– Надо будет подождать, пока смеркнется, и пойти проситься переночевать в ауле, – решила я, доставая из мешка лаваши и принимаясь за еду.
Я сильно проголодалась и быстро уничтожила свои припасы.
Наконец голод был утолён, но начиналась жажда. «Тут должна быть близко вода», – мелькнуло в моей голове.
Я слышала шум реки или потока и, бодро вскочив на ноги, стала пробираться в чащу.
Взобравшись на гору, я тихо ахнула. Из зелёного утёса бил родник. Высокая, стройная девушка в голубом бешмете, без шапочки, но с одной фатой, по-мингрельски накинутой поверх чёрных кос, наполняла водой свой глиняный кувшин.
Увидя меня, она вскрикнула:
– Какой красавчик сазандар! Откуда?
– Из Цылкан, – солгала я храбро.
– А идёшь?
– Иду куда глаза глядят, куда поведут меня мои песенки. Можно мне напиться, красавица?.. Не знаю, как твоё имя…
– Можно, – засмеялась она, – вода не моя, а Божья… Да как же ты один-то… ведь совсем молоденький сазандар… Поди, и двенадцати нет?
– Четырнадцать, – ещё раз солгала я, уже не краснея.
– Всё же молоденький. Верно, мало тебя любит твоя деда, если отпускает одного.
– Моя деда в земле, – отвечала я печально. – Нет у меня деды… Я сирота… один на свете.
– Бедный маленький сазандар! У меня тоже нет матери, но у меня есть отец. Он держит духан у аула. Он армянин. Знаешь ты духан армянина Аршака? Нет, не знаешь? Это отец мой… Пойдём со мною, миленький сазандар… Мы накормим тебя в нашем духане, а ты нам споёшь за это свои песни. Я люблю песни, и гости в духане тоже будут их слушать и дадут тебе блестящие абазы… Пойдём, миленький сазандар.
Ночь в горах не предвещала ничего доброго; а голос девушки был так нежен, и сама молоденькая армянка выглядела такой ласковой, что я согласилась на её предложение.
– Как тебя зовут? – спрашивала она меня дорогой.
– Беко! – ответила я, не моргнув глазом.
– Ты знаешь много песен, Беко?
– Много знаю. К несчастью, моя волынка сломана и я не могу играть на ней, но мой голос чист и звучен, и я знаю много хороших песен.
– Ну вот мы и пришли! – воскликнула моя новая покровительница.
Мы, действительно, стояли у дверей духана, из которого неслись шум и хохот гостей.
– Отец, – крикнула Като (так звали девушку), вводя меня в большую, заполненную клубами табачного дыма комнату, где запах бурдючного вина сливался с запахом сала и баранины, – я веду к тебе гостя.
Толстый армянин, с крючковатым носом и бегающими чёрными глазками, недружелюбным взором окинул меня и грубо крикнул:
– Зачем привела нищего песенника! Много их шляется! Духан не ночлежный дом.
– Но он сазандар, батюшка, – вступилась за меня Като, – он знает песни.
– Какое мне дело до твоего сазандара и до его песен! – грубо крикнул армянин, но тут гости, фигуры которых постепенно стали вырисовываться из облаков дыма, вступились за меня.
– Почему бы и не попеть немножко маленькому сазандару… К тому же он тих, как курица, и выглядит девчонкой.
Гостей было несколько человек, они пили и курили; трое из них играли в углу в карты.
– Ну ладно, оставайся, – разрешил хозяин, – и потешь господ.
В ту же минуту Като поставила передо мною блюдо дымящегося шашлыка. Я не ела ничего горячего со вчерашнего дня, и поэтому приправленный прогорклым салом шашлык показался мне очень вкусным.
– Ну, а теперь спой, сазандар, – приказал содержатель духана, когда тарелка, поданная мне, опустела.
Я храбро вышла на середину комнаты и, взглянув на улыбающуюся Като, запела:
– В горной теснине приютился духан… В нём бойко торгует старый Аршак… У Аршака дочь-красавица Като… У Като чёрные очи и доброе сердце. Ей жаль бедного сазандара, попавшегося на дороге. Она приводит его в духан и даёт ему есть. Сазандар благодарит Като и желает ей доброго жениха. А гости в духане смотрят на Като и говорят: «Это добрая девушка. Взять её к себе в дом – значит, получить благо, потому что доброе сердце жены – величайшее богатство в доме Грузии…»
Я не знаю, каким образом случилось то, что песня слагалась в моих устах толково и гладко. Гости одобрительно кивали головами, старый Аршак подмигивал им на закрасневшуюся Като, а Като сквозь смех шептала:
– Ишь что выдумал, пригоженький сазандар!
