Два брата: век опричнины

Вскоре Охотный ряд кончился и глазам открылась Лобное место, широкое и просторное. Стрельцы из царской армии в красных кафтанах с бердышами наперевес ровным строем шагали по центральным улицам, наводя порядок. Возле церквей на папертях толпился разнообразный люд. Здесь сидели и лохматые бабы с кричащими голодными младенцами на руках, и калики перехожие с грязными ступнями, в стороне от них за храмовой оградой сидели на земле юродивые с безумными глазами и вывалившимися языками, и те, чей облик был обезображен с самого рождения: слепые, калеки с отростками вместо ног или рук, прокаженные с перекошенными либо потемневшими лицами. Смрад от их немытых тел витал в воздухе, вызывая приступы тошноты. Один из юродивых, старик, чье тело прикрывало лишь жалкое рубище, подбежал к коню Никиты Федоровича и, схватив его под уздцы, громко воскликнул, в судороге крестясь одной рукой:

– Господи! Услышь молитвы наши, спаси народ православный от геены огненной! Чую, идет погибель на народ русский. Кайтесь, православные, и да услышит Господь Бог наши молитвы!

Никита Федорович вздрогнул всем телом. Он знал, что слова сие обращены ко всем, но в глубине души чувствовал, что погибель идет от руки его и таких же как он сам, и от этой мысли, понимая где-то грехи свои, князь догадался, что старик обращается именно к нему. Вне себя от гнева, словно его заставили оправдываться, он поднял толстую плеть и наотмашь удар ею по лицу юродивого. Тот так и сел на сырую землю, плеть рассекла кожу на его лице, по подбородку закапала кровь.

– Что же делается, на божьего человека руку подымают! – где-то в толпе прокричала женщина, ей вторили остальные голоса женские и мужские.

Никита Федорович злобно сплюнул на земь и, сдвинув черные брови к переносице, выхватил меч и воскликнул:

– Чего рты свои зловонные пораскрыли! Почто стоите возле меня? Ах, ну, раступись, чернь безродная, покуда меч мой не поразил ваши пустые головы!

Народ в ужасе расступился, женщины замолкли и прижали детей к себе. Черная одежда, собачья голова заставили людей подчиниться. Опричники, залившие страну кровью невинных, вызывали в каждом русском человеке неподдельный ужас и страх за свою жизнь.

Андрей, до сей поры стоящий в стороне и видевший, как отцовская рука опускается на голову невинного, вздрогнул от удара, словно били не юродивого, а его самого. До последнего момента юноша сдерживал себя, чтобы не уехать куда глаза глядят, лишь бы больше не встречаться с отцом, но трепет перед ним и страхи детства и на сей раз заставили его подчиниться и двинуться следом за Никитой Федоровичем, который лишь мельком взглянул на сына, но этого мгновения было достаточно для того, чтобы он понял, что творится у того на душе.

Кони, мчавшиеся галопом по московским улицам, быстро миновали церкви и монастыри, коих было великое множество в столице. И когда бешеная скачка прекратилась и лошадям дали отдых, глазам Андрея предстал Спасский собор, окруженный воротами, словно резеденция самого царя. Сам собор стоял как бы в стороне ото всех остальных построек. Облицованный белым камнем, он отличался от иных храмов, возвышался над ними. Словно корабль, плывущий по волнам, собор вздымал к небу, норовясь достать до облаков своим золоченным, похожим на пламя свечи, куполом. Вход в собор был выложен двойной аркой, украшенной профилем, что говорило о великолепном мастерстве зодчего, который и придумал сие украшение.

Солнце осветило маковку Спасского собора и в этот момент раздался звук колокола, призывающего православных на службу. Потом звон повторился. За ним, словно эхо, вторили колокола других храмов, и вскоре вся Москва наполнилась радостным колокольным звоном. Андрей восторженными глазами глядел на собор снизу вверх, в ушах стоял звон, а душа от всего увиденного и услышанного поднималась ввысь, вместе с порывом ветра летя над столицей.

