Княжна Джаваха

И чего ещё только не представляло моё пылкое, удивительно послушное воображение!.. Какие только раздирающие душу картины не представлялись моим мысленным взорам!..

Не вполне сознавая, что делаю, я опрометью бросилась из класса.

Церни невозмутимо шагал по коридору своими длинными ногами, и я едва успела настичь его у дверей учительской.

– Monsieur Церни, – прошептала я, краснея, – monsieur Церни, пожалуйста, не уходите от нас! Ради Христа!

Он насмешливо пробормотал сквозь зубы:

– Запоздалое раскаяние, г-жа Джаваха. Впрочем, лучше поздно, чем никогда.

– Ах нет! Ах нет, monsieur Церни… – не помня, что говорю, лепетала я, – не уходите… Зачем бросать место из-за глупой выходки глупых девочек… Простите меня, monsieur Церни… Это было в первый и последний раз. Право же… это такая мука, такая мука… – И, совсем забывшись в моём порыве, я закрыла лицо руками и громко застонала.

Когда, отняв руки, я взглянула на Церни, то не узнала его преобразившегося лица: до этой минуты злые и насмешливые глаза его странно засветились непривычной лаской, от которой всё лицо перестало казаться сухим и жёстким.

– Госпожа Джаваха! – несколько торжественно произнёс он. – Я вас прощаю… Ступайте объявить классу, что я и вас, и всех их прощаю от души…

– Ах, monsieur Церни, – порывисто вырвалось у меня, – какой вы великодушный, милый! – И быстрее стрелы я помчалась назад по коридору обратно в класс.

Там все по-прежнему сидели на своих местах. Только Краснушка – виновница печального случая – и ещё две девочки стояли у доски. Краснушка дописывала на ней белыми крупными буквами последнюю строчку.

Надпись гласила:

Княжна Ниночка Джаваха! Мы решили сказать тебе всем классом – ты душка. Ты лучше, и честнее, и великодушнее нас всех. Мы очень извиняемся перед тобою за всё причинённое нами тебе зло. Ты отплатила за него добром, ты показала, насколько ты лучше нас. Мы тебя очень, очень любим теперь и еще раз просим прощения. Княжна Ниночка Джаваха, душка, прелесть, простишь ли ты нас?

После слова «нас» стояло десять вопросительных и столько же восклицательных знаков.

Могла ли я не простить их, когда кругом улыбались детские дружеские личики, когда четыре десятка рук потянулись ко мне с пожатием, и столько же детских ротиков – с сердечным, дружеским поцелуем. Я засмеялась тихо и радостно, быстро схватила мел и подписала внизу такими же крупными каракулями:

Да, да, прощаю, забываю и люблю вас так же всех ужасно!

И потом, внезапно вспомнив только что происшедшее, подмахнула ниже:

И Церни простил: он остаётся.

В ту же минуту дружное «ура» вырвалось из груди сорока девочек.

Соседняя дверь отворилась, и в неё просунулась седая голова классной дамы соседних с нами шестых.

– Вы с ума сошли, mesdames! Рядом уроки, а вы кричите, как кадеты, – прошипела она. – Я пожалуюсь m-lle Арно.

Мы, действительно, сошли с ума. Мы целовались, и смеялись, и снова целовались… Вся эта маленькая толпа жила в эту минуту одной жизнью, одним сердцем, одними мыслями. И я была центром её, её радостью и гордостью!

Преграда рушилась… Я нашла мою новую семью.

Глава VI. Ложь и правда. Люда Влассовская

Моя жизнь в институте потекла ровно и гладко. Девочки полюбили меня все, за исключением Крошки. Она дулась на меня за мои нередкие успехи по научным предметам и за то исключительное внимание, которое оказывал мне теперь класс. Ещё Маня Иванова невзлюбила меня потому только, что была подругой Крошки. Остальные девочки горячо привязались ко мне. Равнодушной оставалась разве только апатичная Рен – самая большая и самая ленивая изо всех седьмушек.

