Серебряный век в Париже. Потерянный рай Александра Алексеева

Душистый платок Эвелин из Саутгемптона

Они прибыли на закате лета 1921 года, чтобы провести здесь целых три месяца. Новый английский закон запрещал нанимать на работу иностранных матросов. Они должны были вернуться в порт прежней приписки крейсера, в Александрию. Начинаются долгие месяцы ожидания судна, готового взять иностранных моряков на свой борт. Законопослушная Англия выплачивает суточные, а значит, следует положиться на судьбу и ждать решения у провидения. Первые ночи спали на земле. Потом – в ночлежке для матросов. Днём праздно сидели в кафе, ожидая своей участи. «Череда дней, каждый из которых мог закончиться нашей немедленной высылкой, походила на чей-то дьявольский замысел, подобный которому не смог бы придумать даже Эдгар По». Но… Её зовут Эвелин Френсис, и она тоже увлекается живописью и даже по четвергам посещает вечерние занятия в школе изящных искусств, где, как насмешливо замечает Александр, «преподавали не лучше, чем в Уфе». Девушка рано осиротела, дочь парикмахера, скромная маникюрша, она мечтает о любви, семье, другой жизни, а её русский приятель смотрит на будущую судьбу возлюбленной сквозь призму мировой культуры – нравоучительные циклы картин Хогарта, роман Сомерсета Моэма «Бремя страстей человеческих». Конечно, и молодой художник не лишён романтических порывов: годами он будет утешаться, доставая из потайного кармана ещё пахнущий фиалками зелёный платочек, подаренный ему в минуту расставанья плачущей Эвелин.

Лондон. На гастролях Дягилева и Балиева

Сердце Алексеева там, в Саутгемптоне, не выдерживает и по другой причине: столько месяцев оторванный от России, он узнаёт, что в Лондоне со 2 ноября в театре «Альгамбра» – проездом в Америку – гастролирует труппа «Русского балета» Дягилева. На последние деньги покупает билет до Лондона (два часа на поезде) и прифранчённый – «лаковые ботинки, шёлковые носки, брюки, широченные, как Чёрное море, голубая блуза и каскетка, напоминающая мех крота», что-то ещё о смокинге и – он в театре. «Спящую красавицу» с божественной Авророй – Ольгой Спесивцевой, в декорациях и костюмах Бакста, он не застаёт, но работу прославленного декоратора всё же увидит. Он вспоминает о «Волшебной лавке» с музыкой Россини и декорациями Дерена, «Треуголке» испанского композитора Мануэля де Фалья в оформлении Пикассо и «Шехерезаде», проникнутой звуками симфонической поэмы Римского-Корсакова и украшенной Львом Бакстом, которого он немного себе представлял по журналам уфимского дяди Анатолия. Пикассо и Дерен были в новинку.

Игровой занавес, задник в «Волшебной лавке» изображён вполне реалистично. Зато декорации Пикассо в «Треуголке», выдержанные в белых, сероватых, бледно-розовых и голубых тонах, передают очарование испанского городского пейзажа. Пикассо сам расписывал занавес с фигурами испанцев, наблюдающих из ложи за боем быков. Балет был поставлен как весёлая бытовая комедия. Одеяние Мельничихи из розового шёлка и чёрного кружева – скорее символ, чем этнографическое воспроизведение национального костюма. В «Шехерезаде» доминировали восточные мотивы. Цветовая гамма большинства костюмов, исполненных знаменитым художником Бакстом, – та же, что и декораций, лишь одеяния влюблённых негров переливались серебром и золотом. В одежде шаха господствовали тёмно-синий и фиолетовый цвета в духе персидских миниатюр. Декорации, костюмы, хореография, музыка составляли изысканный ансамбль. Вскоре «весь Париж» оденется по-восточному, по-бакстовски. Марсель Пруст писал: «Передайте Баксту, что я испытываю волшебное удивление, не зная ничего более прекрасного, чем "Шехерезада"».

