Сияние предметов и людей (сборник)

Вот я дома, приходишь и ты, и я, только увидев тебя на пороге, снова ощущаю прежнее волнение. Не может быть, что это только обман, уж слишком сильно и мощно переживание. Ты невозмутим, молчалив, медленно ешь свой ужин и, отодвинув пустую тарелку, смотришь на меня по-особенному внимательно и серьезно, но я чувствую за этой серьезностью радость. Ничего мне не говори. Я знаю, что нас ждет дорога, может быть, она будет долгой, тяжелой, нам предстоит нелегкий, но удивительный путь, борьба, испытания и долгожданный взлет. Ты – мой муж – станешь в конце концов королем.

Не могу это выразить, объяснить, но в тебе, твоем характере, самих твоих глазах, их разрезе чувствуется могущество, мощь, сила, удивительно быть рядом с тобой, как хорошо быть рядом с тобой.

Я напишу книгу о том, как мы с тобой шаг за шагом прошли этот путь, выдержали все испытания, перетерпели невзгоды, думая только о счастье, счастье видеть друг друга и стремиться к высотам. Это будет удивительная книга, мне кажется, каждым своим мускулом я ощущаю напряжение той борьбы, всеми фибрами души порыв, желание, нет, не возвыситься, а сделаться лучше. Я совершенно искренна в чувстве к тебе, для меня главное прожить жизнь рядом с тобой. Неужели мою искренность, мою истовую любовь не оценят? Моя книга обязательно станет бестселлером.

Моя сладкая мечта – оказаться приглашенной к тебе на прием, по случаю ли твоего дня рождения, либо на какой-то другой праздник, ведь это и будет означать, что, прочтя написанную мной книгу, узнав о моих чувствах, ты меня понял и дал мне шанс получить ответ, выраженный хотя бы в одном твоем взгляде.

Я в роскошном зале, где царит приподнятая, торжественная атмосфера. Мои ноги дрожат от волнения. Как мне приятно быть здесь, я чувствую гордость и легкость, и вдруг замирает сердце – я понимаю, что сейчас покажешься ты. И вот ты подходишь к собравшимся, тебя окружают нарядные люди, всем хочется поговорить с тобой, добыть хотя бы крупинку твоего внимания. Об этом мгновении помнят всю жизнь. А я, как водится, растерялась. Совершенно онемев от волнения, от счастья, я не могу двинуться с места, не могу протиснуться туда, поближе к тебе. Мне неловко обнаруживать свои чувства. Я столько ждала от этой встречи и вот не могу даже к тебе приблизиться, не то что заговорить. В глазах потемнело, я даже не заметила, как ты скрылся. Я еще ничего не чувствую, не понимаю пока, что ужасно разочарована, что села в лужу, подтвердив свою полную неспособность осуществить заветное желание.

Поодаль от всех я пытаюсь пить шампанское, что всем преподнесли, хочется утолить внезапно возникшую от волнения жажду. Наверное, потом я буду горько рыдать. Вдруг какое-то движение вокруг, серьезного вида молодой человек, внезапно выросший рядом, мне говорит торопливо: «Обернитесь!» Я, мгновенно покраснев от волнения, оборачиваюсь – и вижу тебя! Ты подошел, чтобы поговорить со мной отдельно. Ты не увидел меня в общей толпе, но тебе хочется уделить мне внимание. Я вскрикиваю от изумления – и счастья. Ты, видя восторг на моем лице, благодарность, в ответ лукаво, понимающе улыбаешься. Если бы ты знал, как я счастлива, как я люблю тебя…

Оберегаемые охраной, мы вместе выходим из зала, направляясь в одну из гостиных для беседы. Собравшиеся, заметившие это, заинтригованы; с каким любопытством, интересом, с какой завистью они смотрят на меня…

Мы скрываемся за дверью. Что там будет? Как бы мне хотелось, чтобы эта дверь по-настоящему существовала. Бывает ли такая – дверь из мечты в реальность? Я более всего хочу испытать боль от ожога реальности. Я ужасный человек, ненормальный, больной; я, кажется, по-настоящему ничего не чувствую, все разговоры о нежных, святых чувствах к детям, к мужу – не более чем дань воспитанию и традициям. (Ужас!) Я могу по-настоящему ощущать что-либо только к тебе, любимому образу, представляешь? Весь остальной мир я вижу словно через стекло, но ты – тот, что бесконечно далек от меня, тот, кто совершенно нереален, нереален для меня, для моей жизни, – воспринимаешься мной невероятно близко, естественно, тепло.

