Генеральская дочка

Глава седьмая

Светлая весенняя ночь приближается медленными шагами к земле. Уже давно полночь, а на Дюнах почти светло, только там, дальше, на лесистых холмах, где растут стройные, таинственные сосны, царит навеянный лесной чащей полумрак. И в огромном саду, окружающем дачу, тот же сумрак, таинственный, точно робко скользящий в тени деревьев.

В маленькой комнатке, находящейся в первом этаже дачи и переделанной из кладовой, где хранились до сих пор сундуки, корзины и пустые чемоданы, сидит Мурочка.

Четыре аршина в длину и три в ширину – вот все пространство отведенной ей комнатки. Едва умещается в ней узенькая кушетка, заменяющая кровать, крошечный стол и умывальный столик.

Единственный стул придвинут к столу, и, сидя на нем, Мурочка пишет.

Пишет первое письмо к своим улетевшим «птичкам», как она называет родителей в глаза и за глаза. В этом письме Мурочка описывает в юмористическом тоне свой приезд в пансион, предпринятую ею шаловливую затею и получившиеся уже от нее блестящие результаты. «Хотя мне и очень грустно без вас, дорогие мои птички, – пишет в заключение девушка, – но тем не менее моя удачная выдумка настолько развлекает меня, что я с захватывающим интересом буду следить за ее продолжением и доставлять вам самые точные отчеты о ней, мои дорогие папочка и мамочка. А пока целую вас ровно столько раз, сколько может это вынести простой смертный, и прошу не забывать бранить вашу проказницу Мурку в письмах, чтобы дать ей возможность получать их почаще, дорогие мои».

Письмо закончено. Конверт заклеен. И маленький пакетик адресован в далекий иноземный курорт, куда поехала чета Раевских. Покончив с письмом, Мура несколько минут сидит спокойно, задумчиво устремив взгляд в открытое окно. Ночной ветерок чуть колеблет ее растрепанные волосы, освежая разгоревшееся лицо девушки.

Сейчас же снова грустно. Письмо растравило тоску по отсутствующим близким. Нестерпимо захотелось их ласки. Захотелось присутствия верного, преданного друга подле себя… Неудержимо остро потянуло к Досе, туда, в ее нарядный шикарный салон…

Но чтобы пробраться во второй этаж к Досе, Мурочке необходимо пройти мимо комнаты директрисы. А та бодрствует, конечно, и выскочит при первом же шорохе и станет допытываться, куда она. Мура, идет. По пансионским правилам строго воспрещается заходить друг к другу в ночное время.

– Ночью надо спать, пользоваться отдыхом, а не болтать. На это есть день, – раз навсегда изрекла свое правило директриса пансиона и строго наблюдает за тем, чтобы пансионерки следовали ему.

Перед окном Мурочки растет стройная душистая липа. Вследствие ее не в меру разросшихся ветвей маленькой комнатке не суждено видеть солнца. Глаза Мурочки уже давно прикованы к этому тенистому дереву, принявшему фантастический вид в эту белую ночь. Мура знает, что верхним ярусом своих ветвей липа приходится как раз вровень с окном Доси, помещающимся над ее, Мурочкиной, комнаткой. И если она, Мура, при помощи развесистых ветвей липы проникнет через гостеприимное оконце в салон Доси, – какой славный часок откровенной беседы и смеха они проведут вдвоем!

Мурочка, уже не рассуждая больше, быстро вскакивает на подоконник. Вот они, эти милые руки-ветви, которые сами так и протягиваются навстречу к ней… Минута… и Мурочка с ловкостью, которой могла бы с успехом позавидовать любая обезьянка, уже сидит на толстом суку липы, обхватив обеими руками ее ствол.

Теперь остается только влезть осторожно, перебираясь с сучка на сучок, до той толстенной ветки, которая приходится как раз в уровень с окном Досина салона. Проворно и ловко перебирая цепкими маленькими руками, Мура отважно лезет наверх, не уступая в ловкости и проворстве любому мальчугану. Почти достигнув сука, она поднимает голову вверх и смотрит в окно. Как жаль, что оно не освещено!.. Неужели Дося уже спит в своем пышном салоне?

Как может она спать в эту ночь, полную неотразимой прелести нежного мая! Неужели же она не чувствует, что ее Мура находится здесь, так близко от нее!

– Дося! Дося! Открой окно!.. Ты меня слышишь? Открой окно, Дося! – шепчет Мурочка, вытянув шейку.

