Два брата: век опричнины

– Но, Сашенька, в тебе говорит лишь молодость да горячая кровь. Остынь, у тебя есть время еще все обдумать. Не бросайся в омут с головой. Прошу тебя!

Александр резко обернулся: глаза налиты кровью, щеки пылают от гнева. Покачав головой, он проговорил:

– Оставь меня, старуха! Не лезь в мою жизнь.

Женщина медленно поднялась и опустила голову. Слова сына больно ранили ее сердце, от обиды на глазах выступили слезы. Правой рукой она смахнула катившуюся по щекам капли. Пройдя к двери, Марфа Егоровна потянула за ручку, но, подумав какое-то время, тихо промолвила:

– Я желаю тебе счастья, сын мой. Да будет так, как ты хочешь, – и больше не глядя на него, вышла из горницы, даже дверь за собой не прикрыла.

Александр стоял в нерешительности. Он осознал, какую обиду причинил той, что любила его больше жизни, той, которая когда-то носила его на руках, ночами не спала, сидя подле его колыбельки. Теперь, когда пришла пора ответить взаимностью, он горько обидел мать, не подумав о сказанных словах. Но бежать следом за ней, упасть в ноги, попросить прощение не решился, уж слишком был горд нравом.

На следующий день Александр не остался дома вместе с матерью и братом, а ускакал с отцом якобы на охоту, но куда на самом деле поехали они, того никто не знал. Никита Федорович, весь в черном, с прицепленной собачьей головой к седлу, гнал коня что есть мочи. За ним цепочкой мчались верные Путята, Петр, сын Александр и новый соратник Каллистрат – юноша с крутым нравом. Выехав к небольшому поселению, всадники натянули поводья. Князь поставил руку козырьком, прикрываясь от солнечных лучей, ища глазами что-то на дальнем пригорке. Наконец, он заметил крышу высокого дома, что стоял в стороне от остальных домишек поменьше. Мужчина гаркнул и сплюнул на землю, затем хлестнул коня и помчался дальше, оставляя за собой тучу пыли.

Вскоре они подъехали к тому самому дому, что виднелся на горизонте. Дом был окружен высоким забором, на котором выцвела и потрескалась от времени краска, двор порос травой и сорняком, а из окна доносились детские возгласы и крики. Никита Федорович по-молодецки соскочил с коня и потуже затянул кушак, поправив под ним булат в ножнах.

– Идемте, – махнул он рукой своим ступникам и первым прошел к дому, толкнув входную дверь ногой.

Первое время его глаза ничего не видели в полутемной комнате, привыкшие к яркому дневному свету. Наконец, князь заметил длинный стол, три скамьи и троих детей, что отнимали друг у друга игрушки. В углу сидела, склонившись над младенцем, худая женщина. Не сразу обратила она внимание на вошедших, не сразу расслышала посреди детского крика мужской голос. Первая подала голос девочка лет шести с беленькими косичками. Она вскочила и, подбежав к матери, воскликнула:

– Мама, смотри, дяди пришли!

Женщина резко вскочила на ноги, прижав плотнее младенца к своей груди. Тот, явно почувствовав материнский испуг, проснулся и закричал громким голосом. Остальные дети забежали в угол и спрятались за скамьи.

– Как поживаешь, хозяюшка? – с поклоном спросил Никита Федорович, забавляясь ее испугом.

Женщина оглядела вошедших: все они были рослые и широкоплечие, от таких и не спастись.

– Грех жаловаться. Мы живы и слава Богу, – только и нашла что ответить.

Князь решительной походкой, словно был хозяином этого дома, прошел к столу и развалился на скамье. Его рука сама потянулась к кувшину и налила из него воды в кружку. Залпом осушив ее, мужчина вытер тыльной стороной ладони мокрые губы и усы, затем положил булат на стол и спросил:

– Муж-то где?

Женщина глубоко вздохнула, комок рыданий туго стянул горло. Она силилась сдержать слезы, но не смогла. Дрожащим голосом ответила:

– Был когда-то муж, да теперь не с нами, а… – не договорив, она бессильно упала на скамью и заплакала.

