Заставить замолчать. Тайна элитной школы, которую скрывали 30 лет

4. Январь 1990

С рождественских каникул я возвращалась на подъеме. Теперь от того, что я считала подростковыми проявлениями клинической депрессии, меня надежно защищал всесильный прозак. В лимузине по пути из аэропорта Стюарт спросил меня, как поживают лошадки в старом добром Лэйк-Форесте. «Замечательно. Только и знают, что радостно ржать», – ответила я. При въезде на территорию школы из-под копны своих волос показалась Габи. «Послушай», – сказала она.

«Что?»

«Я, когда возвращаюсь с каникул, всегда делаю такую штуку. Загадываю, что первый увиденный здесь человек определит, как пойдут мои дела в школе. То есть если это кто-то клевый, все и будет клево. А если какой-нибудь отврат, будет полный отстой. Попутчики не в счет. Так что давай смотреть».

Она вперила взор в свое окно, а я в свое. Было холодно, поэтому школьники на улице не тусовались. Я скользила взглядом по территории и прокручивала в голове это слово – «отврат». Это был наш школьный жаргон – сокращение от слова «отвратительно» и самое обидное оскорбление из всех возможных. Отвраты были кайфоломными, или кафлами, а что-то реально отвратное могло не просто сломать тебе кайф, но стать прямо-таки плохим кином, то есть ощущением надолго. Отврат было словечком для своих, чисто внутришкольным. Габи отпустила его при мне, как будто так и надо. Запросто.

Первым, кого я увидела, был старшеклассник по имени Лэйтон Хьюни. Это был очень высокий, стриженный под горшок детина с неожиданно ребячливым выражением лица. Я его не знала, но расхаживал он с достаточно дружелюбным видом и тусил в основном с чуваками. Эти мальчики до сих пор изображали угар эпохи битников, как будто подхватив некогда недокуренные их отцами сигареты. Их комнаты были уставлены полками с сотнями кассет самопальных концертных записей группы Grateful Dead. Обложки кассет были разрисованы цветными спиралями, медведями и танцующими скелетами – как правило, чуваки занимались этим под кайфом. (Grateful Dead – одна из ведущих американских рок-групп 1960–1990-х годов. Спирали, медведи и скелеты – непременные атрибуты символики этой группы. – Прим. пер.). Речь чуваков была медлительной, а волосы обычно немытыми. Они носили вельветовые джинсы Levi’s, которые сползали с их бедер на сандалии Birkenstock на ногах. Сандалии носились круглый год. Зимой чуваки прибегали на утреннюю службу последними, шурша своим вельветом и стряхивая с босых ног снег.

В отличие от них, жбаны (сокращение от дружбан) слушали кислотный рок, играли в хоккей и жевали табак. Прицельные плевки шариками табака в обрезанную банку из-под кока-колы под ногами периодически прерывали их оживленные саркастические беседы.

Еще были фрелки – группа особо энергичных и не вполне адекватных девиц, чьи проходы по коридорам производили впечатление коллективного припадка. Чересчур старательные зубрилы. Неизменно улыбающиеся ученики-иностранцы. Чернокожие ученики, слишком благоразумные, чтобы связываться со всякой ерундой. Местные из Конкорда, горстка учеников латиноамериканского происхождения, несколько китайцев из Гонконга, уезжавших на родину раз в год. Куча типичных белых англосаксов – веснушчатых мальчиков и девочек-лошадниц. Несколько избалованных и вечно сонных выпендрежниц, вроде моих подружек из Нью-Йорка и Вашингтона. Среди всех них попадались реально приятные девочки и мальчики. С некоторыми я знакомилась, но неизвестно почему не слишком старалась общаться чаще.

Лэйтон Хьюни обернулся на наш черный лимузин и приветственно помахал здоровенной ручищей. Кто был внутри, он не видел. Какая разница. Я получила искомый ответ. «Лэйтон Хьюни!» – провозгласила я. «Клево. Этот хороший. Четверть у тебя будет улетная», – сказала Габи. Это было самое приятное, что я слышала от нее когда-либо.

