Девочка, не умевшая ненавидеть. Мое детство в лагере смерти Освенцим

Если никто не отзывался, шла дальше и снова шептала «Люда?»

Ей каждый раз приходилось меня разыскивать с риском для жизни. Только ради того, чтобы подержать меня за руки и удостовериться, что я здесь. Что пока она была на принудительных работах, доктор Менгеле не забрал меня и не умертвил. Что я вернулась в барак живая. Слабая, но живая.

Конечно, хватало и дней отчаянья и ужаса. Таким стал день, когда она пробралась в барак и не нашла меня. На деревянных нарах меня не было. Она на четвереньках поползла по кирпичному полу, единственной роскоши, которой взрослым заключенным удалось добиться у эсэсовцев для нас, детей. Наш барак, как и все, не имел фундамента, но стоял хотя бы не на голой земле. Мама ползла мимо рисунков на серых сырых стенах, которые рисовали ребята из нашего барака. Меня нигде не было. Я исчезла. Потом ей сказали, что Менгеле меня забрал, и целый день меня не было. Она ушла в полном отчаянии и снова пробралась в барак на следующий день. И снова меня не нашла. На третий день она увидела меня на полке. Я лежала, вытянувшись, почти в коме, и тело у меня было прозрачное, словно стеклянное. Видно, Менгеле перестарался, и я только чудом не погибла.

Мама принялась гладить меня, ласкать и тормошить, чтобы привести в чувство. Но больше ничего сделать не могла. Однако я пришла в себя и выжила, несмотря ни на что. В дни смерти и отчаянья это было настоящее чудо жизни.

Тринадцать месяцев в Биркенау означали две холодные зимы и удушающе жаркое лето континентальной Европы. И весну, которая, несмотря на цветы, распустившиеся на лугах, окружавших лагерь и удобренных человеческим пеплом, не могла вселить никакой надежды. И наконец, осень с острым запахом смерти, возвращением холодов и полным отсутствием будущего.

Я никак не могла понять, откуда берутся мамины луковицы, хотя потом и начала догадываться. В Биркенау овощи не выращивали. Но мама была женщина молодая и здоровая, и ее каждый день увозили за пределы лагеря, за печи крематория, углублять русло реки. Узников в худшем, чем она, состоянии заставляли чинить плотины вдоль реки, чистить пруды, срезать камыш и тростник, росший вокруг. Из деревни Хармеже, неподалеку от лагеря, нацисты вывезли всех жителей, чтобы построить на этом месте факторию, на которой выращивали бы кур на прокорм эсэсовцам. Некоторым узникам удавалось кое-что украсть. Но я думаю, что луковицы моей мамы имели другое происхождение: их приносили поляки из окрестных деревень. Ясное дело, она мне про это не говорила. Тайком отдавая мне добычу, она только коротко бросала: «Возьми». Я послушно их забирала и ни о чем не спрашивала. Постепенно, с ужесточением военных действий, она приходила – вернее, приползала – все реже. И ее тихий шепот в самое ухо, когда она старалась, чтобы никто ее не услышал, тоже раздавался все реже. Она все время по нескольку раз просила меня повторять, как меня зовут, сколько мне лет, откуда я попала в лагерь. Она хотела, чтобы я выучила все это наизусть, на случай, если ее не будет рядом. Чтобы я сама знала, кто я, откуда родом, чтобы не забывала мать, которая произвела меня на свет и качала меня на руках, целовала и очень любила. Чтобы я могла об этом рассказать всем, кто встретится мне в жизни. Меня зовут Людмила, Люда для близких, мне пять лет, я родом из Белоруссии, из Витебской области, что граничит с Польшей. Я повторяла это до бесконечности, пока не вышла из лагеря. Мама обещала, что рано или поздно вызволит меня отсюда. Что скоро все кончится, и мы вернемся в наши родные леса, на нашу землю, в любимую деревню. Но дни шли за днями, и ничего не менялось. Раз за разом повторялась сцена, которую мы пережили: депортированных разделяли на две шеренги, и большинство из них шли умирать, а меньшинство оставались в живых. Тех, кто отважился протестовать, казнили на месте. Немцев мы считали просто животными. Всего лишь животными. Случалось, что они ставили нас напротив и заставляли раздеваться догола. Всех – и детей, и мужчин, и женщин. Они не догадывались, что нам не стыдно. Перед животными стыдиться нечего. И нам было все равно, голые мы или одетые.

