливых писателей, поэтов, студентов, обжившихся в Швейцарии. Неопределенное либерально-революционное направление, преклонение перед политической и литературной Францией, молодые затеи вроде протягивание левой руки при встречах или ношения на шляпе листка плюща – все это для обоюдоострой иронии Гейне казалось расплывчатой забавой. Как поэт он был горячо любим, боевые сатиры и критики его расхватывались, но участие в революции… Он качнул головой.
– Генрих! – услышал вдруг.
Его окликнул Карл Маркс, родственный не только идейно, но и кровно, по матери, дальний брат или дядя. И вдвое моложе.
– Пройдемся, – властно предложил он.
И на ходу, забрав газету, пробежал статью.
– Шалуны. На что они рассчитывают без жесткой дисциплины, без программы? «Семья» – именуют свои сборища. Тебя устраивает?
Гейне усмехнулся.
– Их скоро вышлют всех. Всемерно жаль, но я бессилен.
Карл посвистал с насмешкой.
– Разумеется, дамский угодник, – и прочитал издевательски.
Раз барышня стояла
Над морем в поздний час
И горестно вздыхала,
Что солнца луч погас.
Гейне улыбнулся. Карл продолжал.
– Тебе все еще мечтается, чтобы женщины тебя на руках носили? Гейне усмехнулся на молодой выпад. А тот продолжал, не заметив. – Оставь эти любовные серенады и покажи поэтам, как орудовать хлыстом. Впереди революция, между прочим.
Гейне плоховато себя чувствовал и не готов был к спору.
– Каждая эпоха верит, что ее борьба самая важная, – примирительно вздохнул он.
– Революция – идея на все века. Никаких иных.
Они пошли молча. Маркс готовил докторскую диссертацию и направлялся с тезисами в редакцию Руге. Об этом и думал, и лишь поднял брови, когда Гейне произнес задумчиво.
– Идеи «других» для немцев – отчаянно злейшие враги. Мы готовы на корню уничтожать чуждые идеи вместе с их носителями.
…
И все же… огромная чужбина требует хоть какого-нибудь объединения. Тоска по теплому братскому окружению, по давнему полудетскому ощущению безопасности, любви и понимания непрестанно гложет душу. Полный неопределенности, он заглядывает даже в масонскую ложу.
Нет, и это не для него.
Дела, святого дела!
Панславизм! Всеславянская Федерация, словно живая, расцветает в его воображении. Она должна будет осуществить полную свободу личности, суверенитет каждой нации, отмену частной собственности и права наследования, отмену государства, чиновничества, ввести общественный труд, общежития, общественное воспитание детей, набрать армии труда, и тому подобное. Но кто же станет у власти в столь совершенной казарме?
По мнению Бакунина, это будет широкий круг осведомленных, узкий круг посвященных, во главе с самым достойным, самым талантливым из всех, то бишь Михаилом Бакуниным!
В Брюсселе он заглядывает к Карлу Марксу, также высланному из Парижа. Здесь кипит работа, издается газета, читаются лекции для рабочих и служащих, проводятся занятия в кружках и собраниях. Вещие догадки о могильщиках капитализма осеняют голову доктора экономии, из смутных пелен социальных туманностей прорисовываются очертания диктатуры пролетариата.
Бакунину противно. Его инстинкты полностью, наотрез противопоказаны диктатуре и дисциплине, его мироощущение – это порыв, страсть, смутный протест и разрушение.
– Маркс портит работников, делая из них резонеров. Все то же самое теоретическое сумасшествие и неудовлетворенное, недовольное собой самодовольство. В обществе коммунистов нельзя дышать свободно, я держусь от них подальше и никогда не вступлю в их коммунистический союз, не желая иметь с ними ничего общего… Коммунизм есть логическая невозможность, но в основе его лежат священнейшие права и гуманнейшие требования, в них-то и заключается та великая чудесная сила, которая поразительно действует на умы.
"Призрак бродит по Европе…" – эти слова уже произнесены в Манифесте Коммунистической Партии. Маркс и Бакунин – первые жертвы этого Призрака, этого признания необходимости насилия над людьми ради их же свободы и светлого будущего.
Одинокий, без собственного движения, без поддержки единомышленников, Мишель уязвим для любого слуха, которые так и липнут к нему, к его крупной личности.
Но мало-помалу собираются и сочувствующие. Это простые люди, вроде братьев Страка, но они общительны и преданны. Вокруг них теснятся другие, недовольные присутствием австрийцев, немцев, турок. Для пополнения казны кто-то продал мебель, кто-то отдал сбережения. Бакунин налаживает связи в Праге, Познани, Брюсселе, его уже многие знают и видят в нем славянского вождя. Он принимает участие в подготовке Славянского съезда в Праге, чтобы выработать программу действий, единую для всех славян, северных и южных, западных и восточных.