Ободрённая успехом, я начала им ту песнь, которую слышала от деды, – о Чёрной розе, унесённой на чужбину:
– Чёрная роза в расщелине скал
Выросла нежной весною,
Ветер апрельский цветочек ласкал,
Ночь поливала росою…
Роза цвела, ароматом своим
Воздух родной насыщая…
Вдруг…
Мой голос оборвался на полуфразе… Под окном духана зазвенели подковы лошадей… Кто-то близко щёлкнул нагайкой…
– Что же остановился, мальчуган? Это новые гости, – успокаивали меня мои слушатели.
Это в самом деле были новые посетители.
Хозяин вышел на крыльцо. Минут с пять он поговорил с ними, потом снова вошёл в комнату и сказал громко:
– Они её не нашли!
– Кого? – вырвалось у меня помимо желания.
– Видишь ли, – начала Като, – один горийский генерал и князь разослал на поиски своих подначальных казаков. Дочка у него пропала, совсем молоденькая девочка. Боятся, не упала ли в Куру. Нигде следа нет. Не видал ли её, пригоженький сазандар?
– Нет, не видал, – с дрожью в голосе произнесла я и подумала: «Бедный, бедный папа! Сколько невольного горя я причинила тебе!..»
Оставаться дольше в духане, куда каждую минуту могли приехать наши казаки, было опасно. Поэтому я воспользовалась тем временем, когда хозяева вышли провожать гостей, прыгнула в окно и исчезла в темноте наступающей ночи…
Глава XII. Ночь в горах. Обвал
Я шла наугад, потому что чёрные тучи крыли небо и ни зги не было видно кругом. Воздух, насыщенный электричеством, был душен тою нестерпимою духотою, которая саднит горло, кружит голову и мучит жаждой. Я шла, с ужасом прислушиваясь к отдалённым раскатам грома, гулко повторяемым горным эхом.
Гроза надвигалась… Вот-вот, казалось, ударит громовой молот, разверзнется небо и золотые зигзаги молнии осветят угрюмо притаившихся горных великанов.
Идти я уже не могла из боязни упасть в пропасть. Тропинка становилась всё уже и уже и вела всё выше и выше на крутизну. Мне становилось так страшно теперь в этой горной стремнине, один на один с мрачной природой, приготовившейся к встрече с грозой.
И вот она разразилась… Золотые змеи забегали по чёрным облакам, гром гремел так, что, казалось, сотрясались горы, и целый поток дождя лился на почву, делая её мягкой и скользкой…
Я прижалась под навес громадного утёса и с ужасом вглядывалась в темноту ночи… Где-то дико ревели потоки, и горы стонали продолжительным, раскатистым стоном.
И вдруг я увидела то, чего никогда не забуду. Извилистая золотая стрела молнии, сорвавшись с неба, ударила в соседний утёс, и громадный кусок глыбы оторвался от скалы и полетел в бездну, прямо в объятия ревущего горного потока. В ту же минуту отчаянный крик раздался по ту сторону утёса… Ответный крик вырвался из моей груди, и я потеряла сознание…
Я не могу отдать себе отчёта, сколько времени прошло с тех пор, как я, напуганная горным обвалом, упала без чувств на скользкую тропинку, – может быть, мало, может быть, много…
Когда я открыла глаза, грозы уже не было. Я лежала у костра на разостланной бурке… Вокруг меня, фантастически освещённые ярким пламенем, сидели и стояли вооружённые кинжалами и винтовками горцы. Их было много, человек двадцать. Их лица были сумрачны и суровы. Речь отрывиста и груба.
«Это горные душманы», – вихрем пронеслось в моей голове, и холодный пот выступил у меня на лбу.
Я боялась пошевельнуться… Пусть лучше сочтут меня мёртвой – авось уйдут… и оставят меня одну.
– Эге, да мальчонка-то отошёл, – услышала я грубый голос над собою и, открыв глаза, встретилась взглядом с высоким, мрачного вида горцем.
Он был одет в простой коричневый бешмет и чёрную бурку; за поясом у него болтались нарядные с серебряными рукоятками кинжалы и тяжёлые пистолеты, тоже украшенные серебром и чернью. Кривая шашка висела сбоку…
– Небось душа ушла в пятки, признавайся, – продолжал горец, как бы забавляясь моим смущением, и потом спросил грозно: – Кто ты?