Но вместо голоса Доси та же полная тишина.

Тогда Мура, протянув вперед руку и изогнувшись всем своим гибким телом, тихонько стучит в окно… Опять ничего… Ни звука… Как будто в роскошном салоне нет ни души.

– Дося! Дося! Я – здесь. Отвори!

И, произнося эти слова звонким шепотом, Мура уже громче барабанит пальцами по стеклу.

С минуту она прислушивается, затихнув. Никого…

Но вот раздаются шаркающие по полу туфлями быстрые шаги… Разве у Доси есть такие шлепанцы-туфли?.. – смутно припоминает Мура. И в тот же миг испускает испуганный крик. В окне появляется какая-то худая белая фигура, странно напоминающая Муре кого-то, но она решительно не помнит кого, с лицом, по своей худобе и бледности напоминающим мертвеца, и с совершенно лысой головой.

– Дося! – невольно вскрикивает Мура. – Дося. Это не она… Где она? Куда вы дели ее?

– А-а-а-а! – в свою очередь вопит белая фигура, похожая на скелет. – А-а-а! Ggard aux voleurs! Ggard aux voleurs!^[10] А-а-а-а!

Этот вопль так отчаянно пронзителен и громок, что мгновенно поднимает на ноги весь дом. Смутно сообразив об опасности, Мурочка проворно слезает вниз, ловко скользя с ветки на ветку.

Как она могла перепутать окна? Непростительная ошибка!

Рядом с роскошным салоном «генеральской дочки» madame Sept отвела комнату своей сестре, кроткой, тихой Эми, с тем чтобы та могла услужить знатной барышне, дочке, если бы той потребовались ее услуги. В ее окно и постучала по ошибке Мура, приняв его за окно Досина салона.

Теперь, поняв свою ошибку и едва удерживаясь от смеха, вспомнив забывшую впопыхах надеть парик m-lle Эми, Мурочка стремительно спускается на землю.

Она поспевает в свою «кладовую» как раз вовремя, когда весь дом, испуганный криком, уже наполнился шумом и суетой. Дворник и две горничные, ночной сторож и даже толстая кухарка Ильинишна – все это мечется по комнатам, отыскивая несуществующих воров под личным предводительством самой директрисы.

– Mais, ой sont, ils done ces voleurs, ou?^[11] – взывает почтенная француженка, вооружившись зонтиком и заглядывая во все углы, в то время как несчастная, перепуганная «масёр», успев накинуть капот на свое тощее тело и кое-как нахлобучить парик на совершенно лишенную волос голову, уверяет всех и каждого, трясясь, как в лихорадке:

– Mais, oui! Oui, c'etait Lui! C'etait le voleur! Я видела его глаза… Они были ужасные… Они горели алчным огнем, как у тигра или у шакала… И в руке он держал нож, огромный нож…

– Его следовало угостить партией английского бокса, – вставила, выслушав объяснение перепуганной девицы, разбуженная вместе с другими спортсменка, – по крайней мере, навсегда отбило бы охоту залезать в чужой дом.

– Ах ты, господи, угодники божий, страсти-то какие у вас деются! Беспременно папиньку просить буду взять меня отседа. Уж ежели раз жулики объявились – беспременно и вдругорядь придут… Да еще нож припасен с ими. Господи, страсти какие! – и, вся дрожа своим рыхлым телом, белая, как мел, Анюта Велизарьева едва могла прийти в себя.

– Неужели с ножом и вправду? – в тон ей испуганно шепчет Катя Матушевская.

– Ах, все это такие глупости, что и слушать стыдно, – слышится насмешливый голос баронессы Изы. – M-lle Эми просто показалось все это. Какие же воры придут в светлую, прекрасную майскую ночь?

– Правда, правда, – подхватила маленькая авиаторша.

– Но если у них был нож?.. Значит, это были все-таки воры! – мрачно вставляет трагическим тоном Коровина.

– Но, боже мой, в таком случае и наша почтенная кухарка Ильинишна тоже вор и разбойник, потому что я несколько раз собственными глазами видела ее, вооруженную ножом. – И черные глаза баронессы Пель насмешливо щурятся, пробегая по все еще взволнованным лицам пансионерок.

Все невольно смеются.

Громче всех хохочет Мура. Ей удается, наконец, проникнуть к Досе, и, трясясь от смеха, настоящая генеральская дочь поверяет мнимой генеральской дочери только что происшедшее с нею трагикомическое происшествие.

Но Дося, однако, не разделяет ее веселости.