И вдруг…
…Вдруг приходит известие о восстании в Париже. Томительная пустота взорвана! По шпалам, пешком, словно правоверный в Мекку, добирается Михаил до Парижа.
Словно пьяный, он ходит в дыму по улицам, командует на баррикадах, ночует и ест с монтаньярами и говорит, говорит о коммунизме, об освобождении всех славян, уничтожении всех «Австрий», распоряжается, приказывает вести непримиримую революционную войну до избиения последнего врага! Насколько вид народного взрыва и разрушение Бастилии возмутил полсотни лет назад его отца, Александра Михайловича Бакунина, навсегда отвратив от любых проявлений бесчинства и неподчинения властям, настолько сын его всем своим существом блаженно внимает гулу восстания, слыша в нем великую симфонию хаоса и разрушения.
Как он наслаждался!
К оружию! К победам!
Воистину, это лучшие дни его жизни!
– Что за человек!?– восклицал Коссидьер, префект баррикад, пытавшийся делать порядок из беспорядка. – В первый день ему цены нет, а во второй его надобно расстрелять. Если бы во Франции было триста Бакуниных, ею невозможно было бы управлять!
И Коссидьеру удается отправить дорогого проповедника к его любимым славянам с братским поцелуем и надеждой, что он сломит себе шею и не будет никому мешать. Для верности ему даже выдали под расписку от Временного правительства две тысячи франков.
Бакунин помчался на восток, к русской границе.
Что делалось в его голове, в его душе!
Он даже написал письмо Николаю , умоляя того встать во главе освобождения народов. Несмотря на свирепые выступления против Романова, ядовитые насмешки в печати над голштинским происхождением и нерусскостью царя, вопреки всему этому детское обожание Императора никуда не делось, оно тлело в глубине неостывающих юношеских восторгов, тех давних чутких воспоминаний о его приезде к воспитанникам Артиллерийского училища, о шутливых беседах и разговорах, когда все они запросто теснились вокруг Августейшей особы Государя Всея Руси!
Письмо он порвал.
Остыв, решил сам вести войска соединенных вольных славян против русского царя, ворваться в Россию под любым предлогом и уже там вволю разгуляться в разрушении главных государственных устоев. Опрокину, все опрокину!
В Германии тоже, самочинно, без стрельбы, произошли кое-какие мелкие беспорядки, даже возникло Франкфуртское собрание, что дало немцам повод говорить, попивая рейнвейн, о своих политических шалунах: "Наша революция".
Это и многое другое, наконец-то, отрезвило Михаила от революционного бреда. Надо начинать с самого начала, увидел он, нужна организация. Главная ее задача, неотложная цель и святое дело – разрушение. Его стезя – не оставить камня на камне. Потом-потом, сами собой найдутся строители-созидатели.
Опрокину, все опрокину!
С таким настроем он и появился на Славянском конгрессе в Праге.
Много было делегаций, от всех племен, много шума и бестолковщины, но заговорил Бакунин и вскоре говорил он один. Его благородная, чисто славянская внешность, энергия, открытый характер и обдуманная программа привлекли общее внимание. О противостоянии немцам и австрийцам, о том, что русский царь предал Польшу немцам, о необходимости сплочения в ненависти к угнетателям, организации славянских государств внутри захвативших их земли инородцев.
И закончил призывом.
– Мы будем беспощадно бороться не на жизнь, а на смерть!
На что получил едкую реплику Маркса в его "Новой рейнской газете".
– Полмиллиона вооруженных и организованных варваров только и ждут подходящего момента, чтобы напасть на Германию и превратить нас в крепостных православного царя. От нас, немцев, требуют создания славянских государств внутри нас!
О, если они всерьез, то и мы всерьез.
Самая революционная страсть немцев – это ненависть к русским! Всеобщая война, которая тогда вспыхнет, сотрет этот славянский Зондербунд, сотрет с лица земли даже имя этих упрямых маленьких наций. Исчезнут целые реакционные народы. И это тоже будет прогрессом!…
В Праге заволновались студенты.
В гостинице "Под голубой звездой" артиллерийский офицер Бакунин устроил свой штаб. Оттуда же раздался и первый выстрел. Конгресс был разогнан князем Виндигрешем, стрелки которого случайно и неопасно подстрелили в толпе его собственную жену.
Унося голову, Мишель ехал в коляске по живописной местности Богемии. Возница погонял лошадей, а ездок размышлял о том, что произошло и что предпринимать дальше.
И вдруг увидел, как толпа крестьян пытается приступом взять имение, красивый укрепленный замок. По всем правилам военной науки Бакунин организовал осаду, и когда вновь сел в коляску, замок пылал со всех четырех сторон.