– Я – Беко, сазандар Беко… Я шёл из Цвили и в горах заблудился… – пролепетала я.
– Есть у тебя деньги?
– Нет, господин, всего два абаза, данные мне добрыми господами в духане.
– Не велико же твоё мастерство, мальчуган, если ты имеешь только два абаза за душою!.. Ты грузин?
– Я алазанец.
– То-то… Ленивые животные эти грузины, а алазанцы и гурийцы особенно. Солнце и небо за них… И виноград и кукуруза… Верно ли я говорю? – обратился он неожиданно к остальным.
– Верно, ага, – почтительно отвечали те.
– Ну ладно! Волею Аллаха нашли мы тебя, мальчуган, на тропинке, взять с тебя нечего… Не душить же тебя из-за твоих лохмотьев. Давай два абаза и проваливай к шайтану.
Я вскочила на ноги и, положив в протянутую ладонь монету, готова была уже скрыться, как вдруг неожиданно к самому костру подскакал всадник. Он ехал на горной белой лошадке, а другую держал на поводу. Это была высокая вороная лошадь, дрожавшая всеми членами… Приехавший горец, весь укутанный с головой в бурку, привязал свою лошадь к дереву и подвёл вороного коня к самому костру… Я замерла от удивления и страха… Это был он, мой Шалый, мой верный конь, я его узнала! И рванувшись вперёд, я вскрикнула не своим голосом:
– Шалый!
Да, это был он – мой Шалый! Мой верный Шалый, мой друг и слуга незаменимый!
В ответ на мой отчаянный крик он издал продолжительное ржание. В минуту забыв всё: и горных душманов, и опасность быть открытой, и мой недавний обморок, происшедший от горного обвала, и адскую грозу, и всё, что случилось со мной, я повисла на его тонкой красивой шее, я целовала его морду, его умные карие глаза, шепча в каком-то упоении:
– Шалый мой! Родненький мой! Миленький!
Внезапно чей-то бешеный хохот, полный торжества и злобы, прервал мои излияния.
– Так вот где встретились! – услышала я между взрывами бешеного смеха.
Вскинув глаза на вновь прибывшего, я обомлела… Передо мной был Абрек!
Бурка упала с его головы. Яркое пламя костра освещало зловещим светом его торжествующее лицо.
С минуту он молчал, как бы наслаждаясь моим ужасом. Потом рассмеялся новым, уже тихим и торжествующим смехом, который ещё мучительнее прежнего отдался в моем перепуганном сердце.
– Что ты, Абрек, – удивлённо окликнул его высокий горец, – или шайтан вселился в тебя?
– Стой, ага! – внезапно оборвав смех, ответил тот и после короткой паузы спросил более спокойно высокого горца: – Знаешь ли ты, ага, кто этот сазандар?
– Нет, не знаю… Неужели ага-Бекир, ваш вождь и начальник, может интересоваться нищим сазандаром? – надменно ответил тот.
– Слушай же, – снова произнёс, не сводя с меня горящих глаз, Абрек, – это не сазандар, а дочь моего врага – русского генерала князя Джаваха-оглы-Джамата.
И, сказав это, он внезапно умолк, торжествующе обводя взглядом всё собрание.
Настала зловещая тишина, такая тишина, что слышно было, как летучая мышь шелестела крыльями да капли дождя гулко падали на размякший грунт.
– Так это правда? – спросил тот, которого называли ага-Бекиром, и мрачное лицо его ещё больше нахмурилось.
– Не веришь! – рассмеялся Абрек и, неожиданно приблизившись ко мне, сорвал с моей головы папаху.
Пышные косы, прижатые крепко сидевшей на них шапкой, упали с темени и двумя чёрными змейками спустились вдоль спины.
В ту же минуту громкий и весёлый смех нарушил тишину.
– Ай да мальчишка! Вот так сазандар! – хохотали душманы, оглядывая меня насмешливыми и зоркими глазами.
Между тем Абрек приблизился ко мне. Его лицо сияло какой-то сатанинской радостью:
– Слышишь ли ты, княжна Нина Джаваха! Я узнал тебя… скажи же этому ага, моему начальнику, что Абрек говорит правду…
– Абрек говорит правду, – точно во сне пролепетала я, – Абрек говорит правду. Я – княжна Джаваха.
– Тем лучше, – вмешался ага-Бекир, – если ты дочь русского генерала, мы сорвём с него большой выкуп.