Теперь моё слово получило огромное значение в классе. «Княжна Нина не соврёт», – говорили девочки и верили мне во всём, как говорится, с закрытыми глазами.

Мне была приятна их любовь, но ещё приятнее их уважение.

«Радость-папа, – писала я, между прочим, в далекий Гори, – благодарю тебя за то, что ты выучил меня никогда не лгать и ничего не бояться…»

И я рассказала ему в письме всё, что со мною произошло.

Как удивился, должно быть, мой папа, получив такое письмо от своей джанночки, – удивился и… обрадовался.

Классные дамы – не только милая, снисходительная и добродушная Геринг, но и строгая, взыскательная Арно, – относились ко мне исключительно хорошо.

– Вот ученица, на которую можно положиться вполне, – говорила последняя и в первый же месяц моего пребывания в институте занесла меня на красную доску.

Я не понимала, чем я заслужила подобное расположение. Я делала только то, что диктовало мне моё сердце. «Разве не обязанность каждого человека говорить правду и поступать правильно и честно?» – думала я.

Ложь была мне противна во всех её видах, и я избегала её даже в пустяках. Как-то раз мы плохо выучили стихотворение немецкому учителю, и в этот день журнал наш украсился не одним десятком двоек и пятерок. Даже у меня, у Крошки и Додо – лучших учениц класса – красовались нежелательные семёрки за ответ.

– Schande^[64]! – сердито, уходя из класса, бросил нам вместо прощального приветствия рассерженный немец.

Пристыжённые, сошли мы в столовую к обеду и ещё больше смутились, увидя там maman в обществе нашего почетного опекуна и министра народного просвещения. Последнего мы дружно боготворили со всею силою нашей детской привязанности.

Небольшой, очень полный, с седыми кудрями, с большим горбатым носом и добродушными глазами – он одним своим появлением вносил луч радости в институтские стены. И любил же он детей на редкость, особенно маленьких седьмушек, к которым питал особенную нежность.

– Уж вы меня простите, – обратился он к старшим, у которых было уселся за столом, чтобы разделить с ними скудный институтский завтрак, – а только вон мои «моськи» идут! (Маленьких воспитанниц он почему-то всегда называл «моськами».) – И, спеша и переваливаясь, он опередил нас и, встав в первой паре между Валей Лер и Крошкой, прошёл так через всю столовую к нашему великому восторгу.

– Что ж вы на урок к нам не заходите, Иван Петрович? – бойко выскочила вперёд Бельская.

– Некогда было, мосенька, – отечески тронув её за подбородок, ответил министр. – А какой урок был?

– Немецкий.

– Ну и что же?.. Нулей, поди, не оберёшься в журнале?

– Вот уж нет, – даже оскорбилась подобным замечанием Кира Дергунова, получившая как раз единицу в этот урок.

– Так ли? – забавно недоверчиво подмигнул шутивший министр.

– Вот уж верно. Я десять получила.

– Ну? – протянул он, высоко подняв брови. – Молодец, мосенька! А ты? – обратился он к Запольской.

– Двенадцать, Иван Петрович, – не сморгнув, соврала та.

– А ты, Крошка? – зная все наши не только имена, но и прозвища, продолжал опрашивать он.

– Тоже двенадцать, – солгала Маркова и даже побледнела немножко.

– Ну, это куда ни шло… хорошая ученица, а вот что Белка-разбойник и Кирюша отличаются – не сказка ли, мосенька, из тысячи и одной ночи? А?

– Нет, нет, правда, Иван Петрович, – запищали девочки хором, – сущая правда.

И к кому бы ни обращался с вопросом наш любимец, – отметки выходили на редкость отличными.

– Счастлив же должен быть сегодня Herr Hallbeck, – произнёс он не то насмешливо, не то задумчиво.

– Ну, а ты, принцесса Горийская (меня так прозвали институтки), тоже, поди, двенадцать получила? – неожиданно обратился ко мне министр.

Словно что ущипнуло меня за сердце, и оно забилось быстро, быстро.