Четверо мужчин, загородив весь проход, смотрели на нее плачущую и усмехались: не затем сюда пришли, дабы успокаивать несчастную вдову.

– Можешь не отвечать, – махнул в ее сторону рукой Никита Федорович, – знаю, где сейчас супруг твой. А вот воротился к тебе я не спроста. Хочешь знать, почему?

Женщина вздрогнула: она узнала этот голос, узнала. Каждый раз, открывая утром глаза, она молилась, чтобы лиходей не ворочался снова к ней, но увы, должно быть, такая у нее судьба нелегкая. Чего еще им нужно? Все, что было, они забрали себе, лишив ее и детей кормильца, денег, еды. Ничего не оставили. Так что еще им нужно?

– Супруг твой некогда задолжал мне, верно говорю?

Женщина кивнула головой.

– Верно. Все, что я забрал себе, то было мое, не ваше. Теперь вопрос: почто ты, ведьма окаянная, прошение на имя мое писала, а? Думала, не узнаю об этом? Сыну моему старшему на меня жаловалась, да? Но тот и правда глупцом оказался, вместе с Иваном Семеновичем татя в дом мой прислал, да мои люди вовремя спохватились. И знаешь, что я сделал с ними со всеми? Расскажу: татя убил мой верный соратник Путята, купец оказался без жены да еще калекой, теперь подсригшийся в монахи, а Андрея я сам лично проучил. Теперь ты поняла, во что ввязалась твоя пустая голова?

Женщина вздрогнула, все ее тело покрылось холодным потом. В углу заплакали дети. Никита Федорович встал и со всей силой ударил по столу, кувшин покатился и упал на пол, разбившись в дребезги. Он одним взмахом руки подал знак своим людям и те, посмеивались стали приближаться к несчастной, у которой на руках плакал ребенок. Первым подошел Каллистрат, высокий, тонкий, молодой. Глянув на женщину, он подмигнул Путяте и проговорил:

– «Медведь», как тебе баба, а? Это по твоей части.

Путята вплотную подошел к ней, долгим пристальным взглядом оглядывал ее худое от недоедание тело, впалые бледные щеки, потрескивающиеся губы, длинную темную косу. Ощупав ее своими большими руками, он разочаровано фыркнул и махнул рукой:

– А, не нужна мне такая. Худая как скелет, даже пощупать нечего, да и на лицо страшна. Забирай себе, коль хочется.

Женщина при этих словах вскрикнула, прижала младенца к себе. Нет, лучше умереть, но не дать тело свое на поругание лиходеям безбожным. Никита Федорович подошел к ней и с грозным видом протянул руки:

– Отдай мне младенца!

– Нет, ни за что! Лучше убейте прямо сейчас, но ни я, ни мои дети не попадут к вам в лапы!

– Смотри-ка, как наша курочка заговорила, – с усмешкой проговорил Каллистрат, но князь даже не обратил на него внимания.

– Последний раз повторяю: отдай мне ребенка или же я убью его на твоих глазах!

При этих словах она заплакала, дрожащими руками протянув плачущего малыша Никите Федоровичу. Тот осторожно взял ребенка и передал его Александру со словами:

– Выходи во двор да смотри лялю не урони, держи крепче.

Молодой человек покорно опустил голову и брезгливо взял младенца на руки, впервые ощутив в своих руках крошечное, словно комочек, тельце. Сам князь приказал женщина и оставшимся троим детям сидеть в горнице и не выходить никуда, иначе пуля из пищали положит конец каждому, кто выйдет на подворье. Сам он вместе с товарищами покинули двор и плотно прикрыли за собой дверь, подперев ее большой палкой.

– Что теперь делать? – удивленно спросил Путята.

Никита Федорович какое-то время молча глядел обезумевшими глазами на дом, не оборачиваясь, приказал:

– Поджигай, мне доносчики не нужны.

Александр усмехнулся, но так, словно желал заплакать, Петр кашлянул в кулак, но ничего не сказал, и только один «медведь» довольно присвистнул и с помощью огнива выжжег искру. Маленькое пламя разом метнулась по деревянным ступеням крыльца вверх, захватывая все больше и больше пространства. Затрещали бревна, из дома донеслись истошенные крики. Мужчины отбежали в стороны, дабы пламя не жгло их лица. На руках Александра заплакал младенец и задергался всем телом. Молодой человек на ухо прокричал Никите Федоровичу:

– Отец, возьми крикуна, сил больше нету!