Я в который раз сделаю это шокирующее признание: я люблю тебя, но в то же время еще не до конца сгнившей половинкой разбитого арбуза, моего больного сознания, я понимаю, что очень-очень хочу жить, любить по-настоящему близких людей.

Я откуда-то знаю, что дверца в тот, почти чуждый для меня реальный мир – это та дверь, за которой обитаешь живой ты, дверь той гостиной, в которой может состояться наша встреча. Ведь когда я соприкоснусь с тобой, самым что ни на есть реальным, – ведь я тут же смирюсь с тем, что ты немного не такой, как я тебя представляла, – произойдет чудо, и я излечусь от тяжкого недуга. Я и сама толком не знаю, как называется мой недуг, что это за недуг – комок болезненных амбиций? бессилия? безумных иллюзий? – но я уверена: избавить меня от этого можешь только ты. Ты – живой – разрушишь мои иллюзии, и этот красивый, но совершенно мертвый мир рухнет, и на его месте появятся реальные, яркие образы.

Я ужасно волновалась перед этой встречей, приемом в твоем дворце. Много гостей, а мне, всегда требующей исключительного к себе отношения, особого внимания, кажется, что я затеряюсь здесь, останусь незамеченной, что я не очень-то и нужна тут, что меня не слишком ждали. Это ты – один, единственный, желанный, а я – одна из тех, кому прислали трафаретное приглашение. Можешь себе представить, я еще думала, ехать мне или нет. Внутренне ужасно мучилась, но никому не говорила о своих терзаниях, меня бы никто из домашних не понял, осудили бы. (Так и слышу укоряющий тон матери: «Ну, знаешь ли… Тебе оказана такая честь, а ты придуриваешься. Нужно уметь радоваться!») Хорошо ей говорить, поучая других, что нужно уметь радоваться – ведь именно Валентина мастер тяжелых вздохов, именно на ее лице очень часто написано, что все в этой жизни напрасно, все равно, как бы ни старался, ни бился, ничего не добьешься.

Я думала, ехать или нет, потому что мне было обидно. Я обижалась на тебя – неизвестно за что. Словно ты совершил какой-то проступок и чем-то задел меня, и я хочу своим невниманием тебя наказать. Какая я дурочка, будто ты заметишь мое отсутствие! Может быть, и заметишь, но не сильно расстроишься. Какая мелочь – писака не явилась, тоже мне повод переживать и обижаться, инцидент международного масштаба. Если ты станешь брать в голову такую чушь, как непочтение какой-то фифочки, совсем сойдешь с ума от нервных нагрузок.

Если бы ты знал, как я готовилась к этому событию! Я все-таки была рада приглашению, возрадовалась, пусть я буду просто веточкой среди общего веселья, тоненькой, незаметной. Я пошла в салон красоты приводить себя в порядок. Я сделала себе маникюр и зачем-то педикюр. Я привела в порядок свои брови. Уже перед самым приемом я сделала себе прическу. Я надела свое самое красивое белье, свои самые модные наряды. Мне не соперничать с королевой, но мне, как всякой женщине, хочется украситься и я украшаюсь по мере возможности.

И вот прием. Я, конечно, ужасно растерялась, я не смогла к тебе подойти, я чуть не плачу – и тут происходит самое большое в моей жизни чудо. Это чудо как сама жизнь, ведь это шанс мне, почти что мертвой, ее вновь обрести; я вдруг получаю то, чего хочу, то, чего жду, хотя я жду очень многого – ты подходишь ко мне и уводишь меня за ту дверь.

