– Хорошая разминка перед встречей с плавленым сыром, – сказала я себе, усевшись за руль.
Неслась я к больнице, нарушая правила скоростного режима, порой выезжая на встречную полосу, со всеми этими проступками можно разобраться позже, приоритетная задача на данном этапе – добраться вовремя. В холле больницы пришлось дожидаться Джона, как только он показался в стеклянных раздвижных дверях, я кинулась с утешительными объятиями. Прижав его к себе, я чувствовала, как бешено стучало его чувственное сердечко, его глаза бегали в растерянности, кажется, он не осознавал, что на самом деле происходит. Он вновь вернулся к моему плечу после того, как я попыталась объяснить, что все не так страшно. «О мой бедный малыш, насколько ты раним!» – говорила я в уме. Пока он благодарил меня за мой визит, за то, что успела поговорить с врачами, за мои утешения, я вдыхала невольно его запах, такой родной и милый сердцу.
Наша группа в университете часто посещала больницу для практического наблюдения за реальной работой медицинского персонала, поэтому у меня уже были знакомые, к которым я могла обратиться. Перед посещением бедняжки Доры я отвела Джона к ее лечащему доктору и попросила объяснить диагноз и состояние на сегодняшнюю минуту. Молодой и очень талантливый доктор Мэтью, которого я уже знала, любезно принялся раскладывать обстановку:
– К нашей радости, Дора отделалась ожогами легкой степени, покраснения и опухоль на лице полностью сойдут в течение месяца. Но она перенесла серьезный испуг, и сейчас нас больше беспокоит ее психическое состояние.
Использованная мною концентрация серной кислоты была способна лишь на совсем лёгкие ожоги, что доктор и подтвердил, я же не совсем отбитая. Моей целью было предупреждение, которое я сделала, И нелегкий испуг. Для большей эпичности я добавила в раствор побольше перекиси водорода, чтоб смесь пенилась, как неисправная игрушка для мыльных пузырей.
– Что ты тут делаешь? – раздался жертвенный голос Доры, не успела я появиться в палате. – Джон, пусть она уйдёт, это она меня облила, это она, – завопила больная высоким голосом, забыв, что нужно было доигрывать партию жертвы.
Подумаешь, лёгкий ожог, ее лицо покраснело так, будто она минут пять подышала над кипящей кастрюлей, а спектакль разыгрывала, будто на ее жалкой физиономии взорвалась ядерная бомба.
– Да, ты испугана, это нормально, но я тебя не трогала, детка, – произнесла я с сочувствием.
– Мама, звони в полицию, – разрыдалась она.
Мне пришлось выйти, чтобы поберечь ее здоровье, ведь я заботливая подружка. Дожидаться полицейских, сидя в коридорчике, стало совсем уныло и долго, вряд ли в отделе напарники рвались, кто быстрее возьмётся за это захватывающее дело. Поэтому я взялась за чтение лекций, которые успела записать на сегодняшних занятиях. Спустя минут пятнадцать мимо меня прошагали два полицейских, один темнокожий, в возрасте пятидесяти лет, и второй, помоложе, лениво следовавший за ним. После разочарованного долгого вздоха первый открыл дверь указанной ему палаты, и они оба скрылись за хрупкой больничной дверцей. Я продолжила читать свои записи, что было правильным решением, потому что никто и не рвался звать меня к беседе. Закончив чтение, я от безделья начала в уме пересказывать все, что только что прочла. Когда и это дело наскучило, поглядев в зеркало, поправила причёску и сама решила присоединиться к веселой беседе в палате 213.
– Добрый день, я и есть Лили, одноклассница и подруга пострадавшей, – пожав руки обойм полицейским, я с жалостью в глазах взглянула на До, – еще я сестра Джона, – удерживаясь взгляд на Доре, продолжала я.
– Это она, – агрессивно выкрикнула та.
– Мисс, подскажите, где вы находились вчера ночью? – спросил тот, что постарше.
– Я занималась подготовкой к сегодняшним семинарским занятиям в универе, – слегка приподняла уголки губ я.