– Погодь, сыне, не сейчас, – махнул на него рукой князь.

Разбушевавшееся пламя, подхватываемое ветром, рвануло вверх, со второго этажа посыпались осколки выбиваемых стекол, затем в раме показалась несчастная вдова. Размахивая руками, она кричала:

– Люди, помогите! Горим!

Ее трое детей – две девочки и мальчик, громко заплакали, умоляя ее сделать хоть что-то. Черный дым ворвался в комнату и обдал несчастных зловонным запахом. Женщина, не долго думая, схватила в руки самую младшую дочерку и кинула ее вниз. Девочка, пролетая, сильно стукнулась головой о бревенчатую балку и упала за земь уже мертвой, из ее разбитого лба струйкой стекла алая кровь, зловеще блестевшая на солнце. За ней спрыгнули вниз брат и сестра, но и их постигла несчастная участь – они упали прямо на горящие доски.

Постепенно огонь окутал весь дом, обломки кровли начали разлетаться во все стороны. Стены покосились и дом рухнул под тяжестью бревен, похоронив под собой четыре обугленных тела. Черный зловонный дым поднялся ввысь, улетая все дальше и дальше к небу. Идущий по извилистой деревенской тропе крестьянин ссо своей бабой увидел вдалеке черный столб. Поначалу он решил, что это горит лес, но приглядевшись, он увидел, что дым поднимается на голом холме, на котором виднелось что-то наподобие забора. Крестьянка неистово перекрестилась и проговорила:

– Господи, да что же там случилось?

– Надо бы мужиков крикнуть да разобраться во всем, – ответил ей муж и ринулся к стоящий на окраине покосившимся домишкам.

Черный дым забился в рот и уши. Пятеро мужчин, прикрывая лицо от черной копоти, вышли за ворота, не желая более лицезреть страшное погребение. Александр не обращал уже внимания на плачущего младенца – перед его мысленным взором все еще мелькали тени саженных невинных людей. На отца он не глядел, хотя в душе не осуждал его за содеянное, он вообще никогда в жизни не шел против родительской воли, тем и заслужил любовь и ласку.

Никита Федорович тяжелой поступью, словно постарел на несколько лет, подошел к коню и прыгнул в седло, даже не оглянувшись ни на кого. Он тронул поводья и помчался вниз по тропе, ловя ртом свежий воздух. На душе была пустота, в носу все еще ощущался запах гари, а в ушах раздавались крики жертв, молящих о помощи.

Ветер ласково трепал гриву коня, яркое полуденное солнце ослепляло глаза, все вокруг было зеленым, по голубому небосводу плыли белые пушистые облака, только ничего это не радовало. Где-то позади оборвалась жизненная нить невинных детишек и их матери, погребенных под завалами собственного дома, а на руках сына спокойной дремал младенец. Дальний звук церковного колокола пробил еще раз и смолкл, вокруг сгустилась гнетущая тишина, лишь стук копыт доносился до ушей и больше ничего. Никита Федорович почему-то резко, с какой-то неистовой яростью осадил взмыленного коня и спрыгнул на землю подле речушки. На берегу было прохладнее и потому уставший князь опустился на песок и смочил голову прохладной водой. Капли скатывались с волос и бороды, неприятно прилипая к одежде, но он не обратил на это внимания. Сердце гулко стучало в груди, удары колокольчиков больно били по вискам, казалось, сама совесть теперь мучила его, не давала покоя. Никита Федорович лег на влажный песок лицом вниз, носом ощущая запах зеленых водорослей, выброшенных волнами на берег. Говорить ни с кем не хотелось, даже видеть сына не желал он. Одно было на уме: как можно скорее добраться домой, смыть с себя всю грязь и укутаться с головой под одеяло, под мягкий бок жены. Но пока до осуществления мечты было далеко, тем более, что лошади сильно устали из-за невыносимого зноя.