Вот еще несколько наших школьных жаргонных словечек, которые могут пригодиться. Я уже упоминала интрижки – так назывались физические экзерсисы парочек. Как и шашни, это был общий термин, не подразумевавший ничего особенного, кроме удовлетворения самых скромных желаний. Парень, который сходился с девушкой, сношался с ней, или трахал, или (с особым усердием) долбил ее. Дойдя до этого этапа отношений, они могли пользоваться презиками во избежание беременности. Применительно к субъектам мужского пола использовалась активная форма переходного глагола: Генри трахнул Алексу. Применительно к субъектам женского пола использовалась пассивная форма: Алекса была трахнута или отдолбана. Я услышала активную форму глагола «трахаться» применительно к женскому полу один-единственный раз, когда под конец первого года в школе моя подруга Брук выбирала между двумя старшеклассниками, которые хотели встречаться с ней. С обоими переговорил ее старший брат, учившийся в выпускном классе. Один из них, Тревор, был посимпатичнее, но оценивающе спросил старшего брата Брук: «Она действительно трахается?» Когда Брук рассказала об этом, мы не в последнюю очередь поразились непереходной форме глагола «трахать». Типа как «а эта курица действительно несется?».

Брук действительно трахалась, но решила, что как раз с ним не будет.

Если девочка заводила шашни и т. п. с мальчиком, который был не в почете у других мальчиков, она вполне могла запятнать себя этим. В этом случае она становилась ошметками, а ошметки вряд ли могли заинтересовать других мальчиков.

В обратную сторону это не работало. Ни один мальчик не считался ошметками какой-то девочки. Таким образом, социально заразиться от своих партнеров могли только девочки. Они были и жертвами, и преносчицами инфекции.

Мальчики не трахались, не сношались и не долбились с другими мальчиками. А девочки не занимались этим с другими девочками. Так что, например, если двое спортивных ребят сдвигали свои кровати и болтались по комнате в одних трусах в темноте после отбоя, у них наверняка было на уме кое-что другое.

Все младшеклассники были обязаны на протяжении года заниматься тремя видами спорта. («Это чтобы вы выматывались, и им было легче держать вас в узде», – сказала мама.) Осенью я играла в футбол. Сначала я очень огорчалась по поводу того, что меня не взяли в сборную школы, но вскоре обнаружила, что годы тренировок под папиным руководством в нашей любительской команде не прошли даром. Приобретенная за это время техника обеспечила мне место в дублирующем составе сборной, причем там, где мне и хотелось – в защите. Знакомый ветерок над газоном. Знакомые щитки и холодок по коже. Если абстрагироваться от холмистого горизонта и сборной школы на главном поле, можно притвориться, что я в родном Иллинойсе. Живо представляя себе папу у кромки поля, я переставала скучать по дому. Как же он угодил мне с футболом! Я понимала игру, понимала свою команду и знала что делать, когда мяч попадает ко мне.

Зимой выбор был не столь очевиден. Я была сильна в теннисе (и не могла дождаться весны, в том числе и поэтому), но не хотела пробовать себя в сквоше, поскольку ребята утверждали, что это плохо сказывается на теннисной технике. Ни баскетбол, ни волейбол мне не подходили. В те годы бассейна у школы не было. Таким образом, оставался только хоккей.

А хоккей был нашим всем.

Как я уже писала, нам регулярно напоминали, что первые протохоккейные матчи состоялись на пруду в самом центре территории школы в 1856 году. В последующие сто с лишним лет школа Св. Павла исправно поставляла звезд этого вида спорта, и даже в мою бытность свои тропки в НХЛ там находили ученики каждого года обучения. Я бы не осмелилась претендовать на участие во всем этом великолепии, но в то время женский хоккей на льду был по-прежнему в новинку. Он еще не стал олимпийским видом спорта, хотя моя одаренная одноклассница Сара Дивенс все лето тренировалась с коллективом, впоследствии составившим костяк первой олимпийской женской сборной.