– Нет, Иван Петрович, – твёрдо произнесла я, – я получила сегодня семёрку.

– Вот тебе раз! – произнёс, разведя руками, он и скорчил такую потешную гримасу, что весь стол дружно прыснул со смеха, несмотря на неловкость и смущение.

– А ведь я знал, что эта не солжёт, – снова уже серьёзно проговорил Иван Петрович, обращаясь ко всем вместе и ни к кому в особенности. – Не солжёт, – повторил он задумчиво и, подняв пальцами мой подбородок, добавил ласково: – Такие глаза лгать не могут, не умеют… Правдивые глаза! Чистые по мысли! Спасибо, княжна, спасибо, принцесса Горийская, что не надула старого друга!

И прежде чем я опомнилась, старик поцеловал меня в лоб и отошёл к прежнему месту за столом первоклассниц.

– Ниночка, зачем ты нас не поддержала, – капризно-недовольно протянула Додо, не желавшая падать со своей высоты классной парфетки во мнении любимого начальства.

– Да, да, зачем, Нина? – подхватили девочки.

– Принцесса Горийская не может не сунуть свой длинный носик, где её не спрашивают, – прошипела ядовитая Крошка.

– Ах, оставьте меня, – произнесла я с невольным приступом злости, – всегда говорила и буду говорить правду… Лгать для вашего удобства не намерена.

– Очень похвально идти против класса! – продолжала язвить меня Маркова.

– Молчи, Крошка, – прикрикнула на неё Дергунова. – Нина знает, как быть, и не нам учить её.

На этом разговор и оборвался. Правда восторжествовала.

Выходя из класса, в тот же день я столкнулась с Ирэн, выписавшейся из лазарета.

– А, принцесса Горийская, воплощение правды! – воскликнула она весело.

– А, фея Ирэн! – вырвалось у меня с неудержимым порывом восторга. – Наконец-то я вас вижу!

Она была не одна. Чёрная угреватая девушка опиралась на её руку и смотрела на меня смеющимися и весёлыми глазами.

– Это моя подруга Михайлова. Будьте друзьями и не грызитесь, пожалуйста, – засмеялась Ирочка, взяв мою руку, и вложила её в руку своей подруги.

– Друзья наших друзей – наши друзья, – торжественно-шутливо ответила я, прикладывая руку ко лбу и сердцу по восточному обычаю.

Ирочка засмеялась. Она уже не казалась мне больше прозрачною лунной феей, какою явилась мне в ту памятную ночь в лазарете, – нет, это была уже не прежняя, немного мечтательная, поэтичная фея Ирэн, а просто весёлая, смеющаяся, совсем земная Ирочка, которую, однако, я любила не меньше и которую решила теперь «обожать» по-институтски, чтобы и в этом не отстать от моих потешных, глупеньких одноклассниц…

Часы сменялись часами, дни – днями, недели – неделями. Институтская жизнь – бледная, небогатая событиями – тянулась однообразно, вяло. Но я уже привыкла к ней. Она мне не казалась больше невыносимой и тяжёлой, как раньше. Даже её маленькие интересы заполняли меня, заставляя забывать минутами высокие горы и зелёные долины моего сказочно чудесного Востока.

Уроки, приготовление их, беготня за Ирочкой на половину старших, схватки с Крошкой и соревнование в учении с самыми лучшими ученицами – «сливками» класса, долгие стояния по праздникам в церкви (которые я особенно любила благодаря торжественной таинственности службы), воскресные дежурства в приёмной за отличие в поведении – всё это шло заведённой машиной, однообразно выстукивающей свой правильный ход.

И вдруг неожиданно эта машина перевернулась. Случилось то, чего я не могла предвидеть: я нашла то, чего не ожидала найти в скучных институтских стенах.