Легкой поступью сафьяновых сапог Александр приблизился к отцу и наклонился над ним, в его руках все еще спал младенец.

– Отец, – тихим голосом проговорил он, – отец, с тобой все хорошо?

Князь ответил не сразу, как бы сквозь пелену:

– Отстань, сын, худо мне сейчас. Дай подумать.

– Но… что делать мне?.. Что делать с этим дитем? Не оставлять же себе?

Никита Федорович заставил себя через силу подняться. Поглядев на сына снизу вверх, он глубоко вздохнул и ответил:

– Ненавистный мир! Нигде нет покоя, даже здесь, в ниши лесной. Тяжко мне, Саша, очень тяжко. Многое повидал я на своем веку, но такую смерть видел впервой. Не желаю далее оставаться здесь. Быстро по коням, скачем без остановок, пока не воротимся домой.

– Но а ребенок? – не унимался молодой человек.

– Отдашь его первому встречному и забудь о том. Устал я. А тут еще и ты…

По дороге домой они увидели толпу крестьянский мужиков, шедших с косами наперевес. Мужики при виде всадников с притороченными собачьими головами, отошли с дороги и склонили головы, боясь вглядеться в их лица.

– Здорове, мужи, – обратился к ним Александр, скакавший позади остальных.

– Здраве буде, сыне, – промолвили крестьяне, не поднимая глаз.

Молодой человек наклонился с седла к самому молодому из них и передал тому сверток со словами:

– Бери младенца и найди каку-нибудь бабу-кормилицу.

– Господи, – удивился крестьянин, с трепетом беря ребенка на руки, – да чей же он, сей отрок? – и слегка пригладил детские волосики.

– Уже не чей, – ответил Александр, – сиротка несчастный. Из всех родных один остался.

Остальные крестьяне сгрудились подле сотоварища и поочередно принялись успокаивать проснувшегося ребенка. Мужик прижал дитя к себе и ответил:

– Не беспокойся, княже, мы позаботимся о нем, не оставим одного пропадать. Найдем и кормилицу, и няньку, что присмотрит за ним. Вырастим богатыря на деревенском твороге. Сироток-то мы любим.

– Дай вам Бог в помощь, – сказал юноша и тронул коня, который копытами взметнул тучу пыли.

Крестьяне перекрестили его за спиной, один из них тихо прошептал:

– Здоровье тебе, сынок.

Устало слезив с коня, Никита Федорович прямиком направился к дому, где дал необходимые распоряжения сенным бабам, дабы те растопили баньку и наполнили чарки горячей водой. Долго мылся князь, сильно тер себя мочалкой из лыка, пока на пол не закапала вода, смешанная с грязью. Обтеревшись мягким полотенцем, он почувствовал себя намного лучше, чистое тело, чистая выглаженная одежда вселили в него бодрость, в душе зародилась некая теплота, некое отчуждение от всего мира. Ему было хорошо и легко. Мысли о содеянном как-то сами по собой расстворились в памяти, устыпив место лишь одному желанию: разделить вечернюю трапезу с семьей и лечь спать.