Дося смущена немало. «Вот оно, начинается! Только что приехали, а уже начались обычные шалости и проказы. И ведь она могла упасть с дерева и разбиться насмерть, к довершению всего, эта нелепая Мурочка».

Вздрогнув от одной этой мысли, Дося принимается ласково выговаривать Муре за ее поступок. Но та только звонко хохочет в ответ.

– Нет, нет, это было восхитительно, я тебе говорю! – едва находит она силы произнести между взрывами смеха: – Ты представь себе только эту картину: длинная, белая рубашка, точно саван мертвеца, совершенно голый, голова, как череп, и вопит благим матом: А-а-а! Les voleurs! Card aux voleurs!^[12] Есть отчего умереть со смеху! А я и не подозревала, что милейшая Эми носит парик! Ха-ха-ха!

– Тише, тише, услышат!

– Ах, Дося, мне хочется прыгать, бесчинствовать и кричать!

– А ты должна лечь спать вместо этого, как пай-деточка.

– У-у, как скучно!

– Что делать, детка моя!

– В таком случае спокойной ночи, молоденькая мамаша.

– Приятного сна, моя милая дочка.

И, крепко обнявшись на прощание, обе девушки расходятся по своим комнатам, чтобы уснуть без помехи на этот раз.

Глава восьмая

Июнь. Полдень. Знойно палят горячие лучи солнца. Доводит до изнеможения мучительная летняя духота. Затих серый залив, без признака ряби застыла, как неживая, сонная поверхность его. Дремлют без движения старые сосны. Притих шалун ветер. Замерла измученная зноем природа. Острее и крепче чувствуется в этой духоте пряный запах цветов: пышных алых и белых розанов, гелиотропов, левкоя, резеды, красующихся на садовых клумбах.

На обширной площадке, устроенной для игры в теннис, царит та же мертвая тишина. До игры ли при сорокаградусной жаре нынче?

Жалюзи над окнами дают некоторую иллюзию прохлады и красивый желтоватый полусвет.

Благодаря им еще можно заниматься в гостиной. Здесь madame Susanne Sept дает свой обычный урок. Сама директриса сидит на своем обычном преподавательском месте, в «красном углу», как прозвала Иза Пель это привилегированное место почтенной дамы. Вокруг нее восемь молодых девушек разместились на легких бамбуковых стульях. Иза Пель с ее умными насмешливыми глазами и тонким классическим личиком, Катя Матушевская, Анюта Велизарьева, едва не засыпающая от томленья июльской жары, и прочие пансионерки.

Подальше от француженки поместилась Мура. Рядом с madame Sept, по обе стороны, устроились ее самые «почетные» воспитанницы: баронесса Иза и Дося Кирилова, успешно ориентировавшаяся в роли генеральской дочки за месяц пребывания ее здесь.

– Вы должны знать, mesdemoiselles, – тянет, изнемогая от жары, усталым голосом на своем безукоризненном французском языке директриса пансиона, – что грация движений есть одно из самых первых достоинств светской, хорошо воспитанной девушки. Например: как просто, кажется, поднять с пола упавший платок, а между тем это можно сделать неловко и неуклюже, d'une maniere incroyable, и тонко, изящно, легко. M-lle Sophie, – неожиданно обращается она к Алдиной, – подтвердите мои слова на деле, я бросаю платок, поднимите его.

Соня Алдина проворно поднимается с места и своей размашистой, широко шагающей походкой спортсменки, которой она очень гордится, направляется к платку.

– Ни с места! – громко кричит Мурочка, порывисто бросаясь вперед и пересекая дорогу Соне. – Или вам не совестно исполнять работу домашней собаки? Той только крикнуть: «apporte», и она готова служить.

Что такое? Глаза madame Sept грозным уничтожающим взором пронизывают «нахалку». Вот уже месяц, как эта невозможная «солдатка» отравляет ей жизнь, противореча на каждом слове. Когда она, непрошеная и нежеланная, водворилась в их фешенебельном пансионе, был конец мая, теперь же июнь уже на исходе, а между тем за весь этот месяц сколько неприятностей и бед доставило им с Эми это невозможное дитя! Начать с того, что с первой же ночи своего приезда она до смерти напутала бедную кроткую Эми, не делавшую никому вреда, и сама цинично призналась в этом на другое утро. И без малейшего раскаяния при том!

Потом чуть не утопила любимую сибирскую кошку ее, Сюзанны, вздумав выкупать прелестного зверька в бочке с дождевой водой.