Стоял октябрь. Гадкая петербургская осень налегла на чахлую северную природу, топя её потоками своих дождей, нудных и беспрестанных, производящих какое-то гнетущее и тяжёлое впечатление. Мы только что вернулись с садовой галереи, на которой гуляли в продолжение всей большой перемены. В сад идти было немыслимо. Дожди превратили его в сплошное болото, а гниющий на последней аллее лист наполнял воздух далеко не приятным запахом. Голодные вороны метались с громким карканьем между вершинами оголённых деревьев, голодные кошки с неестественно увеличенными зрачками шмыгали здесь и там, наполняя сад своим пронзительным мяуканьем.

Всё кругом было серо, холодно, пусто… Мы вернулись с воздуха хмурые, недовольные. Казалось, печальная картина гнилой петербургской осени отразилась и на нас.

Безучастно сбросили мы капоры^[65] и зелёные платки, безучастно сложили их на тируарах. Я уселась на парту, открыла книгу французского учебника и принялась повторять заданный на сегодня урок. От постоянной непогоды я кашляла и раздражалась по пустякам. А тут ещё подсевшая ко мне Краснушка немилосердно грызла чёрные хлебные сухарики, зажаренные ей потихоньку девушкой Феней в коридорной печке.

– Сделай милость, не грызи! – окончательно рассердилась я, бросив на Запольскую негодующий взгляд.

– Фу, какая ты стала злючка, Ниночка, – удивилась Маруся и, желая меня задобрить, прибавила: – Поговорим о Мцхете, о Грузии.

Краснушка совсем ещё маленькой девочкой была на Кавказе и видела Мцхет с его поэтичными развалинами и старинными крепостями. Мы часто, особенно по вечерам, болтали о Грузии. Но сегодня мне было не до этого. Грудь моя ныла, петербургская слякоть вселяла в душу невольное отвращение, и рядом с картинами ненавистной петербургской осени поднимать в воображении чудесные ландшафты далёкого родного края мне казалось теперь чуть ли не кощунством. В ответ на предложение Маруси я только отрицательно покачала головой и снова углубилась в книгу.

Постепенно, однако, былые воспоминания потянулись бесконечной вереницей в моих мыслях… Мне вспомнился чудесный розовый день… шумный пир… возгласы тулумбаши… бледная тоненькая девушка… мой храбрый красавец папа, бесстрашно несшийся на диком коне… И надо всем этим море цветов и море лучей…

Я так углубилась в мои мысли, что не заметила, как внезапно стихло пчелиное жужжанье учивших уроки девочек, и только опомнилась при виде начальницы, стоявшей в трёх шагах от меня с какой-то незнакомой скромно одетой дамой и маленькою потешной чернокудрой девочкой, похожей на цыганёнка. Меня поразил вид этой девочки, с громадными, быстрыми, наивными и доверчивыми чёрными глазками.

Я не слышала, что говорила maman, потому что всё ещё находилась в сладком состоянии мечтательной дремоты. Но вот, как шелест, пронёсся говор девочек, и новость коснулась моего слуха:

– Новенькая, новенькая!

Maman поцеловала девочку, как поцеловала меня два месяца тому назад при моём поступлении в институт, так же перекрестила её и вышла в сопровождении чужой дамы из класса.

Новенькая осталась…

Пугливыми, робкими глазками окидывала она окружавшую её толпу девочек, пристававших к ней с одними и теми же праздными вопросами, с какими приставали ещё так недавно ко мне.

Новенькая отвечала застенчиво, стесняясь и конфузясь всей этой незнакомой толпы веселых и крикливых девочек. Я уже хотела идти ей на выручку, как m-lle Арно неожиданно окликнула меня, приказав взять девочку на моё попечение.

Я обрадовалась, сама не зная чему. Оказать услугу этой маленькой и забавной фигурке с торчащими во все стороны волосами, иссиня-чёрными и вьющимися, как у барашка, мне показалось почему-то очень приятным.

Её звали Люда Влассовская. Она смотрела на меня и на окруживших нас девочек не то с удивлением, не то с тоскою… От этого взгляда, затуманенного слезами, мне становилось бесконечно жаль её.