– Меня интересует, где вы находились? – грубо прервал меня он.
– В своей комнате в общаге университета. Со мной была моя соседка по комнате, Нита, только она легла рано спать, – не могла же я сказать, что периодически подливала в ее пиво снотворное, чтобы болтливая неряха не мешала мне слышать свои собственные мысли.
– Вы издеваетесь надо мной, я ее узнала, это она, – все больше заводилась До.
И я ее понимала. Что могло бесить, больше чем несправедливость, в которой ты не способен убедить никого.
– Милая, ты меня пугаешь, – всхлипнула я.
Дора метнула в меня стоящую на столе стеклянную бутылку минеральной воды, воспользовавшись моментом, я кинулась за спину молодого офицера Саймона, который частенько поглядывал на меня неуверенными бросками. Офицер расправил свои некогда узкие плечи до супергеройских мускулистых, прикрыв меня от летящей стеклянной пули, спас мою хрупкую жизнь. Именно с таким наигранным восхищением я взглянула на него когда благодарила за спасение моей целостности. Удивлялась, как легко можно создать драму, тем более перед мужчиной, которому ты по нраву. Пока прокладывала мосты к юному спасителю, чуть не упустила из виду самый важный, но не столь опасный для меня объект. Дора!
– Милая, я хочу чтобы ты знала, я не держу на тебя обиды, – пыталась я удерживать баланс между сочувствием и недовольством, ведь ни в чем не повинный человек не будет спокойно выслушивать обвинения. – Ты напугана, но не стоит меня обвинять и порочить мое имя попусту, хотя бы расскажи, какие детали нападения ты запомнила, или внешний вид нападающего, хотя бы во что он был одет? – подводила я.
– Это была ты, не делайте из меня сумасшедшую, – твердила она вновь и вновь. – Ты была в розовой олимпийке с надписью Levi и в синих велосипедках, – победно ухмыльнулась она.
Лишь я успела разочарованно покачать головой, как в разговор вступила ухаживающая медсестра Анна:
– Ты имеешь в виду свою одежду? – обратилась она к Доре, выпучившей глаза и смотревшей в открытый шкаф, где висели розовая олимпийка Levi и синие шорты, в которых ее доставили в больницу. Бедняжка даже не помнила, что была в такой же одежде. Разве я могла пойти на такой шаг, не продумав каждую деталь, мне пришлось убить практически весь день. Сначала я долго ждала, пока она выйдет из дома и отправится к Куманам, затем пришлось отправиться в ближайший торговый центр и прикупить такие же вещи. Благо у Доры не привередливый вкус и она носила все, что валялось на прилавках массмаркета. Поэтому у меня даже оставалось время прикупить себе нижнего белья после того, как подобрала лук для нападения. Безысходность заставила Дору свирепствовать, а затем и бессильно рыдать как белуга. После чего Анна попросила нас всех удалиться из палаты.
– Она приходила ко мне ночью сюда в больницу, посмотрите записи камер, она вновь угрожала убить меня, – кричала она вслед раздраженно покидавшим ее офицерам.
Следом вышла Анна и заявила, что сделала успокоительный укол и что больной необходим отдых.
– Офицеры, я должна вас осведомить, что пациентка пережила сильный шок, ее психологическое состояние нестабильно. Мы ее удерживаем в стенах больницы в большей степени из-за ментальной неуравновешенности, так как физиологические показатели не требуют лечения в стационарном режиме, – дополнила она, передавая личное дело в руки зевающего не прикрывая рот полицейского.
Офицеры проводили меня в пустующую соседнюю палату, и мы с супергероем со способностью защищать от летящих стеклянных предметов Саймоном уселись за стол. А мистер хмурый офицер отправился со строгой медсестрой Анной смотреть записи камер. – Невыносимо наблюдать за тем, как близкий человек сходит с ума, – всхлипывая мотала я головой, затем, застыв, смотрела стеклянными глазами вдаль, так эффект глубокого покружённая в мысли был более правдив.
Саймон растерянно поерзал на стуле, затем тихонько откашлялся и, немного заикаясь, завёл со мной разговор:
– Мне жаль.
«Тебе жаль? – возмущалась я в уме. – Ты офицер полиции, воспользуйся моментом, задай мне каверзные вопросы, хотя бы кем я прихожусь это долбаной красномордой истеричке? Ведь у меня припасён один жирный факт из жизни До, который хорошо ее характеризует, точнее, хорошо характеризует ее плохой».
– При каждой подобной выходке я ее жалею, поддерживаю, но правильно ли я поступаю как друг? Кажется, пора делать то, что будет ей полезно, что вытащит ее из болота, а не гладить по шерстке.
– Какие выходки?– вымолвил Саймон, вновь меняя позу на стуле.
– Зная о ее проблемах с наркотиками, я не заставляю ее лечиться и проходить реабилитацию, я просто каждый раз убираю за ней дерьмо. И сейчас я уверенна, что это люди ее наркодиллера припугнули, деньги торчит, как всегда, – раздосадовано я прикрыла рукой лоб, изображая головную боль.
Даже я со своей фантазией представить не могла подобный ответ от офицера, от человека, на которого люди полагаются и обращаются за справедливостью, за тем, чтобы утолить хоть на мизер свою боль.
Он ответил:
– Ты хороший, друг, Лили.
Что? Мне стоило позаигрывать, сделать пару комплиментов, и этого достаточно, чтоб усыпить бдительность офицера при исполнении?!
– Саймон, собирайся, уходим, – заглянув в палату, произнёс лениво офицер Джейл.
– Уже? – растеряно оглядывался он на меня. – А что с записью? – спросил он, выходя из палаты.
– В палату заходила лишь ее медсестра, она и сама подтвердила, что ночью заходила лишь она и что пациентка называла ее разными именами. Саймон, это очередной шлак, пусть ею занимаются психиатры.
Скромный офицер ещё несколько раз успел оглянуться, прежде чем выйти из палаты, но так и не вымолвил и слова, даже не попрощался, видать, был огорчён столь неожиданным уходом. А мне совсем не хотелось вновь терять попусту время, и я дождалась всего минуты три после ухода офицеров, чтобы найти медсестру Анну. За дверью несколько медработников проходились по коридору, кто с пакетом лекарств, кто с личным делом пациентов, оглянувшись по сторонам, я направилась в ординаторскую, но, не успев завернуть за угол, столкнулась с Анной. Она остановилась и безмолвно передавала мне через взгляд вопрос: «Что?»
Ещё раз оглянувшись по сторонам, я решилась заговорить:
– Спасибо, подруга, я в долгу…
Только ее губы стали растягиваться в улыбке, как позади зазвучал голос
– Лили?
Я неуверенно обернулась. Саймон смотрел то на меня, то на Анну, пытаясь уловить, почему мы обе так растерялись от его появления. Не знаю, как Анна, но я взяла себя в руки тотчас, как заметила его настойчивое стремление к подступающим к горлу вопросам.
– Офицер, вы ушли, даже не попрощавшись? – я не только отвлекла его от подозрительных додумок, но и сумела внушить вину.
– Поэтому я и вернулся, прошу прощения.
Саймон, Саймон, если бы ты спросил меня, за что я благодарю Анну, то, возможно, удалось бы выяснить, что строгая медсестра – моя старая знакомая, которую я попросила заглянуть к поступившей к ней пациентке, моей ближайшей подруге и бывшей однокласснице, и прошептать ей на ушко несколько слов поддержки в эту трудную для неё минуту.
«Оставь Джона в покое!»
Вот почему бедняжка считала, что я навещала ее в полночь и угрожала. Но это была не я, честное слово.
Стерильность
Последние визиты к Лоре давались нам обеим крайне сложно, я была на критической стадии отказа от препаратов, пленивших мои воспоминания, как утверждала док. Откровенно говоря, я чувствовала себя намного хуже, чем когда-либо, мои ночные кошмары стали намного эпичнее, разнообразнее и многочисленнее, будто над ними работал молодой и талантливый сценарист, полный энтузиазма и тараканов в голове. Наступление ночи стало мучительной неизбежностью, кровать – дверью в комнату моих собственных страхов с самыми изощрёнными методами их демонстрации.