"Воззвание к славянам" Бакунин создает в райском уголке Швейцарии, на острове Св. Петра. Он вновь и отовсюду изгнан и выслан, но по-прежнему питает намерение поднять настоящее "дело" в Праге, центре непольских славян. Несколько верных людей должны подготовить его приезд в город к самому началу пражского восстания. "Воззвание к славянам" разделило мир на революционную и нереволюционную половину, поставило вопрос о революции и вооруженной борьбе за свободу, резко и оскорбительно отнеслось к царской фамилии.
– "… немцы – бешеные враги нашей расы, которые хотели держать в рабстве вдвое многочисленное, чем они, племя славян. Необходим союз против Австрии и против Николая. Кто же этот Николай? Славянин? Нет. Голштинско-готторнский господин на славянском троне, тиран чужеземного происхождения! Друг своего народа? Нет, расчетливый деспот без сердца, без всякого чувства ко всему русскому, ко всему славянскому…"
И так неотвратимо и гибельно предсказывал сокрушительные революционные события, что Дубельт и граф Орлов вздрагивали, читая его.
– Схватить бы его и доставить к нам! Если бы прусское правительство действовало твердо, оно бы выдало нам этого мошенника.
– Может, подкупить его помилованием и обязать жить в России?
– Он сам допрыгается и очень скоро. Нам доносят, что он замахивается на восстание в Праге. Очень удобный случай.
Но явно преследуют Бакунина не прусское и не австрийское правительства, а почему-то господин Маркс.
Именно в его "Новой рейнской газете" черным по белому было помещено сообщение, будто бы госпожа Жорж Санд располагает неопровержимыми документами того, что Бакунин действует по поручению русского правительства. Журналистская "утка" сработала как бомба. Пока писательница в ужасе опровергала фальшивку, а редакция с прискорбием извинялась перед обоими, дело было сделано. Вокруг Бакунина вновь пустота, бунтарь-одиночка, он страшно нуждается, он зол, нелюдим, он питает самые разбойничьи намерения и относительно немцев, и относительно Императора Николая .
Но… это последние провалы перед головокружительным взлетом.
При подъезде к Праге Михаилу доложили, что к восстанию еще не все готово, а проще говоря, не готово ничего, и лучше переждать время в Дрездене, пока события сойдутся в благоприятном сочетании. В Дрездене же само по себе начиналось какое-то собственное народное волнение. Его руководители, все старые знакомые, пригласили Бакунина командовать отражением правительственных войск.
Стрельба уже началась.
Бакунин согласился. Его натура требовала деятельности, немедленной, сиюминутной. Он видел, что и здесь мало что готово для серьезного "дела", что люди растеряны и разобщены. И встал у руля, командовал, распоряжался с офицерской уверенностью, его звонкий металлический голос звал "рискнуть головой".
В эти дни его узнал Рихард Вагнер.
Удивительно!
Во всех великих людях, встретившихся на пути Бакунина, он оставлял ощущение величия и мощи, "львиной натуры" как сказывал еще Виссарион Белинский, к тому времени уже год как умерший от злой петербургской чахотки.
Так и Вагнер, бунтарь, ниспровергатель музыкальных канонов, ощутил в Бакунине, несмотря на страшные речи, нежную чуткость, сочетание варварской дикости с чистейшим идеализмом, уловил в нем тонкую музыкальность, огонь и страсть к огню. С ужасом восхищения наблюдал великий музыкант одетого в черный фрак Мишеля, высокого, отлично державшего свое крепкое атлетическое тело, уверенно распоряжавшегося в дыму, под обстрелом, ободрявшего растерянных людей.
И еще заметил этот обостренный наблюдатель, что сам Бакунин занимался делом, которое как бы не казалось ему серьезным, будто есть дело и Дело. Очень странно!
– Оказывается, – удивился знаменитый композитор, – русского человека легко можно убедить в том, что предать огню замки и имения – дело справедливое и богоугодное, что привести в действие разрушительную силу – дело, достойное разумного человека. Я понял, что славяне – наиболее способные, неиспорченные люди, но к демократии, к республике равнодушны, как к вещам нестоящим.
С 4 по 9 мая 1849 года Бакунин – полный диктатор Дрездена.
В артиллерийском азарте он громит самые художественные здания, устраивает в театре склад горючих боеприпасов и сжигает его, огонь и разрушения вихрем несутся по всем улицам старинного города. Для защиты городских стен от солдат Короля он приказывает вынести из Дрезденской галереи и выставить в качестве щитов бесценные картины Рафаэля, Тициана, Рубенса, рассчитывая, что противник не посмеет стрелять в шедевры
. (Так или иначе, он со смехом рассказывал об этом на склоне лет!)