«Бедная маленькая девочка! – невольно думалось мне. – Прилетела ты, как птичка, из далёких стран, наверное далёких, потому что здесь, на севере, нет ни таких иссиня-чёрных волос, ни таких чёрных вишенок-глаз. Прилетела ты, бедная птичка, и сразу попала в холод и слякоть… А тут ещё любопытные, безжалостные девочки забрасывают тебя вопросами, от которых тебе, может быть, делается ещё холоднее и печальнее на душе… О! я понимаю тебя, отлично понимаю, дорогая; ведь и я пережила многое из того, что испытываешь ты теперь. Но, быть может, у тебя нет такой сильной воли, как у меня, может быть, ты не в состоянии будешь пережить всех тех невзгод, которые перенесла я в этих стенах…»

И, грубо оборвав начинавшую уже поддразнивать и трунить над новенькой Бельскую, я постаралась приласкать бедняжку, как умела.

Она взглянула на меня благодарными, полными слёз глазами, и этот взгляд решил всё… Мне показалось вдруг, что ожил Юлико с его горячей преданностью, что Барбале послала мне привет из далекого Гори, что с высокого синего неба глянули на меня любящие и нежные очи моей деды… Маленькая девочка с вишнёвыми глазками победила моё сердце. Я смутно почувствовала, что это друг настоящий, верный, что смеющаяся и мечтательная Ирочка – только фея и останется феей моих мыслей, а эту смешную, милую девочку я точно давно уже люблю и знаю, буду любить долго, постоянно, всю жизнь, как любила бы сестру, если б она была у меня.

Счастье мне улыбнулось. Я нашла то, что смутно ждала душою во всю мою коротенькую детскую жизнь… Ждала и дождалась. У меня теперь был друг, верный, милый.

Глава VII. Принцесса Горийская показывает характер. Чудеса храбрости

Гнилая петербургская осень по-прежнему висела над столицей, по-прежнему серело небо без малейшей солнечной улыбки, по-прежнему кончались одни уроки и начинались другие, по-прежнему фея Ирэн, всегда спокойная, ровная, улыбалась мне при встречах, а между тем точно новая песенка звенела в воздухе, весёлая весенняя песенка, и песенка эта начиналась и кончалась одною и той же фразой:

«С тобою Люда! Твой друг Люда! Твоя галочка-Люда!»

Я назвала её галочкой потому, что она, по-моему, на неё походила: такая смешная, чёрненькая, маленькая, с такими круглыми птичьими глазками.

Её все полюбили, потому что нельзя было её не любить, – такая она была славная, милая. Но я её любила больше всех. И она мне платила тем же. Одним словом, мы стали друзьями на всю жизнь.

Когда ей было тяжело, я уже видела это по её говорящим глазкам, в которых читала, как в открытой книге.

Она привязалась ко мне трогательной детской привязанностью, не отходила от меня ни на шаг, думала моими мыслями, глядела на всё моими глазами.

– Как скажет Нина… как пожелает Нина… – только и слышали от неё.

И никто над нею не смеялся, потому что никому и в голову не приходило смутить покой этого кроткого, чудного ребёнка.

И потом, её охраняла я, а меня уважали и чуточку побаивались в классе.

Одна только Крошка временами задевала Люду.

– Влассовская, где же твой командир? – кричала она, завидев одиноко идущую откуда-нибудь девочку.

Я узнавала стороной проделки Марковой, но прекратить их была бессильна. Только наша глухая вражда увеличивалась с каждым днём всё больше и больше.

Люда приехала из Малороссии. Она обожала всю Полтаву с её белыми домиками и вишнёвыми садами. Там, вблизи этого города, у них был хутор. Отца у неё не было. Он был героем последней турецкой кампании и умер как герой, с неприятельским знаменем в руках на обломках взятого редута. Свою мать, ещё очень молодую, она горячо любила.

– Мамуся-кохана, гарная мама, – постоянно щебетала она и вся дрожала от радости при получении писем с далёкой родины.