Боже мой, какое сладостное переживание – шажок, и еще шажок за тобой! Я иду как по небу, как по облакам, меня несут крылатые башмачки любви. Я уже, кажется, излечена самой этой эйфорией. Наслаждение наполнило все погреба и подвалы моей души, мне теперь хватит на много лет удовольствия; наверное, я смогу им жить всю жизнь. Это удовольствие поверить в себя, в свою мечту. Я понимаю, что я безумно занеслась в своих чувствах, полюбив не кого-нибудь, а тебя, но что же мне делать с собой, с несчастной, уже не девочкой, любящей принца.

Я вожу своих малюток еще и в музыкальную школу. Там иногда распространяют билеты. Как-то предложили билеты в консерваторию, в концертный зал. Всего пятьдесят рублей. Исполнители были мне незнакомы, – впрочем, я мало кого из отечественных современных музыкантов знаю, только именитых. Не слышала я раньше и этих произведений Брамса, – слушателей ожидали сонаты для скрипки и фортепиано, – поэтому никак не могла настроиться на концерт. Из скромной рукотворной афиши было известно, что играть будут: скрипка – лауреат международных конкурсов, и фортепиано – заслуженный артист России, профессор. Фамилии у музыкантов были одинаковые, мне еще Анжела Викторовна, наша преподавательница, сказала, что это отец и сын.

Открыли зал, который стал постепенно заполняться. Можно было садиться на любые места, и все, понятно, стремились занять более удобные. И вот вышли музыканты. Отец сел к фортепиано, молодой человек, он был со скрипкой, встал, как полагается, возле. Молодой человек этот оказался обаятельным, яркой наружности, типичный музыкант, романтик. Высокий, стройный, темные длинные волосы, тонкое красивое лицо. Он был совсем не похож на отца. Отец – невысокий, в очках, с невыразительным, хотя и приятным интеллигентным лицом.

Я думаю, отец был рад аккомпанировать сыну. Любой родитель хочет гордиться за ребенка, это чувство еще острее, чем гордость за собственные достижения. Дитя – уже достижение, а тут еще и талантливое, и трудолюбивое, и воспитанное.

Я очень люблю музыку, хотя, кажется, совершенно не умею ее слушать. Я просто в ней растворяюсь, я – под ее струями, как под душем, не разбираясь, где выше, где ниже, не спотыкаясь и не рассматривая муху в янтаре. Музыка для меня не статуя, не дом, не картина, это среда, как вода или воздух. Наверное, поэтому мне так легко слушать музыку, я ее не изучаю своим слухом, а ношу, словно шапку.

Мне очень понравились исполнители, молодой же человек, скрипач, на первом плане был и вовсе выше всяких похвал. Он шумно выдыхал, играя, похоже на то, как делают теннисисты, – я не думала, что так делают скрипачи, возможно, это какая-то индивидуальная особенность, – поначалу это немного мешало слушать. Мимика скрипача, его вытягиваемые губы казались продолжением смычка, словно и с них тоже капала музыка. А сама музыка была как живые, пойманные где-то в неведомой страшной пучине рыбки. Рыбок этих пустили в ведро, их можно рассмотреть и даже попробовать схватить рукой, но они перед вами именно благодаря этим людям, которые могут совладать с этой страшной безумной бездной.

«Вам понравился концерт?» – спросила у меня Анжела Викторовна. Я ответила, что очень довольна. Она мне призналась, что музыканты эти и вправду очень хорошо играют. Анжеле Викторовне можно верить.

Сама она непростой человек. Яркая, эмоциональная, эта еще довольно молодая женщина обращает на себя внимание и внешностью, и манерами. Привлекательность таких людей не проходит с годами, это какая-то внутренняя энергия, сексуальный свет. Лицо Анжелы Викторовны может показаться простым, но не простецким. За некоторой грубостью формы скрыто благородство. Я очень люблю такие лица. В них, прежде всего, светится ум, умные чувства. Люди искусства все очень непростые, особенно те, кто по-настоящему одарен. Но из этих последних не достигшие желанных высот, не добившиеся славы становятся зачастую тяжелыми, тяжелыми в первую очередь для себя.