Вскоре из-за угла вышли толпы богомольцев, спешащих в храм для совершения молитвы. В воздухе раздались мужские бормотания, возгласы женщин, на руках у матерей кричали младенцы, и все эти люди: богатые и бедные, знатные горожане и простолюдины – вызвали милую улыбку на лице молодого человека, ему было приятно смотреть на их постные лица, глубокий взор, обращенный вглубь себя, в сердце, и ему стало радостно лишь оттого, что он смотрит на них, видит их, слышит их голоса, прежде с ним никогда этого не случалось, но сейчас Андрей понял самого себя, осознал, что суровость и жестокость отца не смогли погубить в нем то доброе начало, которое дано ему было при рождении.

Никита Федорович попятился к забору, уступая место богомольцам, его сурово сдвинутые к переносице брови говорили о его плохом настроении, никогда не любил он глубоко верующих людей и часто за столом, в кругу семьи, высмеивал Марфу Егоровну, которая могла часами воздавать поклоны перед иконами, что стояли в углу. Князь обернулся в сторону и впервые за долгое время широко улыбнулся: к нему на полном скаку ехало три человека в черных, развивающихся на ветру словно вороные крылья, одеяниях, наводящих на прохожих страх. Каждый, кто видел всадников, бежали к обочине и крестились. Андрей тоже заметил их и даже узнал – то были верные слуги отца Путята, Петр и Василий – молодой парень с красивыми большими глазами, на которые то и дело падали пряди каштановых кудрей. Никита Федорович больно стеганул коня и, не обратив ни на кого внимания, подскакал к своим людям, которые даже несколько замешкались: видано ли, чтобы князь сам к ним ехал? Путята снял шапку и склонил голову в знак покорности и готовности отвечать на любые вопросы.

– Ну? – хриплым голосом спросил его князь. – Выведали что-либо у него аль отмалчивается до сих пор?

– Ничего, княже, поделать не можем. Уже и руки выкручивали, и железо прикладывали, всебес толку. Даем бумагу да перо, говорим, напиши хотя бы имя, а тот голову отвернет и в потолок глядит. Что мы можем еще поделать?

– Экие вы, непутевые! Ничего сами делать не можете. Ну уж ладно, я сам поеду туда, – он обернулся к сыну и приказал. – И ты последуешь за мной, только язык за зубами покрепче держи.

В воздух поднялся целый рой пыли: пять гнедых коней галопом помчались в сторону московской темницы, что находилось сразу за Лобным местом. Подлетев на полном скаку к мрачным воротам здания, построенного из необтесанного камня, Никита Федорович первым спрыгнул за землю и быстрым шагом направился к тяжелой деревянной двери, Путята, Петр и Василий ринулись за ним следом. Лишь один Андрей не спеша слез с лошади и пригладил его гриву – любил он коня своего, потому берег и никогда не стегал. Еще раз помедлив, словно боясь подходить даже на шаг к темнице, юноша коснулся бока отцова коня и увидел белый след, оставленный розгой. Конь от прикосновения по больному месту слегка вздрогнул, судорога пробежала по всему телу.

– Успокойся, я не сделаю тебе худо. Бедненький, больно тебе, – Андрей ласково, точно ребенка, погладил гнедого и тот, почувствовав непривычную доброту и ласку из рук человеческих, взглянул на молодца преданными глазами.

Из дверей донесся нетерпеливый голос Никиты Федоровича:

– Андрей, почто стоишь аки истукан у ворот, живо следуй за нами.

– Мне следует идти, видишь, и я не могу ослушаться, – тихим голосом сказал юноша коню и пожал плечами.

Двое стражников указали Андрею путь, и он ступил следом за отцом по длинному темному коридору. Все это место наводило ужас и скованность на каждого, кто впервые входил сюда. Туннель, представляющий собой сплетение коридоров под низким сводчатым потолком, который словно давил на голову, узкие каменные ступени, ведущие вниз в подземелье, тусклый свет факелов, в свете которых предметы казались красными, лязг оружий и цепей, крики, доносившиеся из дальних камер – вот, что такое была темница. Андрею стало не по себе от этого мрака, к которому он никак не мог привыкнуть, от удушливого запаха гари, от стонов пойманных преступников, которых пытали специально к этому люди. Юноша мельком взглянул на спину отца и вытянул вперед свою правую руку, дабы разглядеть ее в тусклом свете, блики факела осветили ее и из-за сочетания тьмы и огня рука показалась ему красной.