У неё был ещё брат Вася, и все трое они жили безвыездно со смерти отца в их маленьком именьице.

Всё это рассказывала мне Люда после спуска газа, в длинные осенние вечера, лежа в соседней со мною жёсткой институтской постельке. Не желая оставаться в долгу, я тоже рассказывала ей о себе, о доме, но о тех страшных приключениях, которые встречались в моей жизни, я умолчала. Я не хотела пугать Люду – робкую и болезненно-впечатлительную по природе. Довольно было с неё и тех рассказов, которые с таким восторгом слушались институтками в вечерний поздний час, когда классная дама, поверившая в наш притворный храп, уходила на покой в свою комнату. Тут-то начинались настоящие ужасы. Кира Дергунова отличалась особенным мастерством рассказывать «страсти», и при этом рассказывала она «особенным» способом: таращила глаза, размахивала руками и повествовала загробным голосом о том, что наш институт когда-то был женским монастырём, что на садовой площадке отрыли скелет и кости, а в селюльках или музыкальных комнатах, где институтки проходили свои музыкальные упражнения, бродят тени умерших монахинь, и чьи-то мохнатые зелёные руки перебирают клавиши.

– Ай-ай, – прерывала какая-нибудь из более робких слушательниц расходившуюся рассказчицу, – пожалуйста, молчи, а то я закричу от страха.

– Ах какая же ты дрянь, душка! – сердилась возмущённая Кира. – Сама же просила рассказывать…

– Да я просила «без глаз», – оправдывалась перетрусившая девочка, – а ты и глаза страшные делаешь, и басишь ужасно…

– Без глаз и без баса не то! – авторитетно заявляла Кира и окончательно разражалась гневом. – Нечего было просить – убирайся, пожалуйста!

Рассказ прерывался. Начиналась ссора. А на следующий вечер та же история. Девочки забирались с ногами на постель Киры, и она ещё больше изловчалась в своих фантастических повествованиях.

Временами я взглядывала на Люду. Её ротик открывался, глаза расширялись ужасом, но она жадно слушала, боясь проронить хоть одно слово.

Как-то за обедом серьёзная Додо сказала, что ей привелось встретить лунатика. Девочки, жадные до всего таинственного, обрадовались новому предмету разговора.

– Какой лунатик? Где ты его встретила? Чем это кончилось?.. – набросились они на Додо, но, к большому разочарованию любопытных, девочка могла только сказать, что «он» был во всём белом, что шёл, растопырив руки, что глаза у него были открыты и смотрели так страшно, так страшно, что она, Додо, чуть не упала в обморок.

– А что всего ужаснее, душки, – добавила Додо, заставив вздрогнуть сидевшую рядом с нею Люду, – Феня говорит, что тоже видела лунатика на церковной паперти.

– Ну, милая, и ты и твоя Феня врёте! – рассердилась я, видя, как зрачки Люды расширились от ужаса и вся она лихорадочными глазами впилась в рассказчицу.

– Ну, у тебя все врут! А пойди-ка на паперть и сама увидишь, – недовольно заявила Кира.

– Mesdam’очки, на паперти по ночам духи поют, – неожиданно вмешалась в разговор Краснушка, – стра-а-шно!

– Трусихам всё страшно! – насмешливо улыбнулась я.

– А тебе не страшно?

– Нет.

– И пошла бы…

– Пойду.

– Что?! – И девочки даже привскочили на своих местах.

– И пойду! – ещё упрямее возразила я. – Пойду, чтоб доказать вам, что вы всё это сочиняете.

В ту же минуту Люда незаметно толкнула меня под локоть. Я повела на неё недовольными глазами.

– Что тебе?

– Ниночка, не ходи! – шепнула она мне тихо.

– Ах оставь, пожалуйста, чего ты боишься? Пойду, разумеется, и докажу всем вам, что никакого лунатика, ни духов нет на паперти.

– Ну и отлично! – крикнула на весь стол Иванова. – Пусть Джаваха идёт сражаться с лунатиками, чёрной монахиней, с кем хочет. Только, светлейшая принцесса, не забудьте оставить нам ваше завещание.