Алексеева ждёт ещё одна встревожившая его встреча – с русским театром, русской речью, с Россией. В августе театр-кабаре «Летучая мышь» Никиты Балиева с оригинальными художественными миниатюрами гастролировал в Лондоне. Пухленький, с лунообразным лицом Балиев, изобретательный и артистичный, появлялся в смокинге перед каждым номером на авансцене и объявлял очередное выступление^[17]. Подчёркивал русский акцент и умело скоморошничал, острил, потрясая зал. Молодой бедняк, беспаспортный моряк-художник, торчащий на галёрке, вдруг слышит со сцены: «Кстати, есть ли в зале русские?» И он кричит возбуждённо под хохот зала: «Вот я, здесь!» Спустя годы, посмеиваясь над своей задорной самоуверенностью, Алексеев прокомментировал этот простодушный отчаянный вопль: «Вот он я! Вылез из трюма! Вышел из тайги!». Скоро, очень скоро он на равных станет участником театральных постановок в Париже… Может быть, осыпанный тогда градом насмешек, он понял: главное – не падать духом. Вновь и вновь делает наброски узких старинных улочек Саутгемптона, вдохновлённый «Русскими балетами», покупает «Историю костюма» и рисует эскизы театральных декораций, даже пробует, по совету приятеля-врача, стимулировать себя кокаином. Но вскоре благоразумно от этого отказывается. Он покинет Англию на корабле «Кляйст Мару», почти потеряв надежду последовать серьёзному совету Билибина – отправиться в Мюнхен или Париж. И вновь вмешивается судьба. Внезапно разыгрывается буря, и судно, направлявшееся в Йокогаму, а затем в Порт-Саид, укрывается в порту Марселя.

Поезд Марсель – Лионский вокзал

И вспоминаются слова Сергея Довлатова: «Меня задело лёгкое крыло потустороннего. Вся моя биография есть цепь хорошо организованных случайностей. На каждом шагу я различаю УКАЗУЮЩИЙ ПЕРСТ СУДЬБЫ. Набоков говорил: "Случайность – логика фортуны". И действительно, что может быть логичнее безумной, красивой, абсолютно неправдоподобной случайности».

От Марселя до Парижа – полночи на поезде. Никаких проверок документов. За окном проплывал утренний пейзаж Коро. Пришёл на память проштудированный Ипполит Тэн – его теория об особенностях восприятия искусства и природы. Он мог сказать о себе словами Мопассана: «Странно, до какой степени я становлюсь внутренне совершенно другим, чем был когда-то. Я осознаю это, наблюдая за тем, как я обдумываю, открываю, развиваю всякие вымыслы, всматриваюсь в образы, возникающие в моих видениях, и стремлюсь проникнуть в них».

Поезд ускорил ход. Заскрипели тормоза. Александр поднялся со скамьи навстречу фортуне. Ему 20 лет. Он в Париже.

Молодость

Глава седьмая
Первые годы в Париже (1921–1924)

Он ступает на платформу Лионского вокзала. На ней – низкорослые пальмы, слегка запылённые. На вокзале минует знаменитый ресторан «Голубой экспресс», украшенный экзотическими картинами. Он помнил всё до мелочей. «Куда пойдём?» – спросил своего спутника, морячка со странным именем Лолка. «В Латинский квартал», – ответил тот, не задумываясь. Они садятся на восьмидесятый трамвай. Доезжают до остановки «Улица Гласьер». Выходят и идут, куда глаза глядят. В карманах на двоих – два ливра, то есть семьдесят франков. Проходят под мостом, перекусывают в какой-то забегаловке. Снимают клетушку с одной кроватью. Спать на кровати будут по очереди: один на кровати, другой на матрасе, на комоде. Плата за неделю одиннадцать франков. Захотелось попить чаю. Мечта русского студента: булочка, жареная колбаса, молоко, сахар. «Семь франков», – сказала бакалейщица. Значит, потрачено уже восемнадцать.

Проснулись в четыре дня. Побрели к ближайшему бульвару Порт-Руаяль. Уселись на скамейке, она – бесплатная. Вдруг перед глазами мелькает текст на русском. Возможно, эмигрант-безработный читает русскую газету. «Позвольте посмотреть?» Одно из объявлений сообщало о вечере русских поэтов. Читать свои произведения они будут во Дворце поэтов, в кафе «Хамелеон», бульвар Монпарнас, дом номер такой-то. Но сколько стоит эта встреча с русскими поэтами в ярко освещённом зале?!