Он не помнил, сколько времени шел по коридору, но стоило им лишь спуститься вниз, как перед ними Путята отворил окованную железом дверь, так их взору предстала большая комната, с потолка которой свисали толстые цепи с крюками, поотдаль стояла бочка, доверху наполненная водой, и посередине сидел Иван Семенович, чье лицо за несколько часов постарело больше, чем за десять лет, его спутанные волосы и борода слиплись от спекшейся крови, лицо распухло и посинело от частых ударов, а на левой реке не хватало одного пальца. Купец при виде вошедших встрепнулся, его мутный взор блуждал по их лицам, и вдруг он весь поддался вперед, его подбородок затрясся, а изо рта вылетело что-то, похожее на мычание. Все уставились на него, все, кроме Андрея. Юноша незаметно отступил на полшага и перекрестился, сейчас он ненавидел себя более, нежели кого-либо иного. В сердце его что-то оборвалось, в глазах потемнело, голова кружилась от запаха крови, от удушливой гари, от вида несчастного, чьи глаза полны были гнева. Понимая, что в любой момент лишится рассудка, Андрей прикрыл рот ладонями и побежал на верх, ноги его сами привели к выходу, возле которого ходили с копьями наперевес туда-сюда рынды. Не желая быть никем замеченным, юноша сел в углу и принялся что есть мочи расстирать виски, чувствуя кончиками пальцев вздувшиеся под ними вены. Но это не принесло ему облегчения. Ползком он добрался на стоявшей неподалеку кадки, наполовину заполненной водой, и его вырвало. Ухватившись обеими руками за стену, Андрей попытался было встать, но перед глазами кружились рои невидимых мух, ноги тряслись, а тело бесформенной массой рухнула на каменный пол.

Молодой человек не знал, сколько времени пролежал в бессознании, но слышал шаги, слышал голос отца, произнесшего лишь одну фразу:

– Ну и слабак! Путята, поднеми Андрея и таши обратно в пыточную, посмотрим, как он продержится до конца.

Сильные руки подняли юношу как невесомую пушинку и принесли обратно в камеру, что находилась в подземелье. Иван Семенович до сих пор сидел, связанный по рукам и ногам, из разбитой губы сочилась кровь, но он так и не решился взять перо написать имя того, кто был заодно с ним. Никита Федорович подошел к нему и схватил за волосы, сильно рванул на себя. Купец скривил лицо от боли, но не издал ни звука.

– А ну выдай нам имя предводителя твоего, собака! Ты понимаешь, что мои люди могут сделать с тобой? – купец кивнул. – Понимаешь, хвалю. Тогда возьми перо и напиши имя того, кто заставил пойти против меня, говорить-то уж точно ты не можешь.

Путята потер огромные ручища и хромко гаркнул, затем проговорил:

– Княже, а позволь-ка мне поболтать с Иваном Семеновичем, а? Коли он запирается пред тобой, то со мной быстро душу наизнанку вывернет, – и подойдя к окровавленному трясущимуся купцу, схватил его за волосы, сильно потянул назад и дыхнул в лицо. – А ну-ка, пес смердячий, покуда запирался ранее, сейчас быстро всю правду-матку выложешь аки на ладони! – и крикнул кому-то в сторону, туда, где стояли бочки в водой. – Акиньев, давай позабавимся с купцом нашим! Приготовь-ка нам водицы – горячей да холодной. Будем по очереди лить на Ивана Семеновича, чередуя: то горячую, то холодную, правда, и выдержит он не долго, но перед кончиной своей напишет имя хозяина своего, который по неразумению направил тятя окаянного на добро князя нашего!