– Непременно, – поспешила я ответить, – для тебя и для Крошки: тебе я завещаю мой завтрашний обед, а Крошке – все мои старые тетради, чтобы она продала их и купила себе на вырученные деньги какой-нибудь талисман от злости.

Девочки фыркнули. Маркова и Иванова презрительно улыбнулись, и разговор перешёл на другую тему.

По возвращении в класс из столовой Люда робко подошла ко мне и тихо прошептала:

– Ниночка, если не ради меня, то ради Ирочки не ходи на паперть.

– Вздор, – отвечала я, – вот ради Ирочки-то я и пойду туда. Ведь я ничего ещё не сделала, чтобы доказать ей, что я ничего не боюсь, и заслужить её любовь. Ну, вот пусть это и будет моим подвигом во имя её. И ты не мешай мне, пожалуйста, Люда!

Наступил вечер. Нас отвели в дортуар и до спуска газа предоставили самим себе. Девочки, очевидно, забывшие о моём решении идти на паперть, разбившись на группы, разговаривали между собой. Только маленькая Люда ежеминутно устремляла на меня свои вопрошающие глазки.

Лишь только дежурная Frӓulein Геринг скрылась за дверью, я быстро вскочила и начала одеваться.

– Куда? – испуганно шепнула приподнявшаяся на локте Люда.

Я не ответила, сделав вид, что не слышала её слов, и бесшумно выскользнула из дортуара.

Длинный полуосвещённый коридор, тянувшийся вплоть до церковной паперти, невольно пугал одним своим безмолвием. Только неопределённый, едва уловимый шум газа нарушал его могильную тишину. Робко скользила я вдоль стены по направлению к церкви.

Вот уже тёмная церковная площадка, словно сияющая чёрная пропасть, неприятно выглянула на меня сквозь стеклянные двери.

«Точно глаза чудовища», – подсказало мне моё встревоженное воображение, когда при свете тускло горевших газовых рожков я увидела выступившие светлыми полосками дверные стёкла.

Однако я храбро взялась за ручку. Тяжёлая дверь растворилась с лёгким скрипом. На паперти было совсем темно. Ощупью отыскала я скамейку, на которой в дни церковной службы отдыхали воспитанницы, и села. Прямо против меня были церковные двери, направо – коридор младшей половины, налево – старшей. Отдалённые газовые рожки чуть мерцали, роняя слабый свет на двери, но вся площадка и широкая лестница тонули во мраке.

«Ну где же лунатик, – храбрилась я, оглядываясь во все стороны, – всё это одна выдумка глупых девочек…»

Я не досказала и вздрогнула… Раздался глухой и тяжёлый звук… Один… второй… третий… Это пробило двенадцать на нижней площадке… И снова тишина – жуткая… страшная…

Мне стало холодно… Я уже поднялась и направилась было к коридорной двери обратно, как вдруг случайно оглянулась и… ужас сковал мои члены… Прямо на меня надвигалась высокая белая фигура. Тихо, медленно ступала она по паперти… Вот она ближе, ближе… Холодный пот выступил у меня на лбу… ноги подкашивались, но я сделала невероятное усилие и бросилась вперёд, протягивая руки к белой фигуре.

В тот же миг три раздирающие душу крика огласили своды мирно спавшего института… Кричал белый лунатик, кричал кто-то ещё, спрятавшийся в углу за стеклянной дверью, кричала я, заражённая ужасом.

Не помня себя, я бросилась назад по коридору, пулей влетела в дортуар, сильно хлопнув дверью, и, бросившись в постель, зарылась в подушки.

Поднялся плач, суматоха… Осветили дортуар, прибежали девушки, спавшие в умывальной.

Захлебываясь от волнения, я посылала их на паперть – спасать от лунатика его жертву.