– Естественная реакция организма, – утверждала каждый раз Лора.
Я не верила ей до конца. Каждое пробуждение после очередного прогона больной и жестокой сцены я рвалась за таблетками, которые принимала раньше и жила более-менее спокойно. Но все же меня что-то останавливало, страх сломать новую ступень, которую с таким мучением я прокладывала на пути к правде. Часто я бралась за альбом и рисовала одну и ту же картину, на белом холсте самую обычную хрупкую лестницу-стремянку, она представлялась мне деревянной и находилась в белом пространстве, ни за что не держалась и не имела опоры , одна тонкая ступень сменялась другой, пока практически на пике ее встретилась рейка, сломанная прямо посередине, некогда гладкий деревянный брусок, треснув, превратился в острые тоненькие копья, с легкостью проникающие в плоть. Ведь неспроста на следующих ступенях появились кровавые человеческие следы. Следы того, кто падал, но находил силы, сглотнув боль, продолжать свой путь, оставляя свои отметки кровью. Именно так я ощущала свою непреодолимую тягу к истине. Просила лишь об одном. Лишь бы эта правда существовала, лишь бы она не была иллюзией и в конце меня не ожидала стерильность, ничто, вакуум, пустота. Иначе все, что я переживала в данный момент, приведёт меня к краху, к родному сумасшествию. Ведь не только сновидениями ограничивались мои испытания. Недавно сквозь сон стал пробиваться чей-то игривый голос, который напевал знакомые мне строчки: «Милый жёлтенький утёнок резво плавал по пруду…» – строчки, которые мы сочинили с сестрой, эта была наша песенка-позывалка. Когда Мари ее пела, я понимала, что ей нужна моя помощь, и наоборот. Но в ту ночь, проснувшись от ужаса, я до утра пролежала не двигаюсь, боясь оглянуться. Казалось, я чувствовала чьё-то энергетическое поле, чью-то уплотнённую массу позади. Лежала и ждала появления солнца и вытеснения темноты – единственного, что избавило бы меня от страха, насколько таинственным и важным казался момент.
Мрак нас устрашает, с ней связывают самые жуткие и неприятные события. Даже болезнь усугубляется с наступлением ночи.
Так и меня сковал страх, и я все не могла дождаться, когда темень будет растворяться в воздухе под натиском тёплого диска, надвигающегося, как и всегда, день за днём, не путая смены, не опаздывая ни на секунду и не меняя направления. В миг, когда самый горячий газовый шар спутает стороны, наступит его и наш последний день. Этот день обязательно наступит, но не сегодня. Сегодня я ждала наступления его тепла и успокоения, которое оно мне подарило этим утром. Как только игривые лучи раскрасили белизной тёмный мир и мрак, спеша, скрылся, как стая трусливых шакалов, поджав хвосты, рассыпались во все стороны при появлении Грозного Льва. Только тогда я смогла оглянуться и даже осмелилась ухмыльнуться своему глупому страху.
«Чего же я боялась всю ночь, ведь здесь никого?!»
Свет – моя сила, время, когда я жила. Я стала просыпаться рано, если вообще спала, мне тягостно было терять даже минуту дневного времени. Практически не появлялась дома, каждое столкновение с матерью – риск проговориться и вывалить все вопросы, которые взрывали мою голову. Этот риск уносил меня далеко из дома, но чаще я была в соседнем доме с моим единственным утешением – Джамалом. Или все там же, но за чтением маминого дневника.
Наш сеанс с Лорой прошёл крайне странно, в последние недели мне все было странным. Взгляды людей меня напрягали, казалось, они все устремлены на меня, будто увидели осла на лыжах. В голове моей царил самый настоящий хаос, свалка гниющих мыслей, загадок, отравляющих мой разум токсичностью, от которых меня в прямом смысле слова тошнило.
– Регулярно при каждом сеансе гипноза ты упоминаешь аквариумы с пауками. Припоминаешь что-нибудь, с ними связанное? – спросила Лора, делая заметки в блокноте.
– Пауки – одна из моих фобий. У нас никогда бы их не было, – дергаясь от отвращения, ответила я. – Это одно из моих сновидений – комната, заполненная аквариумами с самыми разными пауками.
– Возможно, это не сон вовсе?!
– Возможно, и сон не сон, жизнь не жизнь, Лора, – заикаясь от нервного напряжения, возмущалась я. – Возможно, я не вижу сны, может, это мои фантазии. Которые я придумываю на ходу, я же психичка, – после недолгой, но необходимой паузы мне было не удержать вопрос: – К чему мы движемся? Я чувствую, что окончательно теряю рассудок.
– Теряющий рассудок никогда этого не заметит и не признает, ты на апексе. Это всегда сложно, но я вижу в тебе силу, Дель, ты совсем не слабая девочка. Страх разочарования в самых близких тебе людях – это и есть дубовые палки в твоих колёса, неизбежный итог делает тебя уязвимой. Ничего более не способно тебя испугать, чувствую, ты видела многое, что заставило тебя очерстветь, и тяжелые для других случаи для тебя как утренний ПП-завтрак, он неприятен, но его можно пережить. Правильно подмечено. Сны ли ты видишь или воспоминания из жизни, Делина? Подумай над этим, пожалуйста.
– Очередная загадка, – ухватилась я за голову, я готова была взвыть, будто самому изголодавшемуся одинокому волку. – Думала, психологи для того, чтоб разгадывать их.
– Психолог, кардиолог, реаниматолог, да любой доктор лишь может направить, человек лечится сам.
Временами звенящая от легких постукиваний посуда внизу с каждым разом возвращала в реальность, дальше от промотки сегодняшней встречи с Лорой. Мама вернулась сегодня домой раньше обычного и с нередким энтузиазмом взялась самостоятельно готовить, что-то, пока не известное мне, но очевидно до тошноты полезное. Ещё один стук, затем хлопанье дверью кухонного шкафа, очередной звон посуды – каждый звук тянул меня вниз, будто она нарочно выманивала меня на свою территорию, опасную для меня. С оправданным страхом я все же спускалась на свет огня. Встретилась лицом к лицу с самым родным и дорогим мне обликом и с самым чужим, холодным нутром. В глубине глаз ее морозный холод рисовал узоры, как на окнах домов Аляски. Я видела этот холод, или он мне виделся?! Смотреть прямо в них было нелегко, просто потому, что они переменились до неузнаваемости, я отводила глаза от каждого обращённого ко мне взгляда. Последние события и вскрывшаяся подробность о моем прошлом поселили в доме удручающую неловкость. Мы не были больше той семьей, которая могла свободно общаться друг с другом. Даже не делиться секретами или планами или мило проводить вечера у камина, а просто здороваться по утрам стало сложно.
– Дель, – застыла мама, увидев меня, – я готовлю ужин, останься. Грег не вернётся сегодня, не оставляй меня одну, – попросила она, не заметив, что я в пижаме и не собиралась никуда выходить.
Я молча подошла к кухонному столику и стала нарезать уже начатый баклажан, кольцами. Тишина пустая тишина образовалась в комнате, ее периодически нарушал стук ножом о доску при каждом новом отрезанном кольце, и он казался таким громким, что я старательно уменьшала силу надавливания, чтобы не привлекать лишнее внимание. Молчала я, молчала и она, но ее и вовсе не было слышно, больше нет никаких стуков и звона посуды или включённой плиты, даже шагов ее не слышала, порой казалось, что она просто остановилась позади меня и смотрит мне в спину. Любопытство тянуло взгляд назад, но я не оборачивалась и не проверяла. Не чувствуя ни малейшего желания есть, я накрывала стол. Все блюда были разложены в предназначенную посуду – белоснежный тончайший фарфор, и вся наша посуда была одинаковой: ни одной чашки с поздравительной надписью или со знаком Зодиака, ни синих, ни красных, только белые без единого рисунка. Ставя их на белоснежный стол, я размышляла о том, если бы не цветные овощи в тарелках, они растворились бы на таком же белоснежном полотне.
– Дель, ты должна понять, родные люди никогда не причинят тебе боль. Боль образуется от того, что ворошишь все то, от чего была убережена. Не стоит этого делать, – прозвучало многоговорящее заявление, больше походившее на предупреждение.
Возможно, она что-то знала, а может быть, она в курсе всего с самого начала. Как же я бестолково подходила к делу, после прочтения дневника я не проверила комнату и свои вещи. Возможно, она шпионила за мной. Чувствовала, как краснела от волнения, предстоящий разговор совершенно не поспособствовал аппетиту, которого и так не было. Я отодвинула тарелку чуть дальше от себя. Терять мне было нечего, поэтому я решила взять себя в руки, последовать совету Лоры и выбраться из болота самостоятельно. Никто не обязан тебя спасать, если, минуя предупреждение, ты решила поплавать в шторм.
– Никакое объяснение не изменит факта, что человеку уже больно, ему поможет только время и он сам, – короткими бросками я поглядывала на оппонента, проверяла, как менялось ее лицо.
Мне вдруг стало не страшно.
– Если тебе нужна помощь, ты только обратись ко мне, – подняла она на меня глаза, поправляя приборы на столе.
Ответ ее вызывал смех, казалось, она издевалась надо мной. Что будет, если я попрошу помощи, она вновь сотрёт из памяти причину моих переживаний, так решают проблемы взрослые? Я ухмыльнулась в ответ, сама того не желая. Ни я, ни мама не притронулось к еде, она все ещё лежала так же аккуратно и послушно, как её уложила мама. Она настаивала на том, чтобы я поела, твёрдя, как ее беспокоит моя худоба и как я забросила своё здоровье. Так оно и было. Я толком не понимала, о чем она говорила, в голове уже созрел вопрос, который я не в силах больше сдержать, пусть даже он послужит подсказкой для неё.
– У нас когда-либо были пауки?
Она нахмурила брови и смотрела, будто не поняла, о чем речь. Потребовались дополнительное объяснение.
– Декоративные, аквариумные пауки бывали? Где в детстве я могла столкнуться с ними?
– Пауки – одна из твоих фобий, они бы появились у нас только в том случае, если бы ты пожелала побороть свой страх. Но почему ты спрашиваешь? – насторожилась она так, что даже сменила позу, поднесла руку к лицу, но тут же убрала на подлокотник.
– Я вижу сон, будто я взаперти, а вокруг меня аквариумы с пауками, по всей комнате.
– Что по этому поводу говорит доктор Купер? – поинтересовалась она, разглядывая белоснежную салфетку с выбитыми белыми цветами на них, которую поправляла в десятый раз.
– Утверждает, что стресс влияет на мое воображение, только мне чувствуется, что это вовсе не выдумка, – глядела я в упор.
– Нет, милая, у нас не было ни пауков, никаких темных штор, которых ты тоже боялась, или кукол с зелёными глазами. Ты считала, они тебя сводят с ума.
– А что сводило с ума тебя? – перебила я ее длительный монолог.
Вопрос застал врасплох, некоторое время она лишь смотрела по сторонам, пытаясь сохранить невозмутимый вид. Но убедить меня не удалось.
– Может быть, мать или кто-то из братьев? Ведь у вас ужасные отношения с Сэмом. А что насчёт Джона? Вы никогда о нем не говорите, – продолжила я.
Мама нервно заморгала свежими веками после очередной блефаропластики, ерзала на белоснежном стуле из сандалового дерева, уклонялась то влево, то вправо.
– Так же, как и о Мари, – перевела она дух.
Напряжение вокруг меня уплотнялось с каждой ее удачной попыткой уклониться от ответа, бело-прозрачная концентрация давящей энергии обволакивала со всех сторон, будто громадный удав обмотал жертву. Губы поджались сами собой от очередного промаха, но я совсем не намеревалась сдаваться.
– Джон умер от отравления наркотическим веществом, иначе говоря, от передоза?
Взгляд, холодный и уже не смущенный, устремился прямо в меня, да, именно внутрь меня, и натиском заставил преломить мое направление взора. Она нежно обхватила руками подлокотники стула, декорированные элементами из слоновой кости, и приготовилась говорить.
– Не стоит тревожить тех, кого уже нет с нами. Иначе рискуешь оказаться с ними в опасной близости, отец всегда говорил так, – мило заулыбалась она, смотря в пол, будто вспоминала, как именно дедушка произносил эти фразы.
Половина его библиотеки была заполнена книгами с рассказами путешественников и историков о далеких Черкесских странах, об их быте, культуре и кодексе жизни, которыми восторгался он. Не упускал возможность применить очередную прочитанную мудрость в реальной жизни.
– Ты до сих пор не притронулась к еде, – заглянула она заботливо в мою тарелку.
– Как и ты, – кивнула я ей в ответ.
Будто приняв от меня вызов, она демонстративно взялась за сверкающие приборы на столе, отрезала кусочек тушеного мяса и, не впечатленная вкусом, разжёвывала его. Я последовала ее примеру, пресный и безвкусный кусок крольчатины спасали лишь сочные овощи, помогавшие не думать о том что я разжёвывала намоченный кусок ваты. Вновь наступила оглушительная тишина, тишина, которая тяготила, но в этом доме к ней уже все привыкли за последние недели. Неудовлетворённость тревожила, не давала спокойно сидеть на месте, я то бралась за еду, то отбрасывала все приборы, то бралась раскладывать тканевые салфетки, то складывать их обратно, оглядывалась по сторонам, пытаясь найти хоть что-то в белоснежном замке. Но все стены и предметы в нем были скользкие, обтекаемые, мое внимание не в силах задержаться на чем-то одном, ведь все здесь сливалось воедино в один холодный бархатно-белый айсберг. Мама с невозмутимым спокойствием продолжала трапезу, чем ещё больше выводила из себя. Я закрыла глаза, пытаясь усмирить пыл, кипящий внутри, и неожиданно для себя же выпалила:
– Ты считаешь себя хорошей матерью?
Летящему вопросу препятствовал ее безнадежный протяжный выдох, встретившись на середине стола. Затем тяжелые приборы были отложены тихонько в сторону, она села поудобнее на стул и скрестила пальцы между собой.
– Когда-то, в тридцатых годах, некий француз по имени Луи Дидье приобрёл себе ребёнка, да-да, не удивляйся, он купил у бедного горняка шестилетнюю девочку, – начала она так, что становилось ясно, история не из двух предложений, – воспитал ее по своему нраву и женился на удобной невесте к ее восемнадцатилетию. Позже у них родилась дочь, и до ее восемнадцатилетия та подвергалась жёсткой методике воспитания, ведь вырастить сверхчеловека, таков был план Луи, непростая задача. Она спала в неотапливаемом помещении в холодную зиму, ей нельзя было есть никакую еду, кроме той, что родители признавали полезной, хлеб готовился раз в неделю и не для маленькой Мод, а для тренировки ее терпения. Кусочек ароматного хлеба лежал на краю стала, тянул шлейфом горячего зерна с солью, он был близко, но недосягаем.
Лишь в этот момент мама прервалась на мгновение, растерянно опустила глаза и смотрела куда-то перед собой, выбрав одну точку. То ли воспоминания о личном детстве, то ли ее собственная практика заставила ее задуматься, после прочтения дневника я затруднилась бы дать ответ на этот вопрос. Проморгавшись, она продолжила в том же меланхоличном темпе. С каждым словом она возвращала себе имидж холодной и статичной леди, отрезая кусок крольчатины, схожий с предыдущим вплоть до миллиметра.
– Дни коротали за занятиями, уроками, но никак ни развлечениями или играми. По-твоему, Луи был хорошим родителем?
– Шутишь? Его место в психиатрической лечебнице, – не раздумывала я, не сумев разобрать, правдива эта история, или в лице малышки Мод она говорила о себе, или Мод это олицетворение меня – маленькой Дель?!
– Думаешь, он страдал самокритичностью? – как только я приоткрыла рот для ответа, она меня прервала тут же. – Луи считал себя лучшим отцом, с которым не мог никто сравниться. Ни один психопат не считает себя психопатом. Можешь повторить это предложение, заменив слово «психопат» на слово «родитель», – отложила она приборы в сторонку, одарив одним необъяснимым взглядом, и встала из-за стала.
Вечная история отцов и детей: первые всегда уверены, что дали слишком много, вторые уверены, что им недодали многого. Каждый человек хранит обиду, что когда-то что-то недополучил: внимания или поддержки.
Страница дневника:
21 июля
Спортивная сумка черно-болотного цвета кроется на дне моего, шкафа а в ней – вся бутафория для финального акта этого дешевого спектакля. За последний час раз пятнадцать проверяла, на месте ли она, потели ладони – в большей степени от нетерпения, чем от волнения. Большой результат требует большой потери, Мел! Сегодня кто-то сильно пострадает. Сделаю все, что в моих силах, чтобы это была ты, милая. Ты проиграешь войну либо уйдёшь покалеченной. Уйдёшь и не вернёшься. Мой наивный братец никак не усвоит урок, он как магнит для фальшивых девиц. Не успела я насладиться покоем после случая с Дорой, так теперь рыжеволосая лисица поселилась в твоей голове и дурит тебя. Как я устала, Джон, нянчиться с тобой, но совесть не позволит иное. От усталости я не перестану выполнять свой долг. Иногда я думаю о миллионах таких же слабых, но доверчивых людях, и испытываю сострадание, что их некому защитить, не всем везёт иметь такого защитника, как я.
Последние часы тянулись невыносимо медленно, бездельное время тащится хуже хромой черепахи. Сценарий прост, в голове я прокручивала всю последовательность действий, что за чем следовало. Уже раз пять проверяла, работает ли камера, которую я устанавливала ещё в прошлом году. Она все ещё не тронута, не замечена и работает как в первый день. Завтра день рождения папы, юбилей – важное событие, поэтому все благородное семейство улеглось пораньше спать. Только Джон все еще не возвратился, главный заводила, душа компании, как и в школьные годы, он не пропускал ни одной вечеринки и никогда не был домоседом.
От выматывающего ожидания я села за дневник, но прежде проверила свой так называемый костюм и парик с длинными светлыми локонами и самое важное —апельсиновый фреш, в этот раз фреш особенный, немного разбавленный фетанолом, нетронутый, все ещё стоял на тумбочке у кровати Джона. Стаканчик с оранжевым освежающим напитком – наш знак заботы. Когда мать меня запирала на долгие мучительные часы в пустой комнате, которая предназначалась для гостей, но так и не добрались ничьи руки обставить ее мебелью, Не проходило больше десяти минут после того, как мать самолично отводила или же поручала проводить неугодное дитё в самое страшное место для меня. Подходя все ближе к двери, я чувствовала, как паника охватывала мой детский разум, овладевала им, страх заставлял молить, рыдать и биться. Но находясь уже внутри, я старательно затихала, все ради того, чтобы побыстрее услышать тихие, но частые шаги, иногда сопровождающиеся звоном посуды. Это шло настойчивыми шагами мое спасение, если бы не Джон, вряд ли бы я вышла из этого дома адекватной. Мне всю жизнь придётся расплачиваться за его поступок, и я с удовольствием этим занимаюсь. Когда я слышала щелканье выключателя за дверью, я облегченно выдыхала, освещённая, она уже не казалась такой неуютной и отвратной. В ней даже становилось тепло, но Джон всегда приносил в корзинке плед, игральные карты, ароматный багет, завёрнутый в кухонную салфетку, и бутылочку апельсинового фреша. Теперь фреш символизирует не только заботу но и благодарность, выражение любви…