Юноша в длинной рубахе до колен с засученными по локоь рукавами неистово работал на кладбище, роя четыре могилы – одну побольше, три остальные поменьше. На вид юноше было лет восемнадцать-девятнадцать, не более. Его светло-каштановые волосы, обрамляющие смуглое лицо, переливались на солнце. По впалым щекам обильно текли слезы, оставляя за собой белые следы. На земле лежали завернутые в белые простыни тела, чьи лица были скрыты толстым полотнищем. Молодой человек не чувствовал ни жары, ни усталости – всего немного лет, а уже столько пришлось вынести. В начале весны на его отца обрушилась напала, приехали черные всадники на вороных конях, повязали несчастного и отправили в пыточную камеру, где он и скончался в страшных мучениях. Похоронили его, выдержали траурный период, поставили свечи за упокой. Потом постепенно горе стало притупляться, забываться. Еще нужно было малых детишек на ноги поставить, накормить-напоить. Оставшиеся золотые монеты берегли, особо не тратились, в закромах оставались мешки с зерном да мукой, тем и питались. У детей боярских в у пору больших земельных наделов не было да и холопов тоже, приходилось все самим в поте лица добывать. Вроде жизнь стала налаживаться. Но как говорится: беда не приходит одна. Поздно вечером прискакали люди от Никиты Федоровича, насильно забрали то, что было: мешки с зерном да маленький мешочек с золотом, даже серьги и кольца у матери сняли да себе в карманы положили. Несчастная вдова бранила супостатов что есть мочи, на детей ссылалась: как им бедным сироткам с голоду не умереть, а опричники глядели на нее и смеялись. Но даже это готова была простить женщина, только чтобы князь оставил ее семью в покое. Рано утром старший сын ее запряг единственную лошадь и поехал в столицу искать работу, дабы семью прокормить. Вдова благословила его на прощание и надела ему на шею нательный крестик, перекрестила сына и отпустила. Но не знала она тогда, что видится с ним последний раз, что встречает последнее утро в своей жизни. В обед снова приехал Никита Федорович да не один. Накричали на несчастную, что мол, жалобу на него пишет, а потом… Даже вспоминать не хочется. Воротился юноша из Москвы, а вместо дома груда пепла да истлевшие дрова. Ринулся он с криками о помощи, хорошо, крестьянские мужики работали не подалеку, услыхали его вопль и на помощь сбежались. Перерыли все, а под завалами четыре обугленных тела нашли. Молодой человек как увидел, что сталось с матерью да братом с сестрицами, так и чувств лишился. Забрали его мужики, водой родниковой окропили, дали прийти в себя. Юноша долго не мог осознать, что произошло, почему вдруг остался один: без дома, без семьи? Куда теперь ему одинокому податься? Кто его примет? Но эти вопросы не имели большого значения – он молодой, работу-то всегда найдет, а будут деньги, так и заново построиться можно. Но как оставить родных без погребения? Даже на гробы денег не было? Решил юноша сам похоронить мать, брата и сестер, сам завернул их останки в саван, сам могилы вырыл. Только боялся одного: кто прочитает над покойными молитву?

На его счастье мимо кладбища шел отец Алексий в простой рясе и черном клобуке. Упираясь на посох, седовласый владыка остановился подле юноши и позвал:

– Даниил? Ты ли это?

Молодой человек оторвался от работы и пустыми, заплаканными глазами уставился на него. Ничего не хотелось говорить в ответ.

– Даниил, – ласково проговорил отец Алексий и шагнул ему навстречу, – люди поведали мне о случившимся горе. Я искренне соболезную тебе и прочитаю над умершими молитву как требует обычай, а в храме поставлю свечи на их упокой.

– Благодарю, владыка, – дрожащим голосом произнес юноша и, наклонившись, снова принялся рыть могилу.

Отец Алексий долго смотрел на его сгорбленную спину, на пропитавшуюся потом и пылью рубаху, и в его душе родилась жалость к сему юноше, бедному сироте. Дабы хоть как-то облегчить страдания его, священник сказал:

– Помолись, облегчишь тем самым душу свою.

Даниил бросил лопату на земь и, не поднимая голову, язвительно спросил:

– Отче, это ты мне говоришь сие? Какая молитва облегчит мои страдания? Или может быть, молитва вернет к жизни родных, которых я сам своими руками хороню? Знаешь ли ты, что чувствую я сейчас, что чувствовал в тот миг, когда увидел вместо родного дома пепелище? О каких молитвах ты говоришь сейчас?

– Не говори так, сыне, не бери грех на душу. Смирением и молитвами ты найдешь покой сердца своему.

– О каком покое ты говоришь, владыка? Какой такой грех я совершил? Почему, я хочу услышать это от тебя, почему добрые люди страдают, а подлецы живут в хоромах, сытые, одетые, обутые? Почему с хорошими людьми случаются несчастья, а лиходеи, у которых руки по локоть в крови, не ведают ни страха, ни раскаяния? Что же за Бог такой, если не карает преступников и татей?

– Никто не знает ответ на сие вопросы. Но Господь милосерден и справедлив.