– Выкуп? – прервал его Абрек, и лицо его перекосилось от бешенства. – Нет!.. Не вычеканили ещё тех туманов, какими можно выкупить мою пленницу!.. У меня старые счёты с этой девчонкой.
И, обратившись ко мне, он проговорил торжественно:
– Помнишь ли ты, княжна, как ради драгоценностей старой княгини выдала ты верного слугу? Помнишь, как при всех назвала Абрека и предала его позору? Тогда он поклялся отомстить! Помнишь ты этот красный рубец на моей щеке? Помнишь ли, княжна Нина?
Я молчала. Он был страшен. Перекошенное от бешенства лицо не носило ни малейшего следа сожаления.
– Мне страшно! – прошептала я и закрыла лицо руками. – Не смотри так на меня, Абрек, мне страшно!
– Страшно, – прокричал он в бешенстве, – теперь страшно? А не страшно было выдавать Абрека?.. Я говорил – попомню, и пришёл час!..
– Полно, Абрек, пугать ребёнка, – вмешался молодой статный горец, странно похожий на ага-Бекира. – Уж не думаешь ли ты сражаться с детьми?
– Молчи, Магома, – сказал Абрек, – не суйся туда, где тебя не спрашивают! Абрек – большой слуга ага-Бекира. Абрек привозит своему начальнику и золото, и ткани, и драгоценности. Теперь Абрек привёз ага-Бекиру коня, такого коня, какого давно хотел ага… Абрек чуть не попал в тюрьму из-за жалкой девчонки, Абрека ударили нагайкой… и кто же – презренный урус, грузин! Сегодня Абрек увёл коня от своего недруга… Никто не заметил, все искали пропавшую девчонку… Свадьбу не пировали… вина не пили… бросились в горы догонять ребёнка… Абрек пробрался в конюшню и взял коня. Никто не видел, кроме Андро… Да он блажной… одержим шайтаном… если и видел, то не скажет, а скажет, – Абрек уже далеко… что пользы? Бери коня, ага-Бекир, и награждай по обещанью верного слугу.
– Чем наградить тебя, Абрек? – спросил вождь душманов. – Бери деньги, вещи, что хочешь.
– Ничего не надо, ага! Одного хочу: отдай девчонку…
Я вздрогнула. Зловещее лицо горца приводило меня в смертельный ужас… Он мог замучить и убить меня безнаказанно… Горы свято хранили тайны своих душманов…
Моё сердце уже больше не замирало. Оно было сковано тем ледяным ужасом, который трудно описать.
Моя жизнь зависела от ответа Бекира. Он стоял лицом к костру и, казалось, боролся. Богатый выкуп, очевидно, прельщал его, но в то же время он не хотел отступиться от слова, данного Абреку в присутствии своих подчинённых: он должен был сдержать это слово. Оттого-то лицо его носило следы борьбы и нерешительности.
– Брат, – снова вмешался в разговор юный и стройный Магома, – брат, неужели ты не вступишься за бедного ребёнка?
Неожиданное вмешательство юноши погубило меня.
– Магома! – важно начал Бекир. – Законами Корана запрещается младшим учить старших. Ты ещё не воин, а ребёнок. Помни… в Кабарде не нарушают данного слова… А мы оба с тобой, Магома, родом из Кабарды!
Потом, повернувшись в сторону моего врага, он сказал:
– Абрек, пленница – твоя.
– Харрабаджа![54] – безумно крикнул Абрек, и его воинственный крик далеко раскатился зловещим эхом по горным теснинам. – Харрабаджа! Велик Аллах и Магомет, пророк его… Будь благословен на мудром решении, ага-Бекир!.. Теперь я насыщусь вполне моим мщением!.. Князь горийский попомнит, как он оскорбил вольного сына гор. Князь горийский завтра же найдёт в саду труп своей дочери! Харрабаджа!
Я помертвела… ужас сковал мои члены… Не помню, что было дальше… Пламя костра разрасталось всё больше и больше и принимало чудовищные размеры… Казалось, точно горы сдвинулись надо мною, и я лечу в бездну.
* * *
Когда я пришла в себя, та же тёмная ночь стояла над окрестностями. Дождь перестал, но тучи ещё не открывали неба. Костёр потухал, и тлеющие уголья, вспыхивая по временам, озаряли спящие фигуры душманов…
Все мои члены ныли… Я хотела расправить их и не могла поднять руки. К ужасу моему я поняла, что была связана…
Страх перед близостью смерти холодил мои жилы. Запоздалое раскаяние в моём нелепом бегстве больно сосало мне сердце…
«Князь горийский завтра же найдёт в саду труп своей дочери!» – переливалось на тысячу ладов в моих ушах. Завтра меня не будет! Ангел смерти прошёл так близко, что его крыло едва не задело меня… Завтра оно меня накроет… Завтра я буду трупом… Мой бедный отец останется одиноким… И на горийском кладбище поднимется ещё новый холмик… Живая я ушла с моей родины, мёртвую судьба возвращает меня ей. Тёмный ангел близко!..