Никита Федорович довольно усмехнулся и уселся на скамью, потирая руки от предвкушении долгожданной казни, после которой несчастный обвиняемый останется без кожи. Путята черпнул в ковшик воды и только было поднес его над головой купца, который что-то бормотал несвязанное безъязыким ртом, от страха дрожа всем телом, как в камеру вбежал взмыленный рында с пищалей наперевес и проговорил:

– Княже, тут к тебе какая-то женщина пришла, говорит, ты ей нужен.

Никита Федорович взмахом руки остановил Путяту и встал со скамьи. Мельком лишь взглянул на Андрея, который все еще сидел в полуобморочном состоянии, и ответил:

– Пусти.

Охранник ушел, но вскоре вернулся, ведя за руку невысокую молодую женщину в длинном черном одеянии. Прядь волос выбилась у нее из-под черной шали, но она ловким движением руки спрятала ее обратно. Увидев ее, Путята охнул и рассмеялся каким-то диким смехом, князь тоже долгое время глядел в лицо молодой женщины и никак не мог вспомнить, на кого она похожа? И лишь один Иван Семенович весь поддался вперед и замычал что есть мочи, из его глаз потекли слезы. То была его супруга, Прасковья, чей облик более напоминал монашеский, нежели купеческий. Купчиха указала белой рукой в сторону мужа и, поглядев каким-то диким злым взглядом на Никиту Федоровича, промолвила:

– Княже, отпусти человека, невинного пред тобою, ибо по неразумению своему он исполнил волю того, кто до сих пор пребывает в покое.

– О чем ты говоришь, женщина? – воскликнул князь и рывком притянул ее к себе, сквозь толстую материю ее одежды он почувствовал все еще упругое молодое тело и кровь с новой силой взыграла в его сосудах: «Ах, молодка, коли ты бы не была замужем…», подумал он, а вслух спросил. – Не хочешь ли ты спасти мужа своего? Именно за этим ты и пришла сюда, верное?

Прасковья вскинула голову, гордо оглядела собравшихся и тут ее взор упал на Андрея, который не видел ее, но слышал ее голос, и от этого самого голоса ему стало не по себе, не думал он, что тайна так скоро станет явью.

– Да, я желаю спасти мужа своего от рук палача, но предупреждаю, что всякое слово, что вы услышате из уст моих – то правда, и в доказательство я целую крест сей, – она вытащила из-за пазухи большой серебрянный крес и поцеловала его в знак того, что будет говорить лишь правду.

Никита Федорович уселся обратно на скамью и не моргая, глядел на красавицу, которая еще раз взглянула на Андрея и прокричала:

– Ты можешь убить меня, княже, можешь в монастырь отправить, ибо жизнь моя после надругательств кончилась, но правда: горькая аль нет, должна долететь до слуха твоего.

– Говори, чего медлишь, – раздраженно спросил князь.

Прасковья указала пальцем на его сына и сказала:

– Вот он, твой сын родной, причина мытарства наших и горя, обрушевшегося на наш дом, – и на одном дыхании, ни разу не запнувшись, рассказала о случившемся, показала мешочек с деньгами, что подарил им тогда Андрей перед дерзким замыслом.

– Как видишь, княже, – закончила она, – не виноват Иван Семенович перед тобой, он лишь покорно исполнил волю сына твоего.

– Ты говоришь, что твой супруг послал тятя о указанию моего Андрея? – неуверенным, каким-то чужим голосом вопросил Никита Федорович, он старался выглядеть спокойным и уверенным, однако все внутри у него кипело.

– Да.

Князь встал и деревянными ногами заходил по камере, на миг он остановился перед Иваном Семеновичем, который до сих пор вздрагивал от рыданий и радости при виде жены своей. Он приказал Путяте освободить купца, и когда приказ был исполнен, Прасковья бросилась в объятия мужа и крепко прижала его к груди, тот еле удержался на ногах, и если бы не руки Прасковьи, то он бы упал прямо на ледяной пол.