Frӓulein Геринг, ничего не понимавшая из того, что случилось, помчалась со свечой на паперть в сопровождении служанок. Через несколько минут они вернулись, неся на руках бесчувственную Люду; с ними была ещё третья девушка в длинном белом «собственном» платье. Она приехала в этот вечер из гостей и пробиралась на ночлег в то время, когда я дежурила на паперти. Я была уничтожена… Девушка в белом и оказывалась тем страшным лунатиком, который так испугал меня. Мне было обидно, совестно, неловко…

На вопросы доброй Кис-Кис я не могла не отвечать правды. А правда была так смешна и нелепа, что я едва собралась с духом рассказать ей.

Я злилась… Злилась больше всего на Люду, сделавшую моё положение таким смешным и некрасивым.

И кто её просил идти за мною, прятаться за дверью, защищать меня от несуществующих призраков? Зачем? Зачем?

Взволнованная, пристыжённая, я быстро разделась и легла в постель. Сквозь полузакрытые веки я видела, как привели в чувство до смерти напуганную Люду, видела, как её уложили в кровать и как, по уходе фрейлейн, бледная, измученная, она приподнялась немного и тихо шепнула:

– Ты спишь, Нина?

Но я молчала… Маленький злой бесёнок, засевший во мне, не давал мне покоя. Я злилась на всех, на класс, на ни в чём не повинную девушку, на себя, на Люду.

Долгий сон не успокоил меня.

– Ага, струсила! – услышала я первое слово разбудившей меня насмешливым смехом Мани Ивановой.

– Принцесса Горийская испугалась дортуарной девушки! – вторила ей Крошка.

Защищаться я не пожелала и только метнула в сторону Люды злыми глазами.

«Вот что ты наделала, – красноречиво докладывал мой рассерженный взгляд, – в какое милое положение поставила меня! Всеми этими неприятностями я обязана только тебе одной!»

Она посмотрела на меня полными слёз глазами, но на этот раз её затуманенный печальный взгляд не разжалобил, а окончательно вывел меня из себя.

– Ах, не хнычь, пожалуйста! Напортит, а потом ревёт! – крикнула я и вышла из дортуара, сильно хлопнув дверью.

Она, однако, ещё раз попыталась подойти ко мне в коридоре. Но и тут я вторично оттолкнула бедняжку.

Грустно, опустив кудрявую головку, поплелась она в спальню, а я ещё долго дулась, стоя у окна в коридоре. Даже Ирочка, подошедшая ко мне (она дежурила за больную классную даму в дортуаре пятых), не усмирила водворившегося в мою душу беса.

– Что это, Нина, с вами? Вы как будто расстроены? – спросила она обычным ей покровительственным тоном.

– Оставьте меня, все оставьте! – капризно твердила я, кусая губы и избегая её взгляда.

– В самом деле, вас следует оставить, Нина: вы становитесь ужасно несносной, – строго произнесла Ирэн, очевидно обиженная моим резким ответом.

– Ну и слава богу, – совсем уже нелепо, по-детски пробормотала я и, передёрнув плечами, побежала в спальню, желая спрятаться и остаться наедине с моим маленьким горем.

Каково же было моё изумление и негодование, когда я увидела Люду, моего единственного первого друга, между Маней Ивановой и торжествующей Крошкой – моими злейшими врагами!.. Я сразу поняла, что они воспользовались нашею ссорою, чтобы, назло мне, привлечь Люду к себе. Их я поняла, но Люда, Люда, как она согласилась подружиться с ними?.. Неужели она не догадалась, сколько обиды и горечи нанесла этим поступком моему и без того измученному сердцу? А я так любила её!..

Я была возмущена до глубины души, возмущена и против Ивановой, и против Марковой, и против Влассовской, против всех, всех. Я не помню, что я крикнула им, но, вероятно, что-нибудь обидное, потому что Влассовская испуганно заморгала своими вишнёвыми глазами, а ангельское личико Марковой исказилось злой гримаской.

Месть Крошки удалась на славу! Отняв от меня моего друга, она лишала меня последнего солнечного луча, последней радости в холодных, негостеприимных институтских стенах.