– Где же Его справедливость, если невинные люди страдают и умирают в мучениях, а негодяи счастливо доживают до старости в окружении семьи? Мой отец был честным человеком, добывающий хлеб тяжелым трудом. Почему тогда он умер в пытках? Моя мать была добродетельная, набожная женщина, почему ей досталась такая судьба? Посмотри, отче, на эти саваны – в них завернуты мои мать, брат и сестры. Чем они прогневались пред Господом, что заслужили такую смерть?

Отец Алексий тяжело вздохнул, тугой комок подступил к его горлу, но он силился говорить ровным голосом, сохраняя видимое спокойствие.

– Я тебе расскажу, – начал он, – жил некогда богач, одевавшийся в порфиру и виссон, каждый день пировавший. И жил нищий, который лежал у ворот богача и питался крошками со стола, и псы, проходя мимо нищего, лизали его пятки. Умер нищий и ангелы отнесли его в лоно Авраамово. И умер богач и попал в ад на вечные мучения. И увидел некогда богач, что нищий стоит подле Авраама и завопил: «Отче Аврааме! Умилосердись надо мной и пошли Лазаря, чтобы омочил конец перста своего в воде и прохлодил язык мой, ибо я мучаюсь в пламени сём». На Авраам сказал: «Чадо. Вспомни, что ты получил уже доброе твое в жизни твоей, а Лазарь – злое. Ныне же он здесь утешается, а ты страдаешь. И сверх того всего между нами и вами туверждена великая пропасть, так что хотящие перейти отсюда к вам не могут, также и оттуда к вам не переходят». Тогда сказал он: «Та кпрошу тебя отче, пошли его в дом отца моего, ибо у меня пять братьев; пусть он засвидетельствует им, чтобы и они не пришли в это место мучения». Авраам сказал ему: «У них есть Моисей и пророки; пусть слушают их». Он сказал: «Нет, отче Аврааме, но если кто из мертвых придет к ним, покаются». Тогда Авраам сказал ему: «Если Моисея и пророков не слушают, то если бы кто из мертвых воскрес, не поверят».

Даниил выпрямился, прищурил глаза и, пожав плечами, спросил:

– Владыка, это ты мне сказки рассказываешь?

– Почему сказки? Это Бибилия.

– Да… Бибилия… Только я уже вырос и понимаю, что зло сие ненаказуемо. Хорошо живет лишь тот, у кого золото полные сундуки и амбары ломятся от зерна и муки. Богачи и судей подкупают, и управы на них нет. А мы, бедные, обездоленные сироты по миру скитаемся, на хлеб у паперти милостыню просим, не веря уже ни в милость Господа, ни в Его справедливость, ибо никому мы не нужны на этом свете… да и на том тоже…

– Эх, Даниил, молодой ты еще, мало в жизни поведал. Смотрю на тебя и вижу: красив ты и лицом и статью, да и здровьем и разумом Богом не обделен. Встанешь на ноги, заживешь, тогда горе и мытарства забудутся, а родных мы сейчас отпоем да молитвы с их именами закажем. Найдут успокоение они на том свете. В раю будут ждать тебя.

Юноша ничего не ответил, только чувствовал он, как тяжелый камень, сковывавший душу и сердце, упал, уступив место тихому горю. Поставив с помощью отца Алексия кресты на могилах, Даниил тяжелой поступью отправился в деревню, не имея представления как жить дальше. По дороге ему встретился всадник на старой лошади. Всадник свесился с седла и окриком остановил его:

– Даниил, постой. Я уже знаю, какое горе обрушилось на тебя. Но не плачь, у меня есть просьба к тебе. Зайди к брату моему, что кузницу держит, ему как раз помощник нужен, а уж хлеб и кров он тебе даст.

– Спасибо тебе, Емельян, – отозвался юноша и облегченно вздохнул – жизнь, кажется, стала налаживаться. Может быть, и прав был отец Алексий, когда рассказывал о справедливости Господне?