В «Хамелеоне», потолок которого был расписан в стиле «модернистской эротики» Ладо Гудиашвили, собиралась обычно литературная группа «Палата поэтов». В ноябре она собиралась трижды, но вечер поэзии – торжественный устный выпуск книги Георгия Евангулова с участием Валентина Парнаха, Марка Талова, М. Струве, художника и поэта Сергея Шаршуна – состоялся 16 ноября. Значит, Алексеев приехал в Париж 15 ноября! Двухэтажный дом стоял на углу улицы Кампань Премьер. «Над входом висела вывеска, на ней красками изображён разноцветный хамелеон. Его опоясывала ярко-синяя лента с девизом: "Изменяйся чаще"». Александру не оставалось ничего другого, как последовать этому сомнительному совету. Процитированными здесь словами кончаются воспоминания Александра Александровича Алексеева, которые он прочёл по французскому радио в 1970-е, названные им драматически – «Забвение, или Сожаление».

Париж тех лет пронизан авангардным искусством: спектакли, театральные постановки, художественные выставки, книжные новинки, дома мод. Но Александр не торопится окунаться в этот соблазнительный мир. Да и не может. При нём – рекомендательное письмо И.Я. Билибина к Сергею Судейкину, прославленному сценографу. В России Билибин и Судейкин много общались до эмиграции в Крыму. К Судейкину он пойдёт, однако не сразу. Он жил в крайней нужде несколько месяцев. Какое-то время обитал в гараже, спасаясь от холода, собирал старые газеты и спал на них, свалив их в кучу.

Дочь художника спустя годы вспоминала рассказы отца: «Первая работа, которую он нашёл в столице, была не только физически изнурительной, но и просто опасной: три месяца отец отмывал изнутри железнодорожные цистерны, перевозившие вино. Однажды, надышавшись ядовитыми парами, он потерял сознание. Отцу повезло: на следующее утро его нашли на дне одной из цистерн. Придя в себя, он тут же отправился искать другую работу». Мы цитируем её текст в том виде, как он переведён и напечатан: «…три месяца». Не многовато ли? Если это так, то в дальнейшем болезнь лёгких, едва не лишившая его жизни, спровоцирована и этим страшным случаем.

Встреча с Сергеем Судейкиным

Алексеев живёт в Париже на улице Грегуар де Тур в доме 6 (шестой округ). И наконец разыскивает Сергея Судейкина. Как всегда, его преследуют если не «странные», по Пушкину, то невероятные сближения. Судейкин – декоратор в той самой «Летучей мыши», на представлении которой в Лондоне он совсем недавно кричал: «Вот я, здесь!». Они встретятся, Алексеев передаст ему записку Билибина, наверняка покажет свои дорожные зарисовки и проработает рядом с Сергеем Юрьевичем до сентября 1922-го, когда тот вместе с труппой Балиева уедет на гастроли в США, чтобы там остаться. За этот короткий срок он пройдёт у Судейкина не только театральное обучение, недаром назовёт его «учителем», правда, не без некоторой доли иронии.

Сергей Юрьевич Судейкин – личность значительная. Одарённости необычайной. Недаром ему посвящали стихи и Анна Ахматова, и Николай Гумилёв, назвавший его «мэтром Рабле». В разное время его именовали «живописцем из «дерзкого» поколения», «одной из центральных фигур петербургской художественной жизни», «ироническим символистом», «мастером аллегорий», «обновителем искусства сцены». В Петрограде он – главный оформитель двух артистических ночных кабаре «Бродячая собака» и «Привал комедиантов». В Париже, как пишет Д. Коган, работы Судейкина в «Летучей мыши» – «афиши, эскизы оформления разнообразных номеров – во многом воздействовали на направление деятельности этого театра»^[18].

Сергею Судейкину подвластна любая стилистика – итальянской комедии, балета, кукольного театра. Пародия, гротеск, сочная театрализация русских праздничных гуляний – всё доступно увлечённому универсалу. Словом, перед Алексеевым предстал король сцены. С этим самым сознанием. Но, зная нашего героя, сие его явно не обескуражило. Он чувствовал в себе театрала не без опыта, кое в чём уже осведомлённого в театральном деле. Недаром при себе имел книгу об истории костюма и свои оттуда наброски. А проштудированный Ипполит Тэн, раскрывший ему мировую историю театра с античных времён? А посещение кадетом лучших оперных и балетных постановок в Петербурге?! Уже не говоря о стремительных поездках в Лондон на русские представления. Не расставался он и с собственными работами на тему рериховских «Половецких плясок». Словом, профаном себя недавний морячок не ощущал.

О встречах с Судейкиным в первый год жизни в Париже написано им сдержанно, но благодарно. В его глазах Судейкин – модный театральный художник, «вдохновитель» «Летучей мыши». «Умный, утончённый, странный, сноб, склонный к предрассудкам; самоуверенный». Таким он его «лелеет» в памяти и называет смиренно «учителем». Познакомившись с талантливым молодым человеком незаурядной судьбы, Судейкин берёт его в подмастерья. Привлекает к работе над балетом «Щелкунчик» (в архиве Музея кино хранится рисунок Алексеева – эскиз костюма персонажа, стилистически близкий манере Судейкина а-ля рюс).

С 1921 по 1925 год он – участник театральных постановок Театра на Елисейских Полях, мы знаем спектакли Луи Жуве «Удар» 1923 года, Жоржа Питоева «Святая Жанна» 1925-го, где он мог участвовать. Вдохновлённый театральными успехами, двадцатичетырёхлетний художник фотографируется у афиши спектакля «Святая Жанна» театра Жоржа Питоева.

После отъезда Судейкина в Америку наш герой ещё довольно долго – целых три года – будет следовать его указаниям: по два часа каждый вечер делать этюды, отводя на каждый по пять минут; «приказывал», уточняет примерный ученик, признаваясь, что сам не ведал, зачем этому следовал. А делать надо было вот что. На больших листах бумаги рисовать во всё пространство листа обнажённую фигуру – одну за другой: чтобы «все руки и ноги были при ней. Чтобы каждый палец, каждый мизинец был при ней. Не прибегать к резинке или исправлению. Сделав ошибку, начинать всё заново». Таково напутствие мэтра. Вот тогда-то благодаря этому методу он и научится композиции рисунка в точно заданных размерах (думается, и не только), что так пригодится ему в книжных иллюстрациях, работа над которыми не за горами. Этот метод принят и в академии Гранд-Шомьер, популярной, особенно у русских и польских художников-эмигрантов, художественной школе Парижа, куда стал приходить и наш художник. Его также привлекало свободное посещение по записи – на месяц, на неделю, а то и на несколько часов по вечерам – и невысокая плата, самостоятельный выбор занятий. Сохранились имена тех, кто учился здесь из русских: Веры Мухиной, Александры Экстер, Зинаиды Серебряковой, Сержа Полякова, Андрея Ланского, который скоро станет крёстным его новорождённой дочери. Алексеев приходил на дневные этюды – от 20 минут до часа занятий – либо вечером на кроки. Метод, близкий тому, что ему преподавал Судейкин, к тому же помогая ему материально. Обнажённую модель они рисовали быстрым карандашом: она каждые пять минут должна была менять позу. Преподаватели – всё больше известные живописцы и графики вплоть до Леже.

Пока, по ощущению, он предоставлен самому себе. Хотя после отъезда в сентябре Судейкина оформленные им при участии Алексеева спектакли продолжали идти в Париже. Так, газета «Последние новости» от 25 октября 1922 года сообщает: с 20 октября по 9 ноября в помещении Театра Елисейских Полей будут проходить спектакли театра «Балаганчик». У рояля – Мирон Якобсон. Декорации и костюмы С. Судейкина, В. Шухаева, Л. Зака, А. Алексеева.

Попадает он и в другие театры режиссёров-авангардистов, участвуя в художественном оформлении спектаклей. Его привлекают и к оформлению Шведских балетов Рольфа де Маре, Русского балета Рене Блюма, спектаклей Фёдора Комиссаржевского, Луи Жуве. Фёдор Фёдорович Комиссаржевский, сторонник системы Станиславского, основатель театра своей великой сестры актрисы В.Ф. Комиссаржевской, в Англии ставший одним из ведущих режиссёров, принадлежал к реформаторам сцены. В Париже он поставил в Театре Елисейских Полей в 1923 и 1924 годах три спектакля: «Дорога в Лувр» А. Милна на английском языке, «Клуб мандариновых уток» А. Дювернуа и П. Фортуни, «Дуэнью» Р. Шеридана. Каково было участие Алексеева, что он извлёк для себя из общения с Комиссаржевским, нам не ведомо. Как, впрочем, и из общения с Луи Жуве, известным французским режиссёром, актёром театра и кино, другом Ж. Кокто и Жироду, чьи две книги, кстати, наш художник будет скоро иллюстрировать как начинающий новую жизнь книжный график. В 1923 году Л. Жуве, тоже принадлежавший вместе с Ж. Питоевым, Ш. Дюлленом и Кокто к реформаторам французского театра, поставил пьесу Жюля Ромена «Кнок, или Торжество медицины», и только в этом знаменитом спектакле мог что-то делать Алексеев.

Вот что сам он говорил о роли авангардного театра в его дальнейшей творческой жизни художника книги. «Мой опыт художника начался с театра под руководством одного из его (Мейерхольда. – Л. З., Л. К.) сотрудников. И, сотрудничая затем с режиссёрами "Картели" двадцатых годов (они тоже были под большим влиянием великого реформатора современного театра), я выучился задумывать всю будущую иллюстрированную книгу как спектакль. Таким образом, именно Мейерхольду, который был решительным, но полным уважения оппонентом своего учителя Станиславского, я обязан моим увлечением зрительной новизной».

Он слышит от Питоева: «Кто же более реален? И кто на самом деле реален? Человек или его творение? Бог создал Шекспира, а Шекспир сотворил Гамлета, реальность Гамлета – вечна». А он ещё недавно продолжал задавать себе детский вопрос: «действительно ли мечты – часть бытия – оказывают влияние на повседневную жизнь и порождают новую реальность, или же, напротив, мои мечтания не влияют на неё, и что у меня нет права принимать их всерьёз за настоящую жизнь?». Его сомнения развеяны: другая реальность существует, она может зависеть от него. Но как её выражать? Он чувствует себя в театре постоянно на вторых ролях, где для подлинного творчества остаётся не так уж много места. Он решает углубить свои знания о восточных культурах и записывается учеником первого года на курсы языков хинди и японского в Национальную школу живых восточных языков, видимо, неизгладимы впечатления от Индии и Японии, где он побывал во время службы на крейсере «Орёл». По каким причинам прервал обучение, увы, неизвестно.

В 1922 году поселяется и будет жить до 1923 года на улице Д`Альзас в доме 39 бис в Леваллуа-Перре. 28 апреля 1923 года в Париже – событие. Открывается новый театр под названием «Шут». Известны имена его создателей: дирекцию представляет Ашим-Хана, музыкальной частью заведует Мирон Якобсон, режиссёр – А. Смолдовский. И мы вновь встречаем имя Алексеева, да ещё как главного художника театра! В частной коллекции швейцарского фонда «Art Ex East» хранится его эскиз логотипа этого нового театра, где забавно переплетаются слово «шут» по-русски и по-французски.

Что это был за театр? Малый зал на сто пятьдесят мест, миниатюрная сцена, где танцору негде повернуться, непритязательные костюмы, большинство декораций – сукна, домашняя игра и немудрящая обстановка обезоруживали зрителей. Но критики сразу заметили: театру не хватало оригинальности как в репертуаре, так и в режиссуре. «Не было выдумки и строгой слаженности, чем гордится русская режиссура, но милая старательность и техническая наивность», – писал в газете «Последние новости» от 4 мая 1923 года бывший сотрудник журнала «Аполлон», драматург, знакомый Мейерхольда Евгений А. Зноско-Боровский. Всё это, очевидно, не устраивало и требовательного к себе и искусству Алексеева. Позднее он сделает эскизы декораций и костюмов для какого-то варьете и даже для шведского балета. Но, как потом понимает, работы его были несамостоятельны, это подражание учителю. Он вспоминает: Судейкин даже сгоряча обозвал его «ничтожеством», видимо, на неуступчивые слова об их несходстве или что-то в этом роде.

К 1925 году он распрощается с несостоявшейся карьерой художника театра (пишет: «меня просто выгнали»). И не захочет больше участвовать в коллективном творчестве. К этому времени он женат, у него дочь Светлана. 28 июня 1923 года состоялось его бракосочетание с Александрой Гриневской, актрисой театра Ж. Питоева в мэрии 17-го округа. Жорж Питоев и Поль Рэш свидетели этого союза. Кто же была эта привлекательная, одарённая молодая женщина, немало лет преданная помощница столь незаурядного мужа? Вокруг её кратко излагаемой биографии много легенд, которые мы попытались распутать, обратившись к документам и другим проверенным источникам.

Александра Гриневская сыграла в жизни Алексеева столь важную роль, что необходимо сделать отступление и рассказать о ней поподробнее.