Анжела Викторовна с первого раза не очень понравилась мне, показалась излишне экспрессивной, даже можно сказать агрессивной. Если сравнивать с животным, то скорее хищник, пума или львица. Чувственный пухлый рот, рыхловатое лицо, блестящие большие глаза – она сразу производила впечатление человека эмоционального и напористого. Меня сразу насторожила идущая от этой женщины какая-то отрицательная энергия, скрытое недовольство, установка на конфликт. Я не знаю, как я это поняла, наверное, просто интуиция, шестое чувство – а оно, говорят, мне присуще – в дальнейшем все подтвердилось. Негатив, идущий от взрослых, совсем не нужен детям. Я начала беспокоиться, но к чему я могла апеллировать, не к собственной же мнительности. И потом – кто может судить чужую душу? Я, наверное, точно уловила состояние души этого человека, но как я могу это утверждать и винить Анжелу Викторовну в том, что она кому-то вредит. Если кому она по-настоящему и вредит, то только себе самой.

Как-то в музыкальной школе проводился концерт, и мы неожиданно оказались с Анжелой Викторовной на соседних креслах. Анжела Викторовна возмущалась концертом. Обязаловка, наскучившая с детства. Чувствовалось, как она раздражена и нетерпелива. Для нее хоры со сцены о любимом городе и о счастливом детстве – как зубная боль. Наверное, Анжеле Викторовне нужно было куда-то бежать, но как преподаватель она должна была присутствовать на концерте. Мы в полголоса под звуки песен поговорили немного о моих детях. Мне, конечно, как матери было очень приятно завести об этом речь, к тому же услышать о них лестные отзывы; говорили и о том, что нужно срочно покупать пианино, еще Анжела Викторовна спрашивала, как ей найти побыстрее с малышами общий язык. Я, конечно, стала рассказывать, что дети у меня сложные, что они не терпят нажима, что с ними нужно разговаривать буквально вкрадчивым тоном. «Даже так?!» – живо отреагировала преподавательница. Я говорила как-то очень медленно, плохо подбирая слова, я просто перед ней пасовала, она же была очень уверенной, даже резкой, но речь ее была без сомнения умной. Она действительно говорила очень образно и остроумно, не то что я, мямля.

В разговоре выяснилось, что у Анжелы Викторовны муж филолог по образованию, а дочка стала первой на городской олимпиаде по литературе. Анжела Викторовна выпытала у меня, чем я занимаюсь; надо признать, было это не сложно, я без долгих колебаний призналась, что пописываю. Она этим очень заинтересовалась. Разговор происходил на фоне концерта, и мы не могли говорить постоянно и громко, практически одни обрывочные фразы. Анжела Викторовна призналась мне в свою очередь, что зашла в своей жизни в тупик, утратила всякие ориентиры. «Кто я?.. – произносила она. – Скромный учитель музыки. Если бы вы знали, какие светили мне перспективы…»

Мои опасения насчет будущего Анжелы Викторовны все-таки подтвердились. Я в этом подобна цыганке, которая пророчит судьбу, опираясь единственно на свои ощущения о состоянии человека. Если улавливается внутренний разлад, душевное неблагополучие, то жди беды. За свои черные мысли мы платим происходящим в жизни несчастьем, наша отрицательная энергия разряжается на нас же. Нет, я не начиталась эзотерической литературы, я это просто сама очень хорошо чувствую. На Анжелу Викторовну поздно вечером, но в довольно людном и освещенном, как она говорит, месте напали грабители. Четыре человека потребовали сумку и ценности. Бедная женщина начала с нападавшими драться. Вот где был выплеск эмоций, агрессии. У нее все отняли, порядочно потрепав.

Пишу все это, и только сейчас задумалась: а зачем? Зачем тебе эти истории, рассказ о нашей учительнице музыки? Что я всем этим хочу сказать? Может быть, мне просто хочется поведать тебе о нашей повседневной жизни.