Никита Федорович какое-то время стоял в нерешительности, глядя в одну точку. Было заметно по его лицу, что его тяготили какие-то думы, о которых он не решался никому говорить. Наконец, взяв себя в руки, как это бывало всегда, князь подошел к Андрею и слегка пнул его ногой. Юноша приоткрыл глаза и блуждающим взором огляделся вокруг, сознание постепенно стало возвращаться к нему и он вспомнил, где находится и для чего. Вдруг его глаза приметили Прасковью и крик отчаяния вырвался у него из груди, но это так ему показалось, на самом же деле присутствующие уловили лишь хриплый стон из его уст.

– Вставай, сыне, поедим на прогулку подышать свежим воздухом, – сказал ему Никита Федорович, а потом обернулся к Путяте и приказал, – тащи этого щенка за мной да поживее!

– А с этими что делать? – спросил «медведь», махнув в сторону купеческой четы.

– Пусть Петруха выведет их отсюда да прикажет убираться во свояси. Видеть их не желаю!

Иван Семенович глянул на жену и впервые за все время на его лие показалась какая-то замученная, но счастливая улыбка, но Прасковья совсем опечалилась, лицом осунулась, щеки некогда румяные, побледнели. Поддерживая мужа, она следом за Петром вышла наружу, свежий воздух обдал ее лицо, голубое небо раскрылось над головой, рой ласточек пролетели над головой и скрылись за ветвями дерева. Но ничего она того не замечала, в душе было пусто и горько, и даже спасенный муж, так ласково гладивший ее руку, не смог закрыть пропасть, в которую она упала. Взглянув на Ивана Семеновича, Прасковья водрузила на его шею крест, ярко брестевший на солнце, и вдруг взор ее прекрасных глаз потух, качнувшись, она безжизненно рухнула на земь, распластав руки на мягкой траве.

Иван Семенович сел подле тела жены и тихо заплакал: ушла та, которую он любил пуще жизни, теперь у него не осталось ничего: ни дома, ни семьи, ни даже здоровья. Станет он каликой перехожим, будет ходить по городам да селам, милостыню просить. Русский народ добрый, всегда подаст чего-нибудь, а потом после скитаний можно поддаться в монастырь да подстричься в монахи, так и закончить свою жизнь.

Всадники въехали в рощу, что за каменной оградой Москвы, мимо которой текла полноводная река. Мир утопал в тишине и благоденствии, ветерок, что дул с севера, легко качал ветви ивы, спускавшиеся к самой воде. Певчие птички с веселым щебетом перелетали в ветки на ветку, радуясь наступившему теплу и лучам солнца. Стоял май, предвещавший в этом году жаркое лето, наполненное погожими днями и душными ночами. Мухи лениво жужжа, летали над головами людей в шапках, по лицам которых обильно струился пот. Никита Федорович быстро спешился, велев Путяте стреножить лошадей и пустить их отведать сочной травки. Уставшие от долгой скачки животные, весело встряхнули головами и спустились к берегу, дабы напиться воды.

Князь уселся на седло и блаженно потянулся, хрустя суставами: время не пощадило и его. Раньше, еще в молодости, он мог целый день не слезать с коня, теперь же былая сила ушла, сменившись усталостью и грехами, что тяжким грузом легли на его широкие плечи. Он взглянул на старшего сына, который покорно стоял перед ним, опустив руки. Орнамент на его терлике переливался в лучах солнца, а большие глаза смотрели покорно и настороженно. Невольно Никита Федорович залюбовался Андреем, с гордостью выделяя его красивое, слегка округлое лицо, статное тело, волнистые русые волосы, особенно поражали в юноше глаза – такие глубокие, такие красивые, что в них хотелось смотреть снова и снова, Александр со своим хитрым прищуром уступал в привлекательности брату.

Но князь не был бы назначен самим царем опричником, если бы подавил в себе гнев и жестокость по отношению ко всякому живому существу. Так и сейчас, вспомнив, зачем приехали сюда, он наклонился вперед и, глядя на сына строгим взглядом, спросил:

– Догадываешься, сыне, почто мы прибыли сюда аль нет?