Жаркий май сменился прохладным, дождливым июнем. Целыми днями над землей нависали темные тучи, по ночам сильный дождь стучал в окна. Улицу и тропы утопали в лужах. Люди искали спасение в молитвах и простаивании служб в храмах и церквях, ибо знали, что неиссякаемая влага погубит только что посеянный урожай. Бог внял мольбам верующих. Через три недели дождливая погода сменилась солнечным светом и теплом, в лужах и на влажной траве весело заискрились блики лучей. Детвора, высыпавшая из домов, с крикам и хохотом рванула по улицам, заполнив пространство райским щебетом.

Анастасия Глебовна, нареченная Александра, стояла в предбаннике, развязывая на шелковой рубахе длинные кисти. Зеленый, украшенный бусинами жемчуга, сарафан валялся наподалеку на скамье. Раздевшись, девица с наслаждением потянулась словно кошечка и открыла дверцу, из которой клубом потянулся пар. Служка молодец, подумала она, успел таки приготовить баньку. Вдыхая горячий воздух, перемешанный с паром и запахом березового веника, красавица села на скамью и прикрыла глаза, чувствуя, как тело ее млеет, на коже раскрываются поры, очищая организм от всякой скверны. Длинные, взмокшиеся волосы упали на пол. Белыми руками Анастасия связала жгутом толстые пряди и скрепила их на затылке тугой заколкой, дабы они не мешали поту течь по спине. Постепенно дремота от горячего воздуха и безмятежность взяли ее сознание в свои цепи. Девушка легла на скамью и с блаженной улыбкой припомнила последние дни ее жизни. После одобрения сватовства она по-настоящему почувствовала себя поистинне счастливым человеком. Будучи в некотором роде строптивицей, девушка на сей раз стала слушаться свою добрую, старую нянюшку, которая то и дело советовала ей как можно больше есть, дабы приобрести женственные формы и румянец. Теперь-то она знала, для чего старушка это все говорила: жена должна быть упитанной и сильной, дабы вынести и родить здорового ребенка, а ежели она худа и бледна, какой прок от нее? Каждое утро под пение птиц няня будила свою подопечную, принося в ее горницу только что испеченные пироги с медом да яблоки наливные. После завтрака, умывшись и переодевшись в чистую одежду, Анастасия вместе с кормилицей шли гулять по саду, дышать чистым воздухом, взирать на голубое небо, срывать мелкие цветочки и потом плести из них венки. Глеб Михайлович дал дочери некоторую свободу, ограничив ее при этом от внешнего мира, от простолюдинов и холопов. Часто, когда никто не видел, затворница припадала лицом к забору и сквозь высокие ставни глядела в незнакомый, закрытый для нее мир: там сновали туда-сюда люди – мужчины, женщины, молодые девицы в простых сарафанах и платочках, юноши в потертых штанах, дети, но все они не видели ее, не знали, что там, за тем забором спрятана прекрасная сербалинка, райская птичка, заточенная в золотую клетку. Даже если бы они знали про нее, что она для них: дочь дворянина, чья судьба определялась отцом и законом власти. То было днем, а вот вечером, когда на землю спускались сумерки и в небе появлялись звезды, девушка подходила раз за разом к той яблоне, где произошла их тайная встреча с Александром. Вспоминая об этом, красавицу бросало то в жар, то в холод, учащалось дыхание, замирало сердце от сладостных мечтаний вновь оказаться в объятиях любимого, вновь почувствовать его теплоту, его сильные руки, с такой нежностью ласкающих ее тело. Вновь и вновь возвращаясь к греховным мыслям, Анастасия блаженно улыбалась куда-то вдаль, словно чувствовала, что желанный ее где-то рядом, пусть мысленно, но рядом. Так сроднившись со своей страстью, она уже на яву слышала его приближающиеся шаги, слышала его взволнованное дыхание, ощущала прикосновение его горячих рук. Не в силах более сдерживать себя, девушка поднялась со скамьи и крикнула: «Саша, где же ты?»

И вдруг не в мыслях, а совсем рядом, в предбаннике, раздались чьи-то торопливые шаги, потом дверь резко открылась и на пороге предстал ничуть не смутившийся Алексей Елизарович, в его руках была одежда Анастасии.

– А я вовсе и не Саша, моя дорогая крестница, – проговорил мужчина и медленно стал приближаться к ней.