Передо мной одна твоя фотография: ты в спортивной форме, куртка расстегнута, виднеется голый животик. Мне очень нравится твой животик, но все-таки не это привлекает мое внимание. Твое лицо, как всегда, его выражение – мой основной интерес. Сфотографирован ты немного снизу, кажется, что смотришь ты куда-то вдаль, на кого-то, кто привлек в эту минуту твое внимание, кто даже чем-то насмешил, вызвал иронию. Твой взгляд передает чувство превосходства, но сейчас это не злой настрой на схватку, это – когда считаешь, что и биться-то не с кем. Нет врага по-настоящему рядом, то, что пугает, на самом деле не страшно, а смешно, жалко. В твоем смехе не слышно жестоких ноток, ты насмехаешься без издевки, с пониманием положения проигравшего. К чему же я все это пишу? К тому, что мне кажется, расскажи я все это тебе, ты посмотрел бы на меня так же. «Чего? Чего? – спросил бы ласково и властно ты. – Что ты там такое несешь о себе и о других? Все твои страхи не стоят серьезного внимания. Я не буду биться, я напрасно надел спортивный костюм. Что ты себе напридумывала, хочешь еще и мне заморочить голову». В твоей позиции я не чувствую пренебрежения, равнодушия, ты по-настоящему силен и не привык биться с духами. Ты легко одолеешь этих духов чужого недовольства и страха одним своим словом, показав, что это для тебя не враги. Ты тут же прогонишь их, дав понять, что существенно, а что нет, чего нужно бояться, а чего не следует. Но ты ведь не отмахнешься от меня, проявляя жестокое безразличие к моим чувствам. Ты поймешь меня, успокоишь, своей уверенностью и меня сразу сделаешь сильнее.

Известно: мы, женщины, любим сделать из мухи слона, раздуть проблему. Что и говорить, эмоции захлестывают. Я уж точно настроена на негатив: знаешь, из детства вынесла я образ таких – жалующихся, страдающих, взывающих к справедливости женщин-интеллигенток. Одной из них была моя мать, может быть, как раз ей я и подражаю. Мне, глупой, хотелось привлечь твое внимание, тронуть твою душу ни чем-нибудь, а страшным рассказом о злоключениях бедной женщины, учительницы музыки. Понятное дело, надрыв тебе не интересен, такой тон на самом деле никогда не только не трогал мужчин, а даже отпугивал. А у современного супермена эти рыдания вообще вызовут омерзение. Подобное отношение к жизни, где главное – неизбывная боль, мягко говоря, устарело. Более того, оно неприлично, как объедки на столе.

Мне более всего страшно, что все мои переживания, весь мой внутренний мир, мои чаянья, нужды, моя жизнь, наконец, для тебя ничего, абсолютно ничего не значат. Да, страшно именно то, что я, такая как есть, буду совершенно не интересна тебе. Не интересна как безнадежно отставший от жизни, несовременный человек, к мнению которого можно не прислушиваться, и поэтому я буду не интересна тебе и как женщина.

Меня мучает мое честолюбие. Пластинку заело на самой сладкой ноте – греза, когда я среди приглашенных к тебе на прием. Боже, какие особы: знаменитейшие, заслуженные люди… (Но неужели мои страдания не смогли бы мне принести подобных регалий? Нет, все страдания напрасны.) Деятели искусства, режиссеры, актеры, музыканты, ученые, академики. Они напыщенны, они важничают, потому что их вот-вот подпустят или уже подпустили к ручке. Они чрезвычайно горды твоей высокой оценкой, ведь их пригласили сюда, и, увы, мной, забредшей на этот прием хотя бы даже в мечтах, очень явственно ощущается совершенно определенное настроение. Мне бы хотелось, чтобы тут витал дух уж если не пламенной любви к тебе, то – благодарности, верности, бескорыстной преданности… Но разве нынче кому-то есть дело до бескорыстия? Настроение, царящее здесь – желание ухитриться во что бы то ни стало решить свои проблемы, получить нужные разрешения, необходимое финансирование и тому подобное.

Мне же, дурочке, ничего не нужно кроме чувств, но в этой кутерьме (ведь к тебе не подойти, не прорваться, а я никогда не умела работать локтями) я не могу хоть как-то проявить себя. Я что-то скажу о чувствах, на меня посмотрят недоуменно, это будет досадная пауза, а потом продолжат свою борьбу за место под солнцем. Боже мой, как же я несовременна…

И тут ты, супермен в спортивном костюме (вдруг появляется на тебе спортивный костюм) – атлет, мужественный человек, прекрасно ориентирующийся в современной жизни, расчетливый, умный и ловкий – протягиваешь мне руку, касаешься моего лица. «Что-что? – говоришь ты строго, ласково, нежно мне. – Что ты там напридумывала о своей учительнице? Как бы ни было страшно вокруг – я здесь, я с тобой».

Пианино мы, наверное, не сможем купить.

Андрей в последнее время выглядит очень озабоченным. Что-то не ладится у него с работой, денег становится все меньше. «Пианино мы пока покупать не будем», – сказал он четко, уверенно, даже резко. Он обычно ни в чем не отказывает ни мне, ни детям, и если уж ему приходится говорить в таком тоне, значит, перспективы действительно неважные. Мне всегда становится ужасно страшно, когда я думаю, что мы можем остаться без денег. Я сама не могу объяснить причину своего страха. Поймут ли меня другие, если я скажу, что с этим я боюсь потерять тебя, чувствую, как ты от меня удаляешься. В душе ощущение ужасного несчастья, и через горькую слезу я вижу пленительный образ человека, к которому не подойти, не приблизиться никогда.

Господи, моя душенька, спустись ко мне с неба, возникни передо мной! Мне кажется, мои чувства уже сильны, как вздувшиеся мышцы, осязаемы, как плоть; еще немного – и ты явишься мне, явишься, потому что я так этого хочу. Я жажду услышать твои слова, интонации твоего голоса, увидеть твою мимику, мне нужно, чтобы передо мной жемчужинами искрилась твоя улыбка.

Все знакомо: наша квартира, детская комната, оклеенная зеленоватыми обоями, скучный, хоть и новый, египетский, но все равно досадно напоминающий советские времена, ковер на полу, мы его постелили, чтобы было тепло детям. За окнами старушечья немощь поздней осени, она оглохла, в ушах вата серых облаков, не слышен даже шум машин, проезжающих по улице, в стеклах – мое растерянное отражение… И вдруг какая-то возня в передней, наш страшный Гектор кого-то приветливо встречает.

Входишь ты. Мир меняется.

Я не знаю, не могу объяснить четко, что это значит. Вот ты передо мной, я вызвала тебя своей тоской, своей неистовой любовью сюда, в эту комнату; ты такой же, как я, я могу болтать с тобой о всяких пустяках. Если бы ты знал, что все мои мечты по большей части это невиданная чушь болтовни о всяких бытовых мелочах с тобой. Неужели я так глупа, неинтересна, что даже в мечтах остаюсь при своей мелкой повседневности? Но дело в том, что в жизни-то для меня этой повседневности вообще нет. Моя мечта – это с кем-нибудь обрести ее, поговорить о ней, о ней заботиться, но суть этой мечты – чтобы делать это с тобой. И еще я почти наверняка знаю, что так же много женщин хотят поделиться не с кем-нибудь, а именно с тобой своими мыслями о детских колясках, ассортименте ближайшего магазина, недавней поездке в Турцию и тому подобной ерунде.

Но наша мечта все-таки совсем не эта реальность. Призрачная граница незаметно, легко, совершенно естественно может быть пройдена. Да и нет никакой границы – я и здесь, и там. Я – здесь, в своей комнате, с тобой, пришедшим ко мне в гости, и одновременно я сама у тебя в гостях, наслаждаюсь комфортом в покое уютных гостиных, вниманием обслуги и охраны, чудесными яствами, приготовленными твоим поваром по случаю моего появления. Я обсуждаю с тобой те же пустяки, говорю и говорю, например, о преимуществах породы мастифф (этой породы наш Гектор), но делаю это с таким видом, будто обсуждаю с тобой государственные дела, подсказываю тебе, что и как нужно сделать. Ах, как мне хочется быть при тебе хозяйкой… А ты меня внимательно слушаешь, время от времени согласно киваешь, смотришь немного исподлобья, изучая мои мысли и одобряя их. Ты улыбаешься одними глазами, в твоих светлых белках дружелюбием и покоем отражается мир. Сейчас я замолкну и буду долго целовать твою руку, потом словно забудусь от нежности; так малый ребенок, умиротворенный и сытый, засыпает на материнской груди; потом снова очнусь и, как тот же ребенок, стану вновь требовать внимания. Боже мой, как я мала, слаба, жалка! Я всего лишь маленькое существо, наивно представляющее себя центром мира.

Я стремлюсь к тебе, и до неба растет моя тоска, как Вавилонская башня. Вздувшиеся мышцы чувств. Я на самом деле «качаю» свою тоску, более ничего для своей любви я сделать не могу, не способна бороться и созидать, только в огромном спортивном зале я упражняю свои отрицательные эмоции. Нет, реальный, ты никогда не придешь ко мне, я не смогу ничем тебя приблизить, привлечь, ничего сделать для тебя, чтобы осуществить свою мечту.

Вышла погулять с собакой: так стало нестерпимо одиноко и больно, нужно хоть как-то развеяться, встряхнуться. Может быть, осенний сырой ветер выбьет из моей головы мокрым бельем своих настиранных одежд мою хандру.

Я гуляю с собакой в маленьком заброшенном скверике недалеко от дома. Скверик этот очень запущен, никто в нем кроме меня, наверное, не появляется, во всяком случае, сюда никогда не приходят дети, очень уж тут неуютно и грязно. Грязь от помойки, от мусорного контейнера, стоящего в углу. Кем-то, бездомными ли бедняками, роющимися постоянно в контейнере в поисках ценного или съедобного, воронами ли – мусор разбрасывается по округе.

Даже с собаками тут появляются редко, разве что робкая я, ведь мне страшно с нашим огромным Гектором переходить оживленную улицу, за которой парк. Практически все гуляют с собаками именно в парке, где-нибудь с краю, где мало кто ходит.

Гектору не интересен скверик, от помойки я его отвожу, ведь он норовит здесь изучить какую-нибудь гадость, как-то жуткая кость или какая-нибудь гниль; остальная захламленная территория обследуется быстро. Каждое дерево здесь знакомо, все здесь пахнет Гектором, никакого нет «письмеца».

Я повела Гектора вокруг территории детского садика, что граничит с нашим сквериком. Мы обошли с ним все, а когда, возвращаясь, шли мимо соседнего дома, к нам прицепился какой-то тип. Рабочие, по всему судя, приезжие, возводили на газончике какую-то постройку, что-то типа охранной будки. Этот дом решил отделиться. Много квартир здесь куплено, зажиточные жильцы в складчину организовали строительство. Делают возле дома место для парковки, а на газончике возводят будку для охраны.

Так вот: какой-то пренеприятнейший тип (сам-то он ничего не делал, наверное, это был руководящий работник), подойдя к нам, очень невежливо заявил, чтобы я не гуляла здесь со своей собакой. Я не терплю агрессии в любом ее проявлении и на подобное отвечаю обычно в том же духе. Я сказала, что мне никто не может указывать, где мне гулять, что где хочу там и гуляю. Я была задета хамским тоном и поэтому особенно не торопилась уходить. Противный же тип не отставал: «Я же вам говорю, не гуляйте здесь со своей собакой!» – сказал он прежним скандальным голосом. Я в свою очередь повторила, что где хочу там и гуляю, что мне не нужны ничьи указания. Мне было сказано, чтобы я гуляла со своей собакой в своей квартире. Это очень напоминало известную сцену в фильме «Бриллиантовая рука», где управдом в исполнении Нонны Мордюковой орала на затюканного собаковода: «Вам предоставлена отдельная квартира, там и гуляйте!» Я сказала своему противнику, что если он будет со мной разговаривать в подобном тоне, у него будут крупные неприятности. Я расхрабрилась. Но, наверное, мой голос прозвучал слабо, а угроза не испугала, потому что мой визави как-то вдруг мне признался, и в этом я почувствовала даже поиск сочувствия и понимания, что он сам с самого детства – сплошная неприятность. Я уже совсем неприлично разошлась и сказала ему, что он мамина ошибка. Это было, наверное, с моей стороны совершеннейшим хамством, но он, представляешь, со мной согласился. На том мы и расстались.

Я вернулась домой. Уж и не знаю, развеялась ли я, отвлеклась ли. Может быть, и отвлеклась от себя, но не так, как хотелось бы. Снимаю одежду, вытираю собаку. Нужно выполоскать тряпку, вытереть пол. Ничего делать не хочется. Я чувствую, как вновь захлопывается моя раковина. Я буквально физически ощущаю, как смыкаются створки, и я остаюсь в темноте, без воздуха. Смешно и жалко, что я считаю себя жемчужиной и, конечно, не понимаю, как ограничен мой мир. Мне кажется, что я не в душной жесткой скорлупе, а царю в волшебном прекрасном мире. Да, я царица, иду рука об руку с тобой.

С детьми сейчас мама, я могу побыть в покое. Отдыхала бы и отдыхала от всех дни напролет. Попью чаю. Возьму самую любимую свою чашку белоснежного немецкого фарфора. Она расписана нежными голубыми цветами, эти выведенные кистью, прозрачные цветы как будто прикасаются к моему лицу. Такая грустная чашка, а от прикосновений цветов хочется плакать. Я опустила в кипяток пакетик с чаем. Чай медленно заваривается, наверное, ему тоже тяжело от грусти. Я немного поболтала пакетиком в воде, потянулись темные струи, вода становится темно-терракотовой, вкусной. Положу в чай сахар, хоть чем-то подслащу свое горе.

Моя бабушка очень любила пить чай… Отчего в той комнате, в которой мы с тобой, молодая чета, поселились, старая мебель? Откуда там старинное зеркало, платяной шкаф в стиле модерн, чудесная железная кровать, спинка которой украшена шишечками? Я говорила, что нам даже в самых смелых своих мечтах не уйти от своей памяти, от себя. Моя грусть, моя вечная ностальгия по тебе… И как это сложно объяснить, как эта тоска связана в моей душе с другой тоской, вечной ностальгией по моему детству, по бабушке, ведь именно в ее комнате стояла эта мебель. Что это такое – тоска, грусть? Некое болезненное чувство, где из одного корня, одного ствола идут ветви разных воспоминаний и впечатлений, но суть в одном, потому что на все одна причина? Нужно искать ту причину, по которой в твоей душе завелся этот корень. Кто-то его, может быть, заботливо посадил в плодородную, легкую и пушистую почву твоей молодой души – и теперь ты неизменно страдаешь, путешествуя, как одинокая птица, с ветки на ветку.

Моя грусть сегодня настолько сильна, что я чувствую шелест, горькое благоухание многих веток. Они качаются передо мной, возникая из тьмы, и тут я оказываюсь в старинном саду.

Мне трудно объяснить логику своих аллюзий. В них нет никакой иной логики кроме самих моих чувств. Сюжет – я ужасно беспокоюсь, что в этом произведении нет сюжета, фабула только в переживаниях, – в неразделенной любви к бесконечно далекому человеку.

Извини меня, несовременную дурочку, романтичную идеалистку, за то, что я позвала тебя в этот сад. Я так люблю бывать в старинных садах. Как жалок мечтатель сегодня, он, кажется, теперь никому не интересен, но что же мне с собой делать? Я должна прожить свою жизнь, но в то же время мне обидно, что я ничего больше не могу в своей ностальгической немощи, кроме как мечтать. Может быть, эти мечты будут хоть немного оправданы хилыми строчками, что время от времени появляются на бумаге.

Я присела на скамейку. Мне грустно, мне хочется видеть тебя – и вот сию секунду ты передо мной. Ты очень аккуратно одет, неброско, но изысканно и, это видно, дорого, как подобает быть одетому человеку твоего положения. Ты, мне кажется, сейчас был занят чем-то, а я, вызвав тебя, отвлекла от важных тебе, интересных дел. Я не знаю, как начать разговор. Я вдруг растерялась, хотя столько раз тебя видела, общалась с тобой (конечно, в своих мечтах), и спрашиваю твое мнение о погоде. Ты улыбаешься, понимая мое замешательство, растерянность, ты снисходительно соглашаешься поддержать беседу. Ты ничего не знаешь о сегодняшней моей сильной меланхолии. Это так интересно, что ты, в общем-то, из нее возникая, рождаясь, сам о ней ничего не ведаешь; ведь появляешься ты как раз в утешение: я с тобой становлюсь другой – энергичной, говорливой, смешливой, может быть и неглупой, но все равно обыкновенной, нормальной бабенкой.