Я выросла на коньках. Как и многие дети нашего городка, зимними вечерами после школы я отправлялась на каток. Там было адски холодно и неуютно. Но в четыре тридцать с шипением загорались огни на осветительных мачтах, зимнее небо исчезало, а мы начинали отбрасывать причудливые тени. Раз в час обслуживающий персонал разгонял нас и выводил на площадку заливочную машину. Это тянулось вечность, мы мерзли, а машина не спеша выкладывала лед. Держась за бортики, мы дожидались момента, когда его можно будет обновить.

Лет в десять я попросила у папы хоккейные коньки. К фигурным, с их зазубренными носами и миллионами дырочек для шнурков, я была совершенно равнодушна. Помню, какой гордостью осветилось его лицо в ответ на эту просьбу и с какой гордостью он повел меня в спортивный магазин в ближайшие выходные.

В школе Св. Павла ничто не давалось мне легко. Ничто не казалось естественным. Но на хоккейных коньках я стояла уже давно и уверенно. Я пошла на просмотр и оказалась в дублирующем составе сборной.

Поскольку я умела ездить назад, меня определили в защиту (теоретически это нужно для сдерживания нападающих). У меня хорошо получалась «железная хватка»: передний упор, задний упор, боковой, еще раз боковой, снова и снова, пока мы не сцеплялись боками в вихре ледяных опилок. По большей части это был цирк, потому что лишь очень немногие из нас понимали, чем мы занимаемся и к чему должны стремиться (я – точно нет). Можно было провести в раздевалке минут двадцать пять, прежде чем до тебя доходило, как пристегнуть всю эту защиту. Но солидарность была налицо, а я была на своем месте.

Иерархия хоккейных команд выглядела так: сборная мальчиков, дублирующий состав сборной мальчиков, сборная девочек, дублирующий состав сборной девочек. Нам, как самой мелкой сошке, полагалось тренироваться в 6 утра. Я плелась через кампус навстречу первым признакам утренней зари, сворачивала у библиотеки налево и проходила через корпус Киттредж-хаус к катку, затаившемуся среди высоких сосен. В отвратительно освещенном даже в яркие солнечные дни Киттредже было мрачно. Я заходила туда задолго до позднего январского рассвета. Но в Киттредже жили несколько девочек из нашей команды. И когда они высыпали из своих комнат в главный холл, мне казалось, что благодаря хоккею я наконец-то обрела настоящих подруг.

Шестеро из наших хоккеисток были мне знакомы. С двумя я играла в футбольной команде. Других встречала в школьных коридорах. Встретившись в общаге, мы выходили на мороз, переходили через пешеходный мостик, входили в неосвещенный лес и забегали внутрь гулкого здания катка.

Раздевалкой служил неотапливаемый вагончик. В шесть утра зимой деревянные скамейки звенели, если задеть их коньком. Мы переодевались, пытаясь разглядеть застежки щитков в клубах пара, валившего из наших ртов, натягивая гетры на замерзшую до мурашек кожу, несчастные и взволнованные. Мы кашляли, чихали и пытались набраться смелости от нашей дурно пахнущей пластиковой защиты.

Как-то утром Брук никак не могла найти один из своих наколенников. Она поспрашивала, но никто ей не отвечал. В конце концов она уселась и монотонно замычала: «МНЕ НУЖЕН МОЙ НАКОЛЕННИК». Это продолжалось до тех пор, пока все мы не воззрились на Брук, полностью обескураженные издаваемыми ею звуками. Когда мы затихли, она сказала: «Вот спасибо. Может, поможете?» Мы дружно рассмеялись и принялись расшвыривать свои сумки, пока не нашли этот наколенник. Да, с ее стороны это было вульгарно. Но и сам по себе хоккей был вульгарен: этот холод, этот запах немытых щитков, эта обслюнявленная капа во рту, которая мешает отдышаться после спринтов. Было так чудесно ощутить себя агрессивной, девочкой, способной на грубость, злость и бесчувственность. После того поступка Брук мы не слишком церемонились друг с другом. На льду мы схватывались в борьбе за шайбу как безумные медведицы. Пусть это было не слишком красиво, но мы были частью хоккейной традиции школы Св. Павла.

Проход на каток через Киттредже превратился в мой обычный маршрут, а после тренировки я просто оставалась в общаге у подружек. Там жила Брук. У нее были кудрявые волосы, состриженные по бокам под ноль, несколько сережек по краю одного уха и полная уверенность в себе, которую я не могла целиком отнести на счет того, что ее старший брат был очень авторитетным учеником выпускного класса. Ее соседку по комнате звали Мэдди. Это была брюнетка из Огайо с зелеными глазами, ямочкой на подбородке и большой роскошной грудью, которую старшеклассники прозвали тяжелой артиллерией. Все мы об этом знали – и даже сама Мэдди говорила нам об этом, хихикая и с легкой тревогой округляя глаза – и инстинктивно оберегали ее. Мэдди была экспрессивна и часто допускала ляпы, чем очаровывала тех из нас, кто очень боялся совершить любую ошибку. Слушая интересную историю, Мэдди сокрушалась, что «не прошпионила за этим». Возвращаясь к порядком надоевшей теме, она могла сказать: «Неохота толочь воду в ступе, но…» Впоследствии и мы толкли воду в ступе, понимая, как посмеиваются над Мэдди в школе, и не желая в этом участвовать. Впрочем, тогда у нас не было для этого подходящих слов.

По соседству с Брук и Мэдди жили Линли из Колорадо и Элиза из Кентукки. Первая была симпатичной блондинкой с черным юмором, который придавал убедительности ее утверждению, что в нашей школе учатся исключительно вульгарные и ущербные мальчики. Вторая была длинноногой художницей с чувственными полуприкрытыми глазами и серьезным ухажером из класса старше. Отказ Элизы распространяться о своем бойфренде казался мне свидетельством зрелости ее любви, и я восхищалась спокойной стабильностью их отношений. В следующей комнате жили высокая и изящная Кэролайн с фарфоровой кожей и улыбкой взрослой женщины и миниатюрная Саманта – самая младшая из восьмерых, искренне ненавидевшая любую «мимишность». Она запрещала называть себя ласкательно-уменьшительным «Самми», но толку от этого было мало – она откидывала волосы со лба своей маленькой ладошкой, полностью утопала в свитерах не по размеру и едва не опрокидывалась под грузом своего рюкзака на заледеневших дорожках. Ей понадобились диплом Гарварда и пятнадцать лет жизни, чтобы обрести призвание, которое мы разглядели в ней еще тогда: стать учительницей начальных классов в школе, где она некогда училась сама.

Девочки называли меня Лэйс и усаживали на свои кровати. Я присаживалась на одеяла, трепеща от надежды и зависти. Они тоже были новенькими, и их знаки внимания позволяли мне вообразить нашу школу в более благожелательном свете – ведь повезло же им оказаться всем вместе в одном коридоре. Моя изоляция была отвратительной, хотя и интересной, а эти девочки оказались здесь вместе благодаря какому-то загадочному преимуществу, ставшему очевидным еще до их прибытия в кампус. Казалось, я подхожу им. Но не этой школе. Я не могла разобраться в этом смешении удачи, происхождения и хитрых манипуляций администрации, которое позволяло одним студентам процветать, а других обрекало на неудачу. Но я не сомневалась, что все было запрограммировано. Примеров была масса, стоило только присмотреться.