Девушка закричала. Вскочив с места, она рванула на себя полотенце, дабы прикрыть свою наготу. Крестный ее, огромный, с большими руками, приблизился к ней, поглядел сверху вниз и как-то странно, не по-доброму улыбнулся. Анастасия задрожала всем телом, к горлу подступил комок. Она хотела кричать, бежать куда-то, но ее словно кто-то держал, не давал сдвинуться с места, кто-то невидимый сжал ее рот. Алексей Елизарович какое-то время стоял в нерешительности, но в последний миг резко схватил за край полотенца и сбросил его на пол. Девушка, оставшись без ничего, попыталась было прикрыть срам ладонями, но и это не дали ей сделать. Мужчина бесцеремонно взял ее за подбородок и покрутил голову туда-сюда, желая разглядеть что-то, затем приподнял губы и долго всматривался в зубы – так на рынке выбирают лошадей.

– Встань прямо, опусти руки и не шевелись, – приказал он крестнице, та покорно подчинилась, из ее глаз брызнули слезы.

Алексей Елизарович долго и сладострастно блуждал по ее стройному, белокожему телу, его крепкие руки то сжимали неистово, то разжимали ее грудь с красными сосками, потом его персты опустились ниже к талии и бедрам. Что-то бормоча себе под нос, он силком толкнул племянницу на скамью и рывком раздвинул ей ноги. Анастасия не шевелилась, в её голове мелькнула страшная мысль, от которой она чуть не потеряла сознание, но у Алексея Елизаровича на уме было совсем иное: он долго и пристально всматривался в ее тайну, его мозолистые шероховатые руки какое-то время бродили в том месте, что между бедер, но в конце он выругался и сдвинул ноги девицы обратно. Красавица оставалась лежать неподвижно, боясь показать признаки жизни, но мужчину это не смутило. С каким-то презрением он бросил прямо ей в лицо сарафан и хрипло приказал:

– Одевайся!

Анастасия торопливо натянула длинную рубаху, сверху расшитый жемчугом сарафан, волосы свои заплела в тугую косу, дабы никто не видел ее распущенными прядями. Оглядев крестницу с ног до головы, мужчина довольно щелкнул и крикнул куда-то за дверь:

– Все готово, можешь заходить.

В баню тяжелой поступью ввалился молодой мужчина с красивым лицом, обрамленным черными густыми кудрями и аккуратно подстриженной бородкой. Некоторое время он переводил взгляд с Алексея Елизаровича на девушку и наоборот. Вскоре, когда игра взглядов ему надоела, незнакомец туго затянул кожаный ремень, запахнул кафтан и проговорил:

– Пойдем, только быстро!

На сей раз, словно прийдя в себя, Анастасия отступила на полшага, понимая, что произошло нечто страшное. Она прижала белые ручки к груди и подавила тяжелый вздох, тугой комок рыданий подступил к горлу, не давал потоку воздуха пройти внутрь к легким. Только теперь она осознала, почувствовала сердцем, что никогда больше не увидит того, кого полюбила пуще жизни. Машинально девушку выставила вперед трясущиеся руки и крикнула:

– Не подходите ко мне, слышате? Мой отец не позволит вам…

Ее слова прервал грозный окрик незнакомого мужчину, который, указав на девицу пальцем, сказал Алексею Елизаровичу:

– Почто уставился аки истукан? Хватай девку и веди за мной!

Алексей Елизарович медлил, в его взляде читались расстерянность и некая жалость к племяннице, пусть не родной, но племяннице. Неловко ступая на крепких еще ногах, он ухватил Анастасия в области запястия и потащил за собой. Незнакомец, имя которого и было Роман Филиппович, все время торопил их, видя, с каким упорством не давалась Анастасия. Алексею Елизаровичу становилось все труднее и труднее вести племянницу, которая упиралась пятками в пол, то и дело падала на колени, кричала, пытаясь укусить его пальцы.

Баня располагалась так, что имела вход в дом. Пройдя кое-как предбанник и отворив тяжелую дверь, они оказались в одном из коридоров дома, где на удивление царила мертвая тишина. Анастасия из последних сил выгнулась и крикнула что есть мочи: