На Пришибских высотах алая роса

– Мы снова там, откуда возвращались, – проходя мимо оставленного «маячка», сказала Ада. Перед возвращением она, замыкающая строй, на всякий случай, воткнула ветку в форме креста.

– Уже понял, – отозвался ст. сержант, – идем дальше. Во всяком случае, мы теперь знаем, что не пропустили развилку и не ошиблись, и в том, что произойдет, вины нашей нет.

При выполнении операции, неуверенность – это залог провала. Костя это прекрасно понимал. Не понимал он только одного: кто и зачем их послал по заведомо ложному маршруту. Что это? Оплошность или продуманный замысел? Если замысел, то на что он рассчитан? «Куда же мы теперь придем, и что нас там ожидает, – думал старший сержант, ответственный за жизни, вверенных ему солдат, – и зачем мы, вообще, туда идем?» Те, кто их посылал, знали ответы на все эти вопросы. Атаковать внезапно блиндаж должна была другая группа, а не они. Их группа посылалась для того, чтобы отвлечь на себя внимание и, таким образом, облегчить задачу и обеспечить успех атакующим. Но они об этом не знали. Их не стали уведомлять о том, что они просто приманка.

Идти в неведомое было страшнее, чем идти на смерть, потому что, зная заранее об опасности, будешь искать способ ее избежать. Неожиданность же не оставляет времени на поиск. Тася шла за Костей шаг в шаг, и чувствовала, какой неуверенной стала его поступь, представляла, что творится в его душе, душе командира, который сам не знает, куда ведет группу. Они шли вперед, другого пути у них не было. Все понимали, что попали в неординарное положение даже для войны, но никакого другого выхода у них не было, как только выполнять приказ командира, а приказ был: «Вперед!» Вот и шли вперед, каждая, воспринимая по-своему сложившиеся обстоятельства. Но отличались их мысли только в нюансах.

Ада думала о том, что ощущение безысходности и обреченности, которое у нее появилось с того момента, как попала к штрафникам, выворачивает ей все внутренности наизнанку. Почему? Почему она идет на боевое задание, как бычок на заклание? Разве не жертвовала своей жизнью в небе? Почему не было этого гадкого ощущения, этого обидой, испепеляющего душу огня, когда взмывала в воздух тогда, в неравном бою, осознанно обрекая себя на смерть. Одна против десяти «мессеров», она поднялась в воздух, не задумываясь, лишь только потому, что взвилась ракета. Тогда перед взлетом у ее самолета забарахлил двигатель. Пока с ним возился механик, прошло несколько минут. В небе над аэродромом кипел бой. Но она, как всегда, сидя в самолете, ждала ракету. Когда двигатель был приведен в порядок, и в небо взмыла ракета, девушки уже выходили из боя. Эскадрилья с боем отходила к аэродрому и начинала посадку. И ей по сути, нечего было делать в небе. Однако не взлететь на исправной машине, означало не выполнить боевого приказа. Не наращивать бой, а заканчивать надо было. Но ракета! И она должна взлетать. Вырулила на старт, дала газ и взлетела… навстречу десяти стервятникам. Понимала тогда, что обречена. При таком перевесе сил, противник редко когда отпускал жертву живой. И, все же, надеялась, надеялась на везение, что повезет ей и в этом бою, как во всех предыдущих – помогала Макарова выучка. Без надежды в бою нельзя. И она забирает вверх и на восток, чтобы идти на них по солнцу, а оно светило им в глаза и слепило. Другого выхода у нее не было. «Мессершмитты» проскакивают мимо нее и тут же атакуют. Чувствуется, что они уверенны в победе. Но, она, выполняя вираж влево, заставляет их разделиться на пары. А этого ей и надо: попарно легче атаковать. Часть из них заходит в атаку сверху, часть снизу. Ада долго вращается в левом вираже. От перегрузки пересыхает в горле, темнеет в глазах, но она приказывает себе держаться. Уже от максимальных оборотов перегревается двигатель. И только тогда, когда стрелка уходит до отказа вправо, она выходит из виража и направляет машину на пару разрисованных стервятников. И тут уже – чья возьмет. Очереди противника чиркают по крыльям и фюзеляжу, не нанося жизненно опасных пробоин, а вот один из них задымил и пошел вниз от ее очереди. Пока она радуется успеху, на нее сверху на большой скорости пикируют «мессеры» и открывают огонь из пушек. Ее самолет, покачнувшись, слегка приседает в воздухе, и из двигателя, дающего перебои, вырываются струйки пара. Это значит, что поврежден водяной радиатор. Надо бы садиться, на это надеется и противник, но она ведет машину опять в левый вираж. Задуманное не получается – из радиатора хлещет вода и тут же заклинивает мотор. Нужно садиться. Она ведет машину в пике и перед самой землей переводит на бреющий. Теперь она хорошая мишень для противника. Немецкие асы ликуют, пристраиваются сзади и обстреливают из пушек, бегущую по лугу машину. Целая трасса взрывов вспахивает землю чуть левее, оставляя комья земли. Тлеет и дымит трава. Но Ада не собирается просто так сдаваться, и резко поворачивает вправо. Садится на фюзеляж и быстро убегает от машины. Но по звуку определяет, что «мессеры» возвращаются для повторной атаки, и понимает, что первая очередь будет предназначена, конечно, ей. И, как назло, рядом нет ни оврага, ни даже какой ни будь маленькой ямки, которая смогла бы ее укрыть от очереди. Она вдруг поняла, что сейчас ее может спасти только самолет. Возвращается, и назад бежит еще быстрее, чем убегала. Сходу бросается под него, прижимается к пышущему жаром двигателю, как к броне, заслонившись им от пуль. Пахнет маслом и бензином – ее спасением. Противник прекращает обстрел и удаляется. Видимо, израсходовали все боеприпасы.