Вот, например, мои урбанизированные подружки – нью-йоркская и вашингтонская. Разве случайно они оказались в одной комнате друг с другом, где можно ночами напролет меняться дизайнерской одеждой и планировать поездки на острова? Я опробовала свою гипотезу на девочках из Киттреджа. Они считали этих двоих стервозными и чужими, но с интересом знакомились с советами, которые я от них получала – например, как дрочить парню в такси или с какими балами дебютанток не стоит заморачиваться. Приглушенным голосом я рассказывала об их редких моментах слабости. Почти шепотом я поведала о том октябрьском вечере, когда старшие девочки с третьего этажа пришли к моим урбанизированным подружкам сделать им косметические процедуры для лица. Нью-йоркская и вашингтонская только этого и ждали. Старшеклассницы из корпуса Симпсон-хауз были в высшей степени гламурными и стильными. Они принесли с собой все необходимое и взялись за лица новеньких. Отпарив их щеки горячими полотенцами, они наложили им на глаза пропитанные лавандой муслиновые повязки от самых дорогих производителей косметики. Положив головы моих подружек к себе на колени и нежно массируя их, они сказали, что настало время для самой питательной маски в мире. После чего аккуратно загипсовали им лица.

Девочки из Киттреджа утратили дар речи, когда я рассказала им об этом. Жестокость потрясала. Непосредственное соседство с ней взбадривало и сближало нас.

Я вспоминаю один из вечеров той первой зимы. Когда нижний пруд школы достаточно замерз, рабочие установили хоккейные бортики, чтобы мы могли играть на свежем воздухе. В субботу вечером включилось освещение, а на замерзших газонах появились длинные столы с термосами горячего какао и красными бумажными стаканчиками. Кто-то притащил из кинозала стереосистему. Мы с девочками из Киттреджа встретились у края пруда и надели коньки. Катаясь без щитков и шлема, в джинсах, куртке и красных шерстяных перчатках, я ощущала себя пассажиркой, которой удалось вырваться из самолета и воспарить самостоятельно. Лед был неровным, в ярком свете прожекторов было невозможно понять размеры площадки. Мы носились и скакали. Над нами возвышался освещенный шпиль церкви, звон колоколов служил нам мерой времени. Некоторое время мы гоняли шайбу. Брук и Мэдди, как самые лучшие из нас, немного побегали с клюшками вместе с мальчиками. Но в конце концов мы бросили это занятие и просто катались. Пруд замерз до дальней опушки леса, но вдали от прожекторов лед казался невидимым. Мы хихикали и звали друг друга. Порой подружка исчезала из виду, а потом с визгом вылетала из темноты обратно. Я помню, как почувствовала, что наша дружба ожила. Помню, как мчалась с закрытыми глазами, представляя себе совершенно неподвижную толщу воды под ногами.

Зимой одеваться к ужину нужно было всего два раза в неделю. Считалось, что на улице слишком темно и холодно, чтобы заставлять нас наряжаться после ежевечерних спортивных занятий. Если не нужно было переодеваться к ужину, мы шлепали в пищеблок и выбирали себе места в двух залах, отведенных под самообслуживание – так называемых Среднем и Низком. Средний был посветлее и побольше Нижнего, хотя зимняя тьма за окнами все же придавала ему вид едва ли не заводской столовой. Низкий, с соответственно более низким потолком, был безусловно уютнее. Две стены полностью занимали панели с именами выпускников, освещенные потолочными светильниками. Это были значительно более поздние выпуски, и некоторые имена принадлежали старшим братьям или сестрам наших школьных знакомых (женские имена фигурировали реже и ближе к концу). По негласной договоренности в Низком зале кормились старшеклассники, но моя подруга Брук посчитала это ерундой.

«А почему нет?» – спросила она, держа в руках поднос с фруктами и разнообразными протеинами, и направилась к продолговатому запретному залу. Мы проследовали за ней мимо емкостей с молоком и постоянно работающих тостеров (тосты были надежным источником пропитания) и вошли в причудливо освещенный зал. Стены были ярко освещены, в центре темновато, и глаза никак не могли к этому привыкнуть. Наверное, это и нравилось старшим ребятам – здесь было пространство для неоднозначности, как в темноте или в задней части автобуса. На нас обернулись головы, в основном мужские. Вспышки внимания удостоилась в первую очередь Кэролайн. На хвосте у нее сидела малозаметная Саманта. Элиза лелеяла свою кружку чая: в большинстве случаев она не обнаруживала достаточно интересной для себя еды. Я несла свой третий за день сэндвич с джемом и арахисовым маслом и два стакана шоколадного молока.