И никогда жизнь не казалась мне такой прекрасной, как теперь!.. Теперь, на краю могилы, я искренно раскаивалась в том, что сделала…
Бедный отец! Бедный папа! Ты не скажешь больше «чеми потара сакварело» твоей маленькой Нине! Ты не услышишь больше никогда смеха твоей дочурки!
* * *
…Уголья в костре ещё раз вспыхнули и погасли… В ту же минуту странный шорох раздался вблизи меня…
«Это Абрек! – в смертной тоске подумала я. – Абрек идёт покончить со мною…»
И странно: близкая смерть теперь уже не пугала меня. Я видела, как умирала мама, Юлико. В этом не было ничего страшного… Страшно только ожидание, а там… вечный покой. Это часто повторял дедушка Магомет; я вспомнила теперь его слова…
И я приготовилась и ждала… Вот кто-то приблизился ко мне… Маленькая серебристая лента, должно быть, лезвие кинжала, мелькнула в воздухе и… и в это самое время, когда я ожидала, что настал мой последний час, мои руки и ноги были внезапно освобождены от режущих их веревок и кто-то сильный поднял меня на воздух и понёс.
Опять отчаянный страх – не перед смертью, нет, а от неведения того, что хотят делать со мною, – сковал мою маленькую душу. Я не могла кричать… я задыхалась. Лёгкий стон вырвался из моей груди… но в ту же минуту на губы мои легла чья-то сильная рука и сжала мне рот, так что я не могла крикнуть… Где-то близко-близко послышалось конское ржанье. Внезапно те же руки опустили меня на что-то твёрдое… Потом я ясно почувствовала, как меня привязали к седлу лошади, как обмотали повода туго-туго вокруг моих кистей… В эту самую минуту луна выглянула из-за тучи и осветила стоящего передо мною человека…
Это был Магома… А сама я сидела на спине моего Шалого… Верный конь тихо ржал, и всё его тело подёргивалось дрожью нетерпения…
Безумная радость охватила меня… Я не умру под ударом Абрековой шашки! Магома избавил меня от смерти! Магома спас меня!
Что его заставило пойти против брата – отвращение к крови или юношеская доброта? Но он избавил меня от смерти, от гибели…
– Ну, теперь айда, – тихо зашептал он, – от быстроты коня зависит спасение!.. Нагонят – убьют!..
Сказав это, Магома изо всей силы ударил Шалого нагайкой. Благородный конь, незнакомый до сих пор с таким приёмом, рванулся, встал на дыбы и… понёсся вперёд, как безумный…
Я не успела оглянуться назад, ни даже кивнуть в знак благодарности моему спасителю. Шалый, точно сознавая смертельную опасность, нёсся как вихрь…
Гроза утихала… Отдалённые раскаты грома изредка нарушали торжественное безмолвие гор…
В моей душе тоже постепенно стихала гроза ужасов, потрясших её так внезапно. Прямо надо мною темнел полог ночного неба… Я подняла к нему взор, и самая горячая, самая жаркая молитва вырвалась из моего детского сердца и понеслась к престолу Всевышнего…
Глава XIII. Снова дома. Две клятвы
Луна пряталась и выходила снова, и снова пряталась за тучу, а Шалый всё нёсся и нёсся вперёд… Кругом, темнея, высились великаны-горы, точно призраки исполинских духов. Я скакала без мысли, без чувства… Голова моя не работала… Мне теперь не было ни страшно, ни жутко… Ужасное волнение сменилось полнейшим равнодушием… Сердце молчало… мозг тоже… Странная сонливость овладевала мной… Я уже начала склоняться к шее лошади, борясь последними силами с нежеланной дремотой, как вдруг совсем близко от меня прозвучали копыта коня.
«Погоня!» – вихрем пронеслось в моём мозгу, и я конвульсивно сжала ногами бока Шалого. Но погоня настигала… Вот она ближе… ближе… вот уже ясно слышится храп передовой лошади… Я зажмуриваю глаза. «Сейчас смерть… – реет в моей голове быстрая мысль… – Стоило Магоме спасать меня, для того чтобы судьба снова толкнула меня в холодные объятия смерти!»
– Ну, Шалый, ну, милый, скорее, скорее!.. – понукала я моего любимца, и он скакал так, как может только скакать волшебный конь в какой-нибудь сказке…
И всё-таки не в его власти было спасти свою маленькую госпожу!.. Страшный всадник настигал меня!.. Его лошадь шла теперь вровень с моей. Он, я видела ясно, заглядывал на меня сбоку и вдруг, поровнявшись со мною, внезапно вскрикнул:
– Матушка! Княжна! Стойте, ведь свои же… Это я – Михако… Еле признал… Стойте!..
Вмиг все застлалось перед моими глазами розовым туманом. Будто ночь минула, будто солнечный свет одолел тьму… Я смеялась и рыдала, как безумная… Мне вторило далекое эхо гор: словно горные духи выказывали мне своё сочувствие.
Михако схватил поводья и остановил Шалого… Минута… и я уже была у него в седле… Нас окружали папины казаки, разосланные на поиски за мною… Я видела при свете месяца их загорелые радостные лица. Михако плакал от счастья вместе со мною… Потом, будучи не в силах одолеть подступившей дремоты, я обняла грубую солдатскую шею Михако и… заснула…
Сон мой длился долго… Я слышала, однако, сквозь него, как мы ехали всё быстрее и быстрее. Голова моя горела как в огне, тело ныло… Я слышала, как мы выехали на берег, как шумела вода…
– Это Кура… – подсказывал мне сон, – значит, уже близко, значит, я уже скоро-скоро увижу папу!..
Вот мы поднимаемся в гору, вот опускаемся… ещё… ещё немного… и заскрипели ворота… забегали люди, что-то красное сверкнуло мне в глаза сквозь смежившиеся веки. Это огни… Слышны голоса, топот… Чей-то крик – не то отчаянный, не то радостный… Это Барбале, я узнаю её голос… Потом кто-то торопливо бежит по аллее, и я слышу мучительно вопрошающий, полный страдания голос:
– Где она? Жива ли?
Я делаю невероятное усилие и открываю глаза. Их почти ослепляет свет. Но всё-таки я отлично вижу его. Он протягивает руки… Его лицо полно невыразимого счастья.
– Папа! – отчаянно кричу я и, рыдая, бьюсь на его груди.
– Дитя моё! Дорогое моё дитя! – шепчет он между поцелуями и слезами и, предшествуемый людьми, несёт меня в дом.
Он сам раздевает меня, не подпуская Барбале, кладёт в постель, и вдруг из груди его рвётся не то стон, не то мольба, полная отчаяния:
– Скажи мне! Поклянись мне, что никогда, никогда больше ты этого не сделаешь!
Я только наклоняю голову в ответ, потому что слёзы давят мне горло и не дают произнести слова.
– Нет, нет, – говорю я наконец, – никогда, клянусь тебе дедой, отец, никогда!
Он видит глаза, красноречиво устремлённые на портрет той, которую мы оба так любили, – на портрет моей дорогой матери, – и вдруг, простерев к ней руку, он говорит глубоким, за душу хватающим голосом:
– А я клянусь тебе, Нина, что никогда другой деды не будет у тебя! Поняла ли ты меня, малютка?..
О да, я поняла его, я поняла моего доброго, великодушного отца! Я поняла, что он догадался о причине моего бегства и решил искупить её.
– А теперь расскажи мне всё, – попросил он меня, – расскажи!
И я тотчас же исполнила желание моего дорогого. Всё без утайки поведала я ему. Его глаза мрачно горели, когда дошла очередь до поступка Абрека.
– Ему не будет пощады, – проговорил он сквозь зубы и порывисто-нежно обнял меня, как бы желая вознаградить этой лаской за все пережитые мною страхи.
– А Магома, папа! Ведь если полиция поймает душманов, они пощадят Магому?
– Ну разумеется, дитя моё!.. Я сам буду хлопотать за твоего спасителя… А теперь усни… закрой свои глазки…
И ни одного упрёка, ни одного, за все те мученья, которые я доставила ему. Сколько ласки, сколько любви, сколько нежности!.. О, мой отец, мой дорогой отец, мой любимый!.. Чем только искупить мне мою вину перед тобою, мой необдуманный поступок?.. И я бранила себя и целовала его руки, эти чудные руки, гладившие мои щёки, мокрые от детских сладостных слёз…
Я уснула в эту ночь примирённая, радостная, счастливая…