Андрей отрицательно мотнул головой, хотя нехорошее предчувствие еще в самой Москве закралось в его душу.

– Ах, недогадливый ты наш, ну да ладно, пытать загадками не стану, коль не знаешь. Только ты взгляни мне в лицо, очи свои в пол не опускай, чай, не девица-затворница, а муж государственный. Хочу поведать тебе притчу о моей юности. Слушай и внимай. Когда-то, давно еще, будучи отроком неразумным, я услыхал от отца слово мудрое, в нем говорилось о заповеди Божьей, кои должны почитать православные, так вот, эта заповедь гласила: «Почитай отца твоего и мать, да будешь благословен на земле и долголетен».

– Я знаю заповедь сию, – сразу ответил Андрей.

– Знаешь? Молодец. А толкование ее понимаешь?

– Да.

– Так поведай мне, а я послушаю, уж больно в последнее время вижу упрямство твое. Давай, чего молчишь? И в глаза мне смотри!

– Сия заповедь означает, что прежде, чем человек узнал о Боге, знали ранее о Нем его родители, и этого довольно, чтобы им поклониться и воздать хвалу и почитание, – юноша умолк и глубоко вздохнул.

– Смышленный, а я-то думал, что ты позабыл, чему мы с матерью учили тебя, а теперь хочу спросить тебя, – тут Никита Федорович вскочил проворно на ноги, рванулся к сыну и со всей силой потянул его за ворот, – говори! – князь озлобленный князь, метая почерневшие от гнева глаза. – Почто чужими руками позарился на мое добро? Почто подкупил Ивана Семеновича, дабы тот подослал ко мне татя? А? Ты, щенок, забыл гнев мой?

Андрей на миг обвел взглядом рощу, мельком посмотрел на Путяту и Петра, стоящих неподалеку, затем снова посмотрел на отца и уверенным голосом ответил:

– Я хотел вернуть то, что принадлежит вдове и ее сиротам, ибо, оставшись без кормильца, коего ты сам погубил, они умрут от голода. Неужто тебе не жаль их, отец? Прошу тебя как сын твой, не бери на душу грех, накорми сирот несчатных, пусть их утробы будут сыты.

Никита Федорович стоял в нерешительности, мольба сына, его добрые глубокие глаза могли бы и возыметь на него силу, да только князь никогда не отступал от начатого, никогда не бросал то, что было решено ранее. Усмехнувшись, он поднял увесистый кулак и взмахнул им над головой Андрея, юноша хотел было отступить, но было поздно, отцовый удар пришелся по носу. Молодой человек упал на земь и почувствовал, как по его губе из носа стекла кровь. Зажав лицо ладонью, он попытался было встать, но посыпавшиеся вновь и вновь удары не давали ему шанса даже повернуться лицом в траву. Никита Федорович пинал сына ногами, бил кулаками по спине, голове, не обращая внимания на его возгласы и мольбу о пощаде.

– Так тебе, щенок, на, получай! Взрастил змееныша на собственной груди, удавлю гада!

– Отец… стой… нет… прошу, молю… остановись! – Андрей хрипел от боли и крови, понимая, что его либо забьют до смерти, либо помилуют.

Солнце бросило косые лучи на его лицо и он почувствовал, как все поплыло словно в тумане, и зеленая роща, и голубой небосклон постепенно куда-то испарились. Андрей из последних сил набрал полной грудью воздуха и лишился чувств. Глядя на него сверху вниз, Никита Федорович снял шапку и вытер ею вспотевшее лицо, его руки лихорадочно тряслись, в голове стоял шум, словно били его, а не другого.

– Бери его, – каким-то иным голосом проговорил князь, обращаясь к верному Путяте, – мы сейчас же трогаемся в путь, – и больше ни на кого не глядя, он прошел к своему коню, самолично расстреножив его, и тяжело уселся в седло. Мир для него сгустился черными красками. Еще никогда прежде не ведал он таких чувств.