«О, боже, здесь Брофи», – сказала Мэдди. Лично мне обожаемый ею старшеклассник-хоккеист казался вездесущим, но при виде его Мэдди всегда приходила в смятение.

Рядом с Декланом Брофи сидел знаменитый внук знаменитого актера, очень довольный собой и просто сногсшибательный для тех, кому нравились ангелоподобные златокудрые мальчики. Если он был Люком Скайуокером, то Нокс Кортленд – Ханом Соло (персонажи кинофраншизы «Звездные войны». – Прим. пер.), и мы расходились во мнениях, кто из них круче. Оба участвовали в группах: знаменитый внучок, певший со мной в хоре, был вокалистом, а задумчивый молчун Нокс играл на гитаре.

«А ты, Лэйси? Тоже можешь кого-нибудь выбрать».

Я осмотрелась. Было чудесно представить, как кто-то из этих мальчиков поет или играет на гитаре для меня. Но это были глупости и сказки, и не только потому, что я не привлекала их внимания. Тогда я даже не могла вообразить себя в отношениях с мальчиком. Я не считала их кем-то, кто может предложить мне нечто интересное – скажем, беседы или совместные впечатления. Я могла думать лишь о практических вещах: каково будет стать предметом обожания одного из них, как это поднимет мой статус в школе и обезопасит меня. И на какого рода взаимность он будет рассчитывать. Лелеемые мною фантазии о романах никак не затрагивали реальный страх перед интимностью в любых ее возможных вариантах.

«Так неохота, чтобы моя фамилия оказалась здесь! – сказала я подругам, указывая на панели на стенах. – Это тоску нагоняет. Совершенно не хочется увековечиться в Низком».

От расспросов меня избавило зрелище нашей ровесницы, которая пришла в этот же зал поужинать в одиночестве. Амелию считали наглой, то есть недостаточно угодливой для новенькой. Вот и сейчас – она не только пожелала есть в одиночку, но еще и сделала это в Низком, вотчине старшеклассников. Амелия была сногсшибательна. Ее полные губы едва прикрывали белоснежные зубы, и эту свою улыбку она демонстрировала всем подряд – мальчикам, девочкам, лузерам и звездам. Мы молча наблюдали, как Амелия ставит свой поднос на стол, берет апельсин, очищает его своими длинными пальцами, грациозно подносит ко рту и начинает есть его, словно яблоко. По подбородку и руке лился сок. В зале воцарилась тишина.

Тогда мы этого не знали, но в скором будущем она станет подружкой Знаменитого Внука.

«Уж простите, но я превращаю свой банан в член», – сказала Брук. И ровно так и поступила со своим десертом. Покраснев, мы едва не лопались со смеху.

Я имею в виду своего рода иерархию привлекательности, достоинств, как заслуженных, так и незаслуженных, которые делали звезду хоккея более предпочтительным выбором, чем звезду вольной борьбы, а наследницу известной фамилии более желанной по сравнению с обычной городской девочкой. Нас можно было выстроить по сторонам танцзала и после десятиминутного изучения точно предсказать, какие пары сформируются. Хотя мне все чаще казалось, что я так и заведу себе бойфренда в нашем кампусе, меня беспокоила отнюдь не любовь. Меня изумляла ненависть. Формы, которые она принимала в школе Св. Павла, приводили к выводам, которые представлялись мне крайне важными. Я не смела отводить глаза. Я наблюдала, как прекрасная темнокожая девочка-иностранка идет через фойе в столовую. Была заметна неровная пигментация кожи ее лица, но глаза потрясали, и в целом она казалась мне поразительно похожей на яркую кошку. Из кучки мальчиков ее окликнул одногодок: «Эй, Сарей!» Она обернулась и услышала в свой адрес следующее: «Двухцветные тачки вышли из моды еще в семидесятые!»