Еще не веря, что жива, Ада встает, отряхивает комбинезон. Она цела, машина имеет небольшие повреждения, и после незначительного ремонта сможет опять летать. «Что это было? – спрашивала она себя, и как я за все это отвечу? Результат моего взлета: один сбитый противник и поврежденный мой самолет. Имела ли я право на риск? Нужно ли было взлетать, не получив подтверждения от командира, не доложив ему ситуацию? С другой стороны – в небе вспыхнула ракета, я выполняла приказ». Так рассуждала она тогда, добираясь до аэродрома. В полку ее ждали.

– Где твой самолет?

– Здесь, – Ада показала место на карте, – повреждения незначительные: заклинило двигатель и погнута лопасть винта.

– Поврежденную машину отремонтируем, а за то, что не растерялась и умело провела бой, объявим благодарность.

– Благодарность? – переспросила Ада, не ожидая такого поворота событий.

– Да, благодарность. Если бы ты не взлетела, и не вызвала огонь на себя, фашисты бы уничтожили машины на заправке и все остальное. Здорово бы «прогулялись» по нам.

Вечером того дня Ада обдумывала произошедшее, так как все еще была под впечатлением своего рискованного взлета. В спокойной обстановке понимала, что действовала не совсем правильно. Надо бы было подняться высоко в небо, разогнать скорость, а оттуда свалиться им на голову неожиданно. Она понимала, что этот прием, который явился анализом предыдущего боя, может ей оказать хорошую услугу в следующем бою. Так она и училась у жизни, в боях постигала военную мудрость, превращая ее в свое достояние, опыт. Постигала собственным умом, нередко ценой своей крови. В тот раз обошлось без крови. Она не была потомственным авиатором, вышла из трудового народа, обучалась по ускоренным методам и достигала вершин совершенствования. Она с гордостью может сказать, что многого достигла на этом пути. Асами не рождаются. Ими становятся в результате нелегкого повседневного труда – летных тренировок и наращивания летного мастерства. Но зачем ей это все теперь? Зачем часы нечеловеческих напряжений? Вот так бездарно окончить жизнь, как преступник в штрафной роте. Какая же разница, в каком статусе защищать Родину? Почему сейчас она воспринимает это, как наказание? А думают ли так другие? Наверное, что-то подобное ощущают все. Это читается на лицах, проявляется в жестах – печать безысходности видна во всем. Рядом с ней сидит Тася.

– Тася, ты с энтузиазмом идешь на задание?

– Ты хочешь сказать «на смерть»?

– Ну, зачем так мрачно? Может, кому-нибудь и повезет.

– То – то их столько везучих на склонах лежит.

– Понятно, значит, без энтузиазма. И я тоже. Я потеряла его. А ведь он у меня был.

– У всех был… до поры, до времени. Я его в Бутырке оставила.

– А как тебя туда угораздило?

– Любезно пригласили на экскурсию в знаменитую пыточную.

– Тебе не позавидуешь!

– Да, уж! Какая там зависть! Весь энтузиазм там и остался. Совсем по-другому стала мир видеть, как дальтоник. Все вмиг окрасилось в черно-серые тона. Один только лучик солнечный остался – сыночек.

– Так у тебя есть сын? А с кем он теперь?

– В детском доме. Меня сначала расстрелять хотели, а потом двадцать пять лет лагерей дали, а его в детский дом забрали. Сказали: «Когда выйдешь, заберешь». А я никогда не выйду. Сиротой расти ему судьбой предназначено.

– А как его зовут?

– Костик, как отца. Константин Константинович будет, когда вырастет. А я его так никогда и не увижу. Какой он теперь? Я запомнила его маленьким розовым комочком, смешно складывающим губы и высовывающим малиновый язычок.

– Первых? – догадавшись, но, желая быть уверенной, спросила Ада.

Девушка опустила глаза.

– Боже, какой ужас! Ни отца, ни матери!

Тася прижала палец к губам, мол «мочи». Хоть и не было смысла сохранять тайну, но она не хотела, чтобы узнали об их отношениях с Костей. Аде почему-то призналась, потому что хоть кому ни будь, а надо было сказать это сейчас, разбавить свое горе – слишком невыносимо стало все в себе носить. Все равно они не вернутся, и никто ничего не узнает об их тайне, как не узнает и о том, что они думали, что чувствовали в эти последние часы их жизни.

– Так что – не только о себе у меня душа болит.

– Я догадывалась, что между вами что-то есть, но не придавала этому значения. Флирт, так флирт. Думала: «Все равно помрем, пусть хоть душу перед смертью порадуют». А у вас оказывается это давно и серьезно. И как же вас обоих угораздило сюда попасть? Случайно или вместе попросились?

– Случайно, – сказала она, хотя сама подумала о том, что все это не случайно. Во всем этом есть какая-то магическая связь. Не случайно Вильгельм им рассказал о древнегерманском боге Вотане, не случайно на рубеже, названном в его честь, им придется погибнуть, не случайно этот бог, как говорил он, еще и хозяин Валгаллы – чертога мертвых. Вот его дворец, куда попадают павшие в битве солдаты и где они продолжают свою героическую жизнь. Здесь на Пришибских высотах, где устроили им этот Валгалл, судьба определила последний день жизни. Вот и закончится для них война. Они знали, что не только день, но и бой этот будет последним, и каждый вспоминал, с чего начиналась их война.

2.

Волшебное летнее предвечерье небольшого провинциального городка средней полосы Украины. Обычная размеренная в такое время года и суток жизнь населения, нарушена тревожными ожиданиями. На подступах к городку идут бои, и неизвестно чем все кончится. На обычные заботы и хлопоты наслаивается проблема эвакуации. Смещаются привычные пристрастия и человеческие желания, уходят на обочину сознания, тем более, что удовлетворить их не имеется возможности.

Горожане ждут вечера. Когда солнце приблизится к горизонту, и потянутся по земле длинные вечерние тени, придет и умиротворение. И пусть это будет всего иллюзия, но она позволит улечься страстям и дать организму отдых хотя бы на время – до следующего восхода. Постепенно город окутывает фиолетовый саван, но огней на улицах не зажигают. Если у кого-то в доме и горит свет, то его маскируют плотными шторами.

Катя расстелила постель и легла. Ничего вроде бы тяжелого и не делала, а устала. Она помогала в райкоме комсомола сортировать бумаги и складывать их для отправки за Урал. Именно туда сейчас эвакуировались предприятия и учреждения. В этом городе жила тетя, старшая сестра мамы. Поэтому ее сюда и направили, и по легенде она приехала проведать тетю, да так и осталась в оккупации. А должна была действительно остаться при немцах для того, чтобы внедриться в их органы и добывать необходимые сведения. Она была этому обучена – закончила специальную школу разведчиков. Ее медицинское образование и сносное знание немецкого языка и определило характер задания. Она, Таисия Табаченко, уроженка Харьковской области, отныне Екатерина Каверина должна была пойти работать в лагерь для советских военнопленных санитаркой или медсестрой. В советские органы попала информация о том, что немцы из числа пленных вербуют диверсантов. В ее задачи входило выявлять этих людей и сообщать о них, а также о тех, кто соглашается уезжать на работу в Германию. Задача не сложная, но и не простая. Чтобы добывать необходимые сведения, она должна была подружиться или с полицаем, или с сотрудником лагеря.

Но пока Катя еще в глаза не видела ни полицаев, ни немцев. Война накатывалась, нагнетая ужас, а она, советская девушка гордилась собой, гордилась своим мужеством и тем, что ей поручили ответственное задание, выполняя которое должна остаться в стане врага, работать на него, общаться с ним. Она, Тася Табаченко – разведчица! Как бы ей позавидовали ее школьные подружки, которые, хотя и были девчонками, но всегда мечтали о подвиге. В связи с этим и будущие профессии выбирали. Тася мечтала быть хирургом и спасать людей. Представляла себя с полярниками на дрейфующей льдине, среди белых медведей, торосов и льдов. Всегда знала, что выдержит все трудности, преодолеет все невзгоды, потому что с детства закаляла себя. По утрам обливалась холодной водой, ежедневно делала пробежку вокруг стадиона, а потом зарядку с подтяжкой на турнике. Иногда ей говорили подружки: «Ты никак себя в солдаты готовишь?» На что она им отвечала: «Врачи – военнообязанные, а, значит, солдаты».

Принимая участие во всех начинаниях детей, а затем и подростков военного гарнизона, стремилась закалить себя физически, училась справляться с трудностями во множестве походов и в военных играх, что дало ей возможность впоследствии преодолевать все препятствия, стоящие на пути к цели. Она совершала многокилометровые переходы пешком и на лыжах, преодолевала горные и водные препятствия. Дочь военного с пеленок впитала в себя режим гарнизонной жизни, аскетизм быта и непреложность уставных отношений. Они сформировали ее мировоззрение, вошли в ее характер, определили межличностные отношения. Она относилась к тому типу людей, которых называли «правильные», а в институте ее окрестили «торпеда». Девчонки часто говорили ей: «Таська, ты прешь, как торпеда». Если она была уверенна в своей правоте, а она всегда была в ней уверенна, для нее не существовало преград. Наделенная от рождения обостренным чувством справедливости, она боролась за ее торжество везде и во всем, ни перед кем не расшаркиваясь, ни перед кем не пресмыкаясь, будь то декан, ассистент или студент.

Вот так эту «торпеду» и вынесло на гребень волны, которая теперь называлась войной. Сильная, организованная, спортивно развитая Тася Табаченко, оказалась достойным кандидатом в группу разведчиков, которую набирали среди студентов. Сейчас вспоминала напутствие майора Кочина: «Береги себя. Не забывай, что враг тоже хитрый. Ты хочешь его обхитрить, а он – тебя. Кто – кого, конечно же, выяснится, но чтобы было: ты – его, нужна выдержка, смекалка и мудрость. А еще – холодная голова. Никогда ничего не предпринимай сгоряча, не подумав, не взвесив все «за» и «против»». И спрашивала себя: «А с холодной ли головой она, вообще, решила идти в разведчицы?» В ее решении немаловажное значение сыграли чувства: месть за погибшего в приграничном районе отца в первые дни войны, куда он был командирован. О какой холодной голове можно было говорить? Месть фонтанировала из нее, она захлёбывалась в мести, она готова была лететь туда, где ползут эти гады по нашей земле и рвать их на части голыми руками. Тася не могла смириться с мыслью, что больше никогда не увидит его добрые, такие же, как у нее темно-карие глаза, не увидит в них радость от принесенной ею «пятерки», не услышит родной голос. И такой нестерпимой болью отзывались в сердце воспоминания об отце, что на глаза наворачивались слезы. Что с мамой и братом, она не знала. В последнем письме домой написала: «Мама, ухожу на фронт. За меня не переживай, постараюсь выжить…» Почти все медики уходили на фронт в госпитали или сандружины, и поэтому письмо Таси не вызвало удивления. Они ведь были военнообязанные и подлежали призыву.

Перед отправкой она основательно штудировала свою легенду, потому что не исключена возможность повтора вопросов в разной последовательности и с разных сторон. Ее будут стараться поймать, будут расставлять сети, применять хитрость и уловки. Поэтому учила легенду наизусть, в то же время, помня, что ответы не должны будут звучать, как зазубренный текст. В голове постоянно звучала фраза из напутствия: «Поступай по обстоятельствам, но с головой».

* * *

Чуть ли ни единственной силой, которая противостояла немцам на этом участке фронта, был тяжелый артиллерийский дивизион. Его орудия сняты с кораблей Черноморского флота, и дивизион укомплектован артиллеристами наивысшего качества, как в профессиональном, так и в моральном отношении. Позиция артиллеристов находилась недалеко от Днепра. Река текла по левую сторону, а по правую – уже пылал в пожарах город. Морские артиллеристы отражали одну атаку за другой, и мужества им было не занимать. Ни один вражеский танк не прорвался через их позиции к городу. Когда услышали за спиной взрывы, и грохот взлетевших в воздух мостов через реку, поняли, что отступать им некуда. Взрыв для них был, как приказ: «стоять насмерть».

Немцы перли напропалую, не считаясь с потерями. Они никак не могли смириться с появлением непреступной преграды на их пути, каковой являлся этот дивизион. Их бесило, что солдаты вражеской армии не сдаются на милость победителя, а огрызаются с тем большей силой, чем упорнее на них наступают. А ведь они уже были окружены, и сражаться далее не имело смысла. Но дивизион не отступал ни на шаг. Им был дан приказ стоять до конца. И они стояли. Погибали, но не сдавались.

На глазах у Константина схватились в последнюю рукопашную соседи батарейцы сорокапяток. Когда они расстреляли весь боевой запас, и, подорвав орудие, защищали орудийные дворики, им оставалось только встретить смерть. Конечно, бойцы могли сдаться в плен, но моряки в плен не сдаются. Плену предпочли смерть в бою. Они мужественно сражались и мужественно умерли, потому что, решив принять вынужденную смерть, совершили героический поступок.

Первых с напарником на батарее остались одни у орудия, и зарядили его последним снарядом. Вдвоем дотащили снаряд и уложили его в лоток казенника. Досылая снаряд, Костя еще не знал, что его товарища сразила пулеметная очередь, и еще что-то ему кричал, о том, что подпустим танк поближе и выстрелим в упор так, чтобы и танк подорвать и самим подорваться. Для этого танк должен был подойти почти вплотную. Но уже через мгновение понял, что остался один и один должен принять решение. От напряжения звенели мышцы, и звенело в голове. Он во всю мощь своего голоса и, выплескивая всю тоску и безысходность, заложил самый отборный мат. Этим матом он как бы опустошил себя, снял с себя невыносимую жестокую боль, которая рвала его на части. Это боль была не столько физическая, сколько моральная.

Константин ждал, когда танк, напрвляющийся прямо на него, подойдет поближе. Он торопил минуты, но они как будто остановились и не желали задуманного им столкновения. Не желал этого и танкист, потому что он остановил танк и начал разворачивать орудие в сторону артиллериста. Каким-то непостижимым образом немецкий танкист понял, о чем думает русский солдат. А Костя думал о том, что это его последняя цель и он должен ее уничтожить даже ценою своей собственной жизни. Все более настойчиво врезалась в опаленный боем мозг мысль: «Черноморцы не сдаются!» Он должен умереть, он должен избавиться от этой мысли вместе с последним выстрелом. Догадавшись о намерениях танкиста, Костя повернул рукоять спуска на себя. Они выстрелили одновременно. Его подбросило вверх и опустило на землю в нескольких метрах от орудия, засыпав землей. Он слышал автоматные очереди и даже обрадовался, подумав, что наши пришли на подмогу – успели все-таки, хотя откуда им взяться? Но немецкая речь рассеяла эту нечаянную иллюзию. Он понял, что они добивали раненых. Он притаился, и даже задержал дыхание, когда лающая речь прозвучала прямо над головой.

– Вставай русская свинья! Прими смерть стоя!

Он не пошевелился. И правильно сделал, потому что оказалось, что не ему это говорили, а кому-то, кто лежал неподалеку. По звуку он понял, что кто-то там поднимается, и его сразу же укладывает на землю автоматная очередь, сопровождаемая словами на плохом русском:

– Моряков приказано в плен не брать. Моряков приказано стрелять.

Шаги удалились. Значит, его не заметили, видно основательно земля присыпала. Сквозь щели между комьями он видел, что солнце клонится к закату и скоро наступит ночь. Не получилось у него умереть, придется жить. Чтобы сохранить жизнь, надо будет попытаться ночью переплыть на ту сторону Днепра, где еще были русские. Хотя он совершенно не был уверен, что русские еще там. Но, так или иначе, а надо будет уходить отсюда, а по дороге он уже решит, куда ему направиться.

Когда совсем стемнело, он выбрался из осыпи и, прежде всего, снял тельняшку и закопал ее в том месте, где только что лежал сам, предварительно поцеловав ее и попросив прощения за предательство. Уходя, добавил:

– Может быть, я так дольше проживу. Не так в глаза будет бросаться, что я моряк.

Его засыпало на дне окопа, поэтому его и не увидели немцы. Он перелез через бруствер, который значительно осыпался за время боев, и вышел из дворика. На том же месте, где его видел последний раз, дымил обгоревший танк. Он пошел по направлению к дороге, которая проходила недалеко от их позиций и которую они держали под прицелом, не позволяя немцам проскользнуть по ней в сторону города, но, сделав несколько шагов, вернулся. Ему было плохо оттого, что он оставил тельняшку, как будто друга предал. Не мог он так поступить. С такой радостью и гордостью он надел ее впервые, хвастался ею перед земляками, носил всегда так, чтобы она выглядывала из-под бушлата. А теперь… Гадко как-то стало на душе от такого поступка, от такой подлости, проявленной пусть даже ни к человеку, а к кусочку материи. Но, ведь это не простая материя – это тельняшка, за которую любой моряк способен жизнь отдать, а он ради жизни решил от нее избавиться. Раскопал, вытряхнул землю, и одел со словами: «Прости, за минутную слабость». Тут до его уха донесся едва уловимый гул. Он остановился, прислушиваясь. Гул нарастал. И он понял, что по дороге движется и скоро пройдет мимо него колонна немецкой техники. Он свернул к небольшому и редкому лесочку, тянувшемуся по склону балки в сторону города. Этим лесочком он и решил пока идти. А куда? Во-первых, надо попить, во-вторых, переодеться и в третьих – не мешало бы подкрепиться чем ни будь. В город заходить нельзя – там немцы и, вообще, нет смысла – ему в другую сторону. А ему больше негде ни попить, ни переодеться, ни подкрепиться. Но пока судьба дарила ему жизнь, пользовался ее подарком и думал о том, как подольше сохранить этот драгоценный подарок, хотя совсем недавно был готов с ним расстаться. Но тогда требовали обстоятельства, диктовали условия боя.

Оказавшись в безопасности, и немного успокоившись, он вдруг почувствовал, как ему хочется спать, ведь он несколько суток уже не спал. Спать опасно, и он решил идти. Но сон буквально валил его с ног, и он, пробравшись сквозь густой кустарник на самое дно оврага, отдался в его власть. Проснулся, когда солнце уже перевалило за зенит. Сквозь решето листвы на дно оврага проникали золотистые его лучи, падали ему на лицо. Он прищурился, и они рассыпались всеми цветами радуги. Вроде и войны нет. А что это было вчера и несколько суток назад? Изматывающие бои, безысходность и, как выход, смерть. Еще вчера он согласен был умереть, а сегодня хочет жить. А сегодня наслаждается жизнью во всех ее проявлениях. И, действительно здесь, на дне этого оврага не было войны. Здесь светило солнце, с ветки на ветку перелетали птицы, и их щебет казался таким громким, что ему становилось страшно. Значит, все-таки есть война, и ему страшно даже оттого, что щебет птиц может привлечь врага. Овраг, в который он попал ночью, оказался довольно глубоким, и по его дну можно было пройти, почти не сгибаясь под ветками деревьев. Их ветки так густо переплелись, что закрывали дно от обозрения сверху. Только куда приведет этот овраг, ему было не ясно. А идти по нему безопаснее, чем по лесочку и можно даже днем. Зря он испугался птичьего щебета. На дно этого оврага война не заглянула. Здесь был совсем другой мир, не реальный. Он должен был признаться себе, что к нему вернулись силы, он был не ранен, а, значит, должен выполнять свой долг, долг советского солдата, а он прохлаждается здесь в этой идиллии на дне живописного оврага. А где-то там, на войне идет бой и, может быть, кому-то так нужна сейчас его помощь.

Он бродил в поисках съедобных ягод, и почувствовал запах сырости. Это говорило о том, что где-то недалеко есть вода. И действительно, немного пройдя вперед, он увидел струйку. Она вытекала из расщелины между камнями со склона оврага. Он соединил ладони лодочкой и набрал в них воды. Вода была холодная и приятная на вкус. Тогда он лег на землю и припал к краю каменного блюдца, которое изваяла для себя падающая струйка. Напившись вдосталь, он откинулся, и некоторое время лежал, давая возможность влаги проникнуть во все клеточки своего организма. И только, когда он почувствовал, что весь напитался влагой, решил помыться, чтобы смыть с себя пыль и гарь сражений. Каменное «блюдце» оказалось неглубоким и воды в нем было не много, поэтому Косте пришлось долго повозиться, чтобы омыть себя. Зато потом довольный, чистый, ощущая прилив новых сил, двинулся в путь. По солнцу определил, что вскоре встретившееся ответвление оврага, приведет его к городку, огоньки которого он приметил ночью. По нему он и шел до следующего утра, стараясь не наступать на ветки и не создавать лишнего шума.

Как только рассвело, он выбрался из балки и осмотрелся. Казалось бы, что городок спит в розоватой дымке утра, если бы не вереница немецкой техники, змеей, вползающая в его главную улицу, которая являлась продолжением дороги. Разве кто-то мог спать в таком грохоте. От надрывного звука работающих моторов, в домах дрожали стекла. У Кости голова кружилась от голода, но он понимал, что соваться в этот город, все равно, что в пасть льву. Там ни только не раздобудешь себе пищу, а сам станешь ею. Хорошо, если эти части пройдут через город, а не будут в нем расквартированы. В таком случае ему надо будет искать другое поселение, может быть, деревню какую ни будь. В деревне немцам не комфортно.

Техника прошла, не остановившись в городе, но немцы на улицах появлялись. Увидел он и русских с повязками на рукаве, которые забегали в дома, выволакивали на улицу жителей, подталкивали их прикладами и уводили вглубь города. Сгущались сумерки. В одном из дворов он увидел девушку. Красивая, ладная фигурка – такая скоро станет жертвой солдатских или офицерских аппетитов. И так ему стало эту девушку жалко, и так у него защемило сердце, что он решил обязательно с нею познакомиться и предупредить об опасности, попросить, чтобы она ушла из города. Может быть, они даже вместе пойдут в какую-нибудь деревню. Он заметил, как при этой мысли чаще забилось сердце. Дождавшись темноты, черной пеленою окутавшей город, он стал осторожно пробираться к дому, в котором жила девушка. Спрятавшись под кроной раскидистой яблони, достававшей ветвями почти до самой земли, он наблюдал. В дом никто не заходил и из дома никто не выходил. Он понял, что девушка живет одна. Тихонько постучал в окно той комнаты, где горел каганец. Занавеску отодвинула красивая девичья рука с длинными тонкими пальцами, и он увидел лицо. Оно ему понравилось еще больше, чем фигура. Мягкий вопрошающий и в то же время доброжелательный взгляд карих глаз поразил его настолько, что он потерял дар речи. Он стоял и молчал, и не знал, что сказать. Сквозь видимую мягкость откуда-то изнутри проступала такая сила, что Костя осекся. Он понял, что ни он ее, а скорее она его будет защищать. Замешательство длилось мгновение. Но только он открыл рот, чтобы попросить ее о прибежище, как она, поняв по его виду, кто он и откуда, быстро скомандовала:

– Залазь! – раскрывая и вторую створку окна.

– Я лучше в саду буду, дай только воды.

Но девушка уже втаскивала его за плечи на подоконник. Внутренний голос предупреждал ее, что она поступает опрометчиво, что не имеет право этого делать, потому что оставлена здесь для задания, которое любой ценой должна выполнить, а может «засветиться» прямо сейчас. Но голос сердца, подавляя голос разума, командовал ее действиями.

– Иди за мной на ощупь.

По лестнице, стоящей в коридоре, поднялись на чердак. Катя хорошо ориентировалась в темноте, потому что не один раз по ночам проделывала этот путь. Она заранее готовилась прятаться от немцев, если придут с облавой. А на чердаке между потолком и крышей был тайник, в котором можно было пересидеть незамеченной. Туда она и вела парня.

– Как зовут тебя?

– Костя, Константин. А тебя?

– Хозяйка.

– Ну, хозяйка, так хозяйка, – обиделся он, униженный недоверием. Но тут же мысленно оправдал девушку: «война – сейчас доверяй и проверяй!» Увидев на его лице обиду, причем так ярко выраженную, как у ребенка, она смягчилась.

– Катя.

Катя показала ему тайник и пообещала принести одеяло и ужин. Вареную картошку со смальцем и слегка поджаренным лучком, он, вообще, никогда не ел. Все это употреблял по отдельности, но чтобы так, вместе – впервые. Это было очень вкусно, и он, пережевывая, нахваливал кулинарные способности хозяйки.

– Еще будут приходить оттуда? – она кивнула головой в ту сторону, где были бои, и откуда пришел Костя.

– От нас – нет. Никого в живых не осталось, – и Костя рассказал все, как было, – мне бы на ту сторону фронта пробраться, к своим.

– Отдохни немного, отъешся. Путь не близкий и опасный. Без моего разрешения в дом не спускайся. Сиди здесь, чтобы не произошло.

Утром она принесла тазик и воды для умывания.

– Я бы мог спуститься.

– Немцы шарят по домам. Сиди на чердаке и не высовывайся.