Несколько дней Андрей лежал без чувств, иногда впадая в безпамятство. Никита Федорович остановился в доме своего друга, опричника и любимца Ивана Грозного Вяземского Афанасия Ивановича, который с недавних пор получил звание келаря. Сам Афанасий Иванович был несказанно рад приезду незванного гостя, которого поместили в одну из лучших комнат, кормили сладиким хлебами, поили медом да холодным квасом. К Андрею был приставлен старый лекарь Арсений, который с большим почтением и нежностью принялся лечить больного, на помощь ему то и дело приходила холопка Ксения, дородная баба средних лет, которая смачивала бинты в травяных зельях и помогала знахарю перевязывать раны на теле юноши.

В это время сам Никита Федорович денно и нощно пировал с Афанасием Ивановичем, обгладывая до костей очередные куриные ножки и бросая их в большую посудину. Во время таких пиров заводился разговор о делах государственных, о ратном деле, поминалась судьба русского народа да грозящие с запада ляхи со своим королем Жигимонтом.

– Видишь ли, дорогой Никита Федорович, – говорил Афанасий, вытирая тыльной стороной ладони усы и бороду, – царь-государь наш батюшка возвращается обратно в Москву из Александровской слободы, снова увидим мы солнышко наше, бич Божий.

– Да, какое трудное время-то настало для всех нас, – с грустью вздохнул Никита Федорович, не разделяя радости Вяземского, – страна истерзана войной с Ливонией, да еще ляхи проклятые желают отобрать земли наши русские да подчинить всю окрайну себе. Но, – он поднял глаза к иконе, стоявшей в углу, и перекрестился и продолжил, – Бог милосерден, не даст на поругание люда православного от рук безбожников нечестивых! Аминь.

– Аминь, – Вяземский опрокинул в себя еще одну чару кваса и проговорил как бы невзначай, – митрополит Афанасий не доволен царем из-за введения опричнины, сказывает, мол, нельзя проливать кровь невинную, грех это большой.

Никита Федорович усмехнулся и стукнул по столу:

– Ах, знаю я этих святош. Сами же толкуют, мол, всяка власть от Бога. Самим Собором было благословение на поимку злоумышленников всяких да татей против царева трона, а теперь носы воротят да языками чешат: грех это, грех то, грех чё. А как что, так к кормушке царской бегут, выпрашивают подаяния да дары храмам.

– Я сам говорил государю, что негоже попов к власти подпускать, знаю я этих в рясах, чуть отвернешься, так они все себе приберут, а потом и власть всю в свои руки захватят. Видали мы примеры, каково королям в этих Европах живется: без благословения Папы и шагу ступить не могут, будто и не они корону носят, но у нас на святой Руси, покуда стоит православие, власть царя-самодержца не будет поколебима никакими бедами!

– За царя, – поднял кубок Никита Федорович.

– За царя, – промолвил за ним Афанасий Иванович.

Прошло три дня. Андрей, наконец-то, пришел в себя, хотя силы его были истощены полуголодным существованием и болью во всем теле. С помощью знахаря Арсения и холопки Ксении, юноша быстро пошел на поправку, и вот через два дня смог держаться в седле, хотя боль в голове иной раз давала знать о пережитых ударах.

Поблагодарив гостеприимного хозяина и получив в дорогу благословения, Никита Федорович тронулся в обратный путь домой с чувством выполненного долга. Когда они выехали из городских ворот, за их спинами раздался колокольный звон. Андрей оглянулся на этот звон, но было радости, что испытал он по приезду в Москву уже не было, с тяжелым чувством глядел он на своего отца и таившаяся в его сердце ненависть, которую он старался убить в себе, вырвалась наружу, готовая возыметь над его разумом, но молодой человек сдержал себя – шатким было его положение в семье, очень шатким.

Александр был несказанно рад встречи с отцом. Несколько дней подряд он каждое утро выбегал на подворье и вглядывался на калитку, прислушивался к конскому топоту, к голосу, до боли знакомому с детства. В его черством, в какой-то мере, жестоком сердце зародился маленький отросток нежности, и этот самый отросток дал себя знать в тот момент, когда навстречу Марфе Егоровне ринулся Андрей, а за ним следом Никита Федорович. Александр коротко поздоровался с нелюбимым братом, зато отца принял в свои крепкие объятия, его сердце разрывалось от радости, ловя ртом воздух, он с перерывами поведал о своем сватовстве, но князь настолько устал с дороги, что приказал для начала попариться с сыновьями в бане, а уж потом все поподробнее обсудить: что да как.