Все мы, и мальчики, и девочки, понимали, что Сарей – красавица. Если бы у нее появился ухажер из числа белых мальчиков, мы бы смогли сказать, что в нашем сообществе, как и в любом другом, есть свои оригиналы. Но, разумеется, этого не произошло.

Кроме того, что опасения сделали меня циничной, они сделали меня равнодушной. Девочка ест апельсин, как будто выступает на низкопробном представлении? С ней все ясно. А может быть, она актерствует или просто придуривается? Может быть, она с детства привыкла есть апельсины таким чудным способом? Это же просто четырнадцатилетний ребенок вдали от родного дома. Ничего подобного мне и в голову не пришло.

Отдельный интерес вызывали панели с именами. Я не вполне понимала, что может сказать мое имя, если и когда оно окажется на одной из них.

При крещении меня нарекли Лэйси Кахилл Кроуфорд. Первое имя я получила в честь прадеда, и Кахилл тоже было по отцовской линии.

Но при заполнении официальных бумаг для зачисления в школу Св. Павла мама сделала нечто необычное.

«Давай дадим тебе другое имя» – сказала она.

Я поняла, что она имеет в виду еще одно имя. Ее ручка повисла над строками формы, красными на белом фоне.

«Ну ладно».

«Что тут у вас?» – папа подошел к нашему столу, похрустывая солеными крендельками. Мама сидела в задумчивости, держа ручку на отлете двумя пальцами, как бывшая заядлая курильщица.

В нашей семье заполнению бумаг всегда придавалось несколько ритуальное значение. Мамин почерк был крупным и округлым, почти готическим. Она избегала общепринятых сокращений, даже если это были даты рождения в скобках, и писала с таким нажимом, что ее ручку было слышно. После рукоположения в сан она начала добавлять в свою подпись плюсик. В то время я не знала, что это было распространено среди сященников – такой крестик означал как бы благословение.

«Может быть, Де Мениль?» – предложила мама. Это имя никогда не встречалось мне прежде, и я не представляла, как оно пишется.

«Что-что?» – переспросил папа.

«Де Мениль. Ну, ты же знаешь этих коллекционеров искусства из Хьюстона? Так вот, еще по линии Пита мы родственники», – сказала мама.

Папа грыз очередной кренделек: «Да? Я этого не знал».

«Да», – сказала мама и объяснила, что ее любимая бабушка, которая умерла несколько лет назад, рассказывала про своего двоюродного прадеда, прибывшего в Америку со своими чадами через Новый Орлеан. Я знала эту историю. Практически все, что имело отношение к этой линии наших родственников, было похищено при ограблении их дома в Сент-Луисе сто лет назад. Остался только изысканный дамский веер, привезенный чьей-то прапрабабушкой из Франции. Видимо, она обмахивала им свое лицо во время путешествия на пароходе по Мисиссипи. Один из тех родственников так и осел в Новом Орлеане. Мне нравилось представлять себе человека, который остался – от него веяло выпивкой, картами, каким-то падением. Я видела, как он сажает всех остальных на пароход и исчезает в глубине городских улиц. Так он и убежал от всех нас. Никто даже имени его не помнил.

Своим характерным почерком мама вывела: Лэйси Кахилл де Мениль Кроуфорд. Папа не возражал против этого изменения, а я недоумевала, стоя босиком на кухне. Зачем мне еще одно имя? Что оно даст мне? И будет ли со мной все нормально, раз уж оно теперь у меня есть?

Слово самозванка мне и в голову не пришло. А оно было бы полезно для описания того, как я ежедневно мироощущала себя, как обжигалась на самых мельчайших своих ошибках, которые, как мне казалось, выдают меня как не принадлежащую этой среде. Но я не пыталась описать это чувство даже мысленно. Я обозначила сделанное мамой добавление словом пожелание. Я думала, что поняла, что за этим стоит и насколько это созвучно самой школе. Когда мы приехали знакомиться со школой Св. Павла, я была настолько потрясена ее красотой, что все это показалось притворством. Это выглядело как рисунок ребенка, который еще никогда не видел настоящей школы. Вот красное школьное здание с башенкой, здесь учатся; вот большая красная церковь, в ней поют; вот серая библиотека у пруда; вот каменные пешеходные мостики для хождений туда-сюда; а вот в этих серо-белых домах детишки будут спать. Там будет флагшток, лес и водопад, у которого ловят рыбу белые цапли. Будет даже спальный корпус, спрятавшийся, подобно замку, на вершине холма в лесу, и витражи, и каток, и лодочная станция…

И почему бы тогда и нам не проявить немного воображения? Почему не сделать меня такой, какой хочется?

Почти двадцать лет спустя на званом ужине в Лондоне я познакомилась с мужчиной по фамилии Де Мениль.

«О, это ведь и мое среднее имя», – сказала я.

«Нет, это невозможно», – ответил он.

«На самом деле, так и есть. Это одно из моих средних имен».

«Нет, это не так».

«Ну, хорошо, послушайте…»

«Этого не может быть».

«Ах, ну что вы, это ведь действительно так». Я была слегка заинтригована – как может этот посторонний человек отказывать мне в имени, каком угодно имени?

«Дворянскую фамилию Де Мениль присваивал лично Наполеон. Мы отследили всех до единого, кто ее получил. Так что нет, это невозможно», – сказал мужчина.

Возможно, мама ошибалась по части своей генеалогии, но если таким образом она хотела втолкнуть меня в мир богатых и знатных, то преуспела в этом наилучшим образом.

К середине первого года обучения я вроде как привыкла видеть свое имя, написанное именно так, или, как часто бывало, сокращенно – Лэйси Кахилл Де М. В нашей школе по возможности использовались полные имена, особенно если их произносили в церкви. Единственным исключением из этого правила были дисциплинарные взыскания, которые ректор объявлял непосредственно перед исполнением гимна. В этих случаях ограничивались именем и фамилией:

«Бенджамин Маккенна временно исключен за нарушение рекомендаций по взаимному посещению».

«Лукриша Тернер исключена из школы».

Затем вступал орган, заглушая наши перешептывания, и сидевшие вдоль стен преподаватели вперивались в нас взглядами, проверяя, все ли поют.

Мне было интересно, как они уместят мое новое полное имя на панели после окончания мной школы. Некоторые из длинных имен приходилось сокращать, и эти заглавные буквы, точки и римские цифры выглядели глуповато. Может быть, я победно избавлюсь от этого Де Мениль, когда закончу.

Теперь это дополнительное имя было нашим с мамой секретом, своего рода амулетом на удачу, засунутым в мой карман. И еще таким образом мы слегка подшутили над школой. Вам нужно происхождение? Будет вам происхождение. Кесарю кесарево, сказала бы мама.

Итак, Лэйси Кахилл Де Мениль Кроуфорд.

В феврале первого года обучения я услышала, как это имя зачитывают вслух.

Я не уделяла особого внимания происходившему в церкви, и тут ректор начал провозглашать полные имена моих одноклассников. И прежде, чем я сообразила почему, он добрался до моего собственного.

Сидевшая на резной скамье напротив моя наставница просияла лицом.

Последовали еще фамилии. Красивые слова, напоминавшие скорее о местах, чем о людях – Хит, Пелл, Галлатин, Трой. Последняя принадлежала моей подруге по футболу, известной как Робин. После ужина она уходила в свою комнату и уже тогда сочиняла романы. Через какое-то время до меня дошло: нас номинировали на стипендию Фергюсона, высшую академическую награду для младшеклассников. Она носила имя знаменитого выпускника девятнадцатого века Генри Фергюсона и как бы наделяла обладателя духом минувших десятилетий и авторитетом этого конкретного человека. Кандидатов выдвигали их учителя, и мы не имели ни малейшего представления о том, как это происходило. В ближайшие пару месяцев эти кандидаты отдельно от одноклассников пройдут серию индивидуальных экзаменов по каждому из четырех предметов. Это было в высшей степени серьезное и желанное испытание твоих человеческих качеств.