Когда же войска начали теснить повстанцев, он в боевом порыве предложил своим друзьям взорвать себя вместе с ратушей. Те вежливо отклонили великую честь. Тогда Бакунин организовал безупречно правильное отступление, вывел людей из-под огня, скрылся сам, и лишь предательство приютивших на ночь хозяев километрах в пяти от Дрездена позволило преследованию схватить его.
При виде жандармов Мишель дрогнул, представив, что будет немедленно выдан России. Это страшило его больше всего.
– Я готов к смерти, но не к выдаче.
Ответ, что его повезут в тюрьму Кенигштейн, удовлетворил его полностью.
В Петербурге известие было встречено с воодушевлением. Не меньшее удовольствие доставил царю и тот факт, что именно его офицер столь удачно действовал против прусского короля.
– Командовал? И как?
– Блестяще, Ваше Величество.
…
Николай I называл себя «дворцовым каторжником».
Он и в самом деле входил в кабинет в пять часов утра и с необходимыми перерывами, смотром войск, дипломатическими приемами, решением насущных вопросов огромной Империи работал до вечера.
Сейчас он величественно возвышался за своим столом с бумагами и папками, а перед ним стоял Генерал-Губернатор Восточной Сибири Николай Муравьев. На диване расположился министр иностранных дел, Канцлер Карл Васильевич Нессельроде (Карл Роберт фон Нессельроде-Эресхвен), щуплый, носатый старичок в очках, в черному сюртуке, под которым голубела муаровым рисунком широкая лента, и светились высокие ордена. Видна была его хмурая настороженность.
Царь, представив присутствующих друг другу, предложив Муравьеву сесть и обратился к нему с замечанием.
– Третий месяц, Николай Николаевич, вы знакомитесь с делами Восточно-Сибирского края. Хозяйство, промышленность. И каторга, доносы, жалобы. Не позавидуешь. Но такова ваша должность.
– Так точно, Ваше Императорское Величество.
Царь осторожно провел рукой по опрятной прическе.
– Вы – боевой офицер и дерзкий управляющий. Вам предстоят сношения с приграничными государствами. Выслушайте напутствие министра иностранных дел.
Нессельроде вскочил с неожиданной резвостью и чуть не забегал по ковровой дорожке.
– Ввиду откровенной вражды с нами Европы, в особенности Англии, дабы не раздражать их лично, вам следует раз и навсегда воздержаться от сношений с Китаем.
Муравьев тоже поднялся, неуступчиво глядя на собеседника.
– Но Китай наш сосед по Амуру.
– Амур – река для нас бесполезная, – кичливо возразил Нессельроде. – Воды ее теряются в песках, в болотах топких. Не вздумайте!
Муравьев оставался спокоен.
– Граница с Китаем не определена, край не исследован.
Нессельроде вскипел.
– Вы слышали? Следует отказаться от Амурского бассейна навсегда, иначе вы поссорите нас с Европой! Равно не трогайте и Сахалин, дабы не беспокоить Японию.
Муравьев был ошарашен. Три месяца он вникал в достоинства и богатства Сибири, их насущность для России, и уже полюбил огромный край, как вдруг…
Император посмотрел на Нессельроде.
– Оставьте нас, Карл Васильевич.
И когда закрылась дверь, спросил с усмешкой.
– У тебя руки чешутся?
У Муравьева даже плечи взметнулись под эполетами.
– Грех не отыскать судоходного пути по Амуру! Иначе не быть нам великой морской державой. Самое малое – незамерзающие порты по всему побережью.
Николай I величественно покивал головой.
– Но смотри… Чтобы комар носу не подточил. Понял? Чтобы не пахло пороховым дымом.
Муравьев с облегчением перевел дух.
– Так точно, Ваше Императорское Величество.
Император возвысил голос в сторону двери.
– Пригласите капитана Невельско́го, – и когда тот вошел, статный, усатый, тридцатилетний, в морской форме, представил его Муравьеву. – Вот, Николай Николаевич, ученик Крузенштерна, капитан судна «Байкал», идущего с грузом на Камчатку. Верно?
– Так точно, Ваше Императорское Величество!
– К тому же спасший жизнь моему сыну Константину. Знакомьтесь.
И представил Муравьева.
– Перед вами Генерал-Губернатор Восточной Сибири, прямой потомок Степана Муравьева, участника экспедиции Витуса Беринга.
И после рукопожатий напутствовал обоих.
– Согласуйте свои задачи, но втихую, тайно, чтобы не пронюхали лисьи носы иноземцев.
В рабочей комнате Муравьева все три стола были завалены папками с документами, письмами, развернутыми дремучими картами, рисунками, схемами. Нынешние карты висели по стенам, тоже разные, составленные отдельными исследователями. Муравьев оглядел комнату посторонними глазами.
– Закопался! Четвертый месяц, как крот. Что тебе Север?