Когда мама возвращалась в свой барак, я замыкалась в себе, как в скорлупе. Мой мир был соткан из тишины, и я быстро поняла, что это единственный способ ответить мучителям. Молчание – единственная возможность выжить. Никто мне ничего не объяснял, я понимала это инстинктивно. В лагере у меня не было ни учителей, ни друзей. У меня вообще ничего не было. Только я и инстинкт. Я молчала, когда по моим ногам бегала мышь в поисках еды. Когда мальчик, лежавший рядом со мной, вдруг захрипел в ночной тьме и умер. Когда меня кусали блохи и клещи. Когда приходили эсэсовцы, чтобы забрать меня и увести к Менгеле. Чтобы не умереть, я старалась исчезнуть, растворившись в этом молчании. Я молчала даже перед мамой. Она изо всех сил пыталась казаться спокойной, но в глазах у нее светилось отчаяние. Но я не хотела показаться слабой даже перед этими глазами. Не хотела, чтобы она страдала из-за меня. Да и сама не хотела страдать.

Я не плакала, не кричала, ни о чем не просила. Я научилась подавлять все свои чувства. Они жили во мне, но не имели права ни на существование, ни на выражение. Тот, кто пережил тяжелую травму, либо поддается безумию, либо учится безразличию. Я выбрала второй путь. Все в мире проходило мимо меня, и, что бы ни происходило, я была обязана остаться в живых. Выжить и дождаться лучших времен.

Когда меня одолевала тоска по маме, по отцу, оставшемуся в Белоруссии, по бабушке и дедушке, которых уже нет на свете, я загоняла эту тоску подальше вглубь. Я не могла ни плакать, ни смеяться, я вообще ничего не испытывала. Лицо мое застыло и стало, как из мрамора. И разум тоже.

Я до конца не понимала, что такое Биркенау, почему я здесь нахожусь, почему некоторых из нас только что убили, почему здесь нет ни игр, ни улыбок, ни объятий. Почему время от времени нас выстраивают в колонну и ведут к Менгеле. Я вообще не понимала большинства происходящих здесь событий. Но внутри меня сидело чисто интуитивное знание, что моя задача – жить, а не умереть.

После Биркенау прошли годы, и однажды какой-то журналист меня спросил, ненавидела ли я эсэсовцев и немцев вообще. Их язык и форму, их злобу и жестокость. Ненавидела ли тех, кто отнял у меня детство. И я ответила: «Нет». Люда действительно была девочкой, которая не умела ненавидеть, потому что не умела любить. Она ничего не чувствовала. Я была словно под анестетиком, который мне ввели, чтобы я выжила в условиях непосильной боли и ужаса в том абсурдном мире, в котором вдруг оказалась.

В Биркенау у меня не было ни любви, ни ненависти, ни друзей, ни компаньонов по играм. У меня ничего не было. От всех бед я старалась держаться подальше, бежать от всего, бежать от окружавших меня страданий и, в силу обстоятельств, и от себя самой. Девочка эта и сейчас время от времени оживает во мне. До такой степени, что Люда все еще с трудом позволяет себе выражать свои чувства. Она старается их спрятать, старается думать, что должна просто жить, и не должна показывать, что чувствует и чего хочет, потому что ее задача – выстоять и выжить. Я признаю, что сейчас мне помогает мое свидетельство. Сейчас рассказать обо всем означает помочь другим осмыслить все, что произошло, помочь целому миру никогда об этом не забывать. Но для меня самой это еще означает и вернуться в то время. И понять, что не по моей вине в лагере у меня атрофировались все чувства. Это было формой защиты, необходимой и единственно возможной. Вот какой тогда стала Люда: девочкой, которая не умела ненавидеть. Но не умела и любить.