А надпись ее, сделанная мелом на воротах главного входа в пансион и торжественно гласившая:

«Берегитесь бешеных собак»!.. О!

Вследствие этой надписи пансион целый день осаждали полиция и члены дачного благоустройства, приходившие делать выговор madame Sept по поводу легкомысленного укрывательства ею бешеных собак у себя на даче. Но и этим еще не кончались «художества» солдатки, как заглазно называла, отводя душу, почтенная директриса шалунью. Ее дерзость дошла до такой степени, что она вывесила объявление о сдаче комнаты со столом за крайне умеренную цену над окном директрисы и превратила, таким образом, фешенебельное заведение в какую-то колокольню. То и дело раздавались звонки у ворот дачи, и желающие нанять комнату с полным пансионом за «крайне умеренную плату» приставали с расспросами к прислуге, пансионеркам и к самой директрисе.

Виновница же всех этих происшествий хохотала до упаду, когда madame Sept вздумала читать по этому поводу ей нравоучение.

Из числа штрафных не выходит она весь месяц, эта несносная Дося, это enfant terrible^[13] почтенного пансиона madame Sept. Серебряный жетон с цифрою 7 хронически отсутствует на ее груди. А косые взгляды, бросаемые на нее директрисой, подтверждают недовольство ею.

Но ей как будто до всего этого столько же дела, сколько и до сегодняшнего урока, тогда как madame Sept имеет твердое намерение продолжать его, так или иначе.

Чтобы поразнообразить свои занятия с пансионерками, почтенная директриса старается вовлечь своих воспитанниц в светскую беседу, причем изображает собою какую-то очень важную титулованную особу.

– Как проводите вы ваш день дома? – спрашивает она «помещицу» Варю от имени воображаемого графа или князя.

Та смущенно объявляет директрисе, что встает она с петухами и целые дни проводит в поле, наблюдая за полевыми работами.

– …Дальше, дальше, mademoiselle.

– А вечером часто хожу в хлев и сама дою рыжую буренку.

– Comment? – и madame Sept даже подпрыгивает от неожиданности на своем стуле.

– Как? Но вы забыли, m-lle, что перед вами сейчас граф N., светский господин, важный собеседник.

Катя смущается. Ее маленьких глазок сейчас совсем не видно.

– Pardon, madame, этого, кажется, не следовало говорить, – краснея до ушей, говорит она.

– Вот уж напрасно. Что вам стесняться какого-то дурацкого графа, – хохочет Мура, которая, как никто, радуется инциденту, – наверное, какой-нибудь набитый дурак, этот граф с моноклем в глазу, называющий навоз – одеялом плодородия, а свинью – ветчиной! Ха-ха-ха!

– Qu'est-ce que vous dites la?^[14] – не понимает француженка и, не получив ответа, продолжает «репетицию хорошего тона», как она называет эти занятия с пансионерками.

– Ваша очередь, m-lle Annette!

Все смотрят на Велизарьеву, приютившуюся в укромном уголку, и веселый взрыв смеха оглашает комнату.

– Мымм! – мычит всхрапнувшая под шумок и музыку «купчиха». – Мымм! Нешто время идти ужинать?

И ее белое рыхлое лицо с бессмысленно остановившимся взглядом так комично в эту минуту, что даже требовательная madame Sept не может рассердиться на эту так несвоевременно заснувшую девушку.

– Вот так беседа с графом! Фюит! – свистит Мурочка и заливается смехом.

Почтенная директриса останавливается на ее лице грозным взглядом.

– Mademoiselle, если у вас нет желания заниматься, не мешайте другим, повторяю вам это во второй раз, – говорит она. – Можете выйти, если желаете. Все равно мои уроки не принесут вам пользы, – с уничтожающим презрением заключает француженка.

– Я в этом нимало не сомневаюсь, madame, – не остается в долгу Мура и, широко пользуясь данным ей правом, порывисто встает, причем роняет стул и едва не разбивает фарфоровую лампу, стоявшую подле на высокой тумбе.

– Тралллляляля, – напевает она себе под нос веселенький мотивчик, направляясь к двери. Полный укора взгляд Доси следует за нею от рояля. Но Мурочка делает вид, что не видит его, и как ни в чем не бывало птичкой перепархивает порог комнаты.

– Слава богу, вырвалась на волю! – говорит сама себе со вздохом облегчения шалунья. – Ну, уж теперь больше ни за какие коврижки вам не заманить меня на ваш дурацкий урок!