Никита Федорович с блаженной улыбкой бил себя березовым веником, полной грудью вдыхая горячий пар, исходивший от раскаленных камней, на которые то и дело капал воду Александр. Молодой человек живо рассказал о своем пребывании в доме Глеба Михайловича, о неожиданной встречи с его дочерью Анастасией, в чью красоту влюбился в безпамятстве. Князь облокотился на край скамьи и прикрыл глаза, однако боковым зрением следил за старшим Андреем, понуро сидящем чуть поотдаль. В его сердце не было жалости к сыну, напротив, он подумывал, что Андрей слишком легко отделался, нужно было бы ему еще в роще снять голову, да вспомнил о жене своей, которая не переживет смерть своего любимца.

Александр хохнул и закончил рассказ с единственным вопросом:

– Отец, так ты согласен посвататься к Глебу Михайловичу? Я недавно говорил с матушкой об этом, да она воспретила делать что-либо без твоего ведома.

– Этот… Глеб Михайлович, – спросил Никита Федорович, открыв глаза, – смог выкупить землицы аль все еще в мелких дворянах ходит?

– Да выкупил уж как месяца четыре, дом себе выстроил двухярусный с большим крыльцом да челядью обзавелся.

– А, ишь какой Михайлович этот. А дщерь ее правда ли настолько хороша, как о том поговаривают?

Глаза Александра вспыхнули ярким огнем, о своей любимой, ненаглядной Настасьи он мог говорить денно и нощно:

– Да еще краше. Лицо ее настолько красою лепа, что словами не передать да пером не описать. А волосы большие русые, трубами до самой земли спускаются, а кожей бела точно снег, губами червлена, бровями союзна. Покуда не женюсь на ней, не отстату от тебя, а ежели воспротивишься о сватовстве, так руки на себя наложу, вот.

– Вона как. Ин ладно, чрез день отправлюсь с Марфой поглядеть на сию отроковицу да с Глебом Михайловичем потолкуем. Завтра пойдем все вместе к заутренней в храм, помолимся о судьбе нашей, о грехах покаимся.

Андрей слушал их разговор все это время полузакрытыми глазами, словно не было до них никакого дела, но в душе его все кипело, все было преисполнено ненавистью и ревностью. Чувствуя себя чужим среди своих, юноша глубоко вздыхал, из последних сил сдерживая слезы, что невыплаканными каплями душили его. В голове вился один и тот же вопрос: как братец мог так вот запросто уговорить отца о своих намерениях, почему Никита Федорович ни секунды не противился против воли его, почто любил он младшего более старшего, в чем его, Андрея, вина пред отцом, если тот никогда не поддерживал его, никогда не заглядывал в его душу, ни разу не спросил, чего желает САМ Андрей? Дабы скрыть волнение, он взял в руки веник и побил им себя по спине. Никита Федорович, заметив в нем перемену, обратился к нему:

– Чего, Андрюха, пригорюнил? Аль кручинушка какая на сердце твоем? Почалишься, что не ты первый женишься, а брат твой младший? Ну ничего, – похлопал своей тяжелой рукой по его спине, – найду и тебе благородную невесту-красавицу, есть у меня такая на примете, дщерь друга моего, Еленой зовут.

– Отец… – только и сказал было Андрей.

– Нет, нет. Не стоит меня благодарить, ибо я как отец ваш обеспокоин судьбами вашими. Вот и порешил: поначалу женим тебя на Елене, а уж затем Сашку на Анастасии, а то негоже младшему жениться ранее старшего.

Тут голос подал недовольный Александр:

– Отец, ежели поначалу сыграем свадьбу Андрея, сколько времени мне ждать моей Анастасии?