Я поверила маме. Поверила в ее последние слова, сказанные перед тем, как ее угнали в лагерь Берген-Бельзен^[4]: «Всегда помни, кто ты и откуда ты родом. Я обязательно вернусь и заберу тебя отсюда». Кончался 1944 год. Потом я узнаю, что в этот момент советские войска вступили в Польшу возле Биркенау и Аушвица. Избавление было близко. Немцы поняли, что проиграли, и решили перебросить пленных в другие лагеря внутрь Германии. Их вывозили на поездах. Одних отправляли в Водзислав-Слёнски, других еще дальше, в центр Германии. Мама попала в Берген-Бельзен.

Она пришла ко мне в барак, чтобы проститься, была очень взволнована и боялась, что больше не увидит меня. Уверенности в своем будущем у нее не было. И в моем тоже. Мы выжили в страшном и враждебном лагере, как кроты. За эти месяцы нас каждую секунду могли убить за любой пустяк. Но каким-то чудом не убили. Нас почему-то спасла непостижимая и слепая судьба, несправедливая в своей непредсказуемости. Мы избежали смерти без всяких на то особых заслуг. Но равновесие пока оставалось шатким. Могло случиться что угодно.

Помню мамины глаза во время этой последней встречи. Они глядели на меня с любовью и отчаяньем. Мама взяла в ладони мою голову, пристально заглянула мне в глаза и поцеловала. Я ее доченька, ее сердечко, ее любовь. Я запомнила эти слова. Каждый день я повторяла их после ее отъезда: «Запомни, как тебя зовут и откуда ты родом». Я Люда Бочарова, мне пять лет, я из Белоруссии. Бабушка и дедушка с маминой стороны приехали вместе с нами в большом красном вагоне. Их сразу же, еще на рельсах, отобрали и увели в газовую камеру. Моего отца еще до нашей депортации призвали в русскую армию. Маму вместе со мной увезли в Биркенау, а потом перевели в Берген-Бельзен. Меня сразу отобрал доктор Менгеле. Я была маленькая, но крепкого здоровья, и выглядела старше своих лет. В лагере я осталась одна. Мамы не было, ее увезли до освобождения. Немцы тоже все ушли. Я осталась одна, но поклялась себе и Богу: пока буду жива, обязательно попытаюсь найти маму и снова обнять ее так же крепко, как обнимала в последний раз. И скажу ей только одно слово, которое того стоит: «Я люблю тебя, мама».

2

Ранним утром, как только нацистская Германия вторглась на нашу землю, на равнинах Белоруссии запыхтели немецкие поезда. Они везли оружие и солдат. Адольф Гитлер двинул свои войска на завоевание «нового жизненного пространства» в Восточной Европе. Моя страна была важной добычей, «подушкой безопасности», стратегической буферной зоной Советского Союза. Мы, белорусы, оказались жертвой конфликта, который нас не касался. Однажды побежденные, мы с каждым днем становились все больше чужими на своей родной земле.

На наших дорогах поселился страх. Люди попрятались по домам. В городах евреев заключили в гетто. Они оказались замурованы в своих кварталах и смогли из них выйти только тогда, когда эсэсовцы решали депортировать их в дальние районы.

Свистки локомотивов будили нас по ночам и не давали покоя днем. Дети по очереди дежурили, спрятавшись в лесу возле железных дорог, чтобы сосчитать, сколько единиц военной техники они перевозят. Потом возвращались к родителям и сообщали информацию, которую те потом передавали командирам партизанских отрядов.

Я помню клубы дыма и колеса паровозов, которые казались мне огромными, а потом сумасшедший, до потери дыхания, бег моих друзей, передачу данных и гордость в глазах взрослых. Мы далеко не все тогда понимали, но чувствовали себя частью огромного плана.

Мы стали партизанами. Когда же пришли немцы и сожгли нашу деревню, которая стояла у польской границы, родители увезли меня вместе с бабушкой и дедушкой в лес, что раскинулся среди просторных равнин. Там мы жили и трудились для сопротивления.

Я по большей части бежала за старшими ребятами или сидела на руках у мамы, которая неслась по тропинке вдоль железной дороги. Когда появлялся поезд, я пряталась в кустарнике и распластывалась по земле с бешено колотящимся сердцем. Потом возвращалась к группе ребят, передававших информацию.

Тогда, в начале 1943 года, собирать информацию было единственной нашей игрой, других занятий у нас не было. Этот год навсегда изменил и мою жизнь, и жизнь всех моих соотечественников. Во всей стране поселился страх. Мы не могли себе позволить ни развлечений, ни удовольствий. Мы были маленькими, но с нами обращались, как со взрослыми. И, как и взрослые, мы должны были бороться, чтобы не погибнуть.

* * *

Анна, моя мама, была молода и обладала неукротимым и мятежным характером. И Александр, мой отец, был таким же. Только он отличался большей рассудительностью, а она больше повиновалась инстинкту. Но оба они сразу поняли, с какой стороны движется зло. Фашистская идеология стала врагом, с которым надо было сражаться и не сдаваться. Оба были католиками. В отличие от других, они быстро раскусили всю мерзость нацизма. Они не пошли на компромиссы с властями, не стали пускаться на уловки. В своей правоте они не сомневались и допускали насмешки в адрес Гитлера и гитлеровской Германии и выбрали позицию противостояния, став на сторону евреев. Конечно, и в советской идеологии зачастую тоже проскальзывал антисемитизм. Об этом знали мои родные, об этом знали многие партизаны. И они предприняли попытку противостоять без компромиссов обеим сторонам. Они хотели отличаться от всех, по крайней мере, пытались отличаться, и под этим знаком проходила жизнь большей части белорусов в те нелегкие месяцы.

Мама часто отправлялась наблюдать за поездами. Пригнувшись к земле, она пробиралась сквозь кусты вдоль железной дороги, вслушиваясь в отдаленные звуки. Голоса леса были для нее словами, которые она легко понимала. Она раньше других распознавала прибытие вагонов, на них у нее было особое чутье. Информацию она записывала на маленьких листочках, которые потом заворачивала в мои светлые локоны. Для этого она меня с собой и брала. На самом деле риск нарваться на кого-нибудь из немецких солдат всегда нас поджидал. Детей обычно не обыскивали, хотя облавы происходили ежедневно на всей территории. В лесах, конечно, было безопаснее, но в эти месяцы в любой момент могло произойти все что угодно. В деревнях на равнине многие евреи и партизаны уже были схвачены, и о них ничего не было известно. Возможно, их отправили в трудовые лагеря для пленных в Польшу или в Германию. Все гетто ликвидировали за несколько дней. Их обитателей методично вытаскивали на улицу и силой уводили. В лесах вместе с нами пряталось много евреев. Я никак не могла понять, в чем их отличие от нас, и есть ли вообще это отличие. Взрослые говорили о жестокости немцев в отношении определенных групп людей, но для меня мы все были одинаковы, все были белорусы. Я за всеми наблюдала и, как и все, терпела.

Мои родители хорошо знали лесные тропы и места, где можно спрятаться. И днем, и ночью они передвигались по лесу ловко, как зайцы. Они не только собирали информацию, но и предлагали еврейским семьям присоединяться к нам. Бежав из своих деревень, эти люди бесцельно скитались по лесу, не зная, где бы надежнее спрятаться. Риск для всех был немалый. Немцы начали охоту за головами. Теперь сопротивление стало моральным долгом. Надо было выживать, бороться и помогать наиболее уязвимым.

Как и все партизаны, мы жили в землянках, в ямах, вырытых в земле, где в мирное время зимой хранили картошку. Менять землянки приходилось часто. Случалось, что немцы обнаруживали их и уничтожали. По счастью, часовые, расставленные по краям леса, вовремя сообщали о приближении немцев. Мы быстро покидали наши убежища и убегали. Мы пробовали маскировать землянки листьями, но этого было недостаточно. Если немцы их находили, то разрушали немедленно. Мы издали слышали их крики. Они злились, что не могут нас схватить. Нам пришлось уйти в более пустынные и неприветливые болотистые места. Нашим домом стала новая землянка, более сырая и менее удобная. Мои родители решили и дальше продолжать такую жизнь. Несколько месяцев мы продержались. Конечно, нормальной жизнью это назвать было трудно, но мы были, по крайней мере, свободны.