Глава седьмая
Время остановилось. Ничего не происходило, лишь сменяющийся то и дело ландшафт свидетельствовал о том, что они куда-то едут. Компас Стаса все время указывал на северо-запад и то уже, что их везли не в Освенцим, а куда-то в иное место давало надежду на спасение – хоть маленькую, но надежду, что подчас звездочкой вспыхивала в сердце Владислава. Он оставался подле Стаса – всегда, одному, среди незнакомых агрессивных людей, находиться было опасно. Однажды, глядя на далекие, окрашенные позолотой в лучах холодного утреннего солнца горы, Влад проговорил:
– Меня всегда тянуло ввысь, на выступы скал, высокие холмы. Равнины, степи – все это чуждо моему сердцу, хоть я и вырос в западной Украине, чьи черные земли граничат с бескрайними степями. Возможно, то зов крови – моей крови.
– Почему?
– По национальности я не поляк, а армянин, хоть отец старался всегда скрыть это от других, ибо боялся быть не таким как все, а я люблю оставаться иным, быть за пределами всего общества. Мой великий, ныне почивший дядя архиепископ Теодорович учил меня не бояться правды и смотреть страху в глаза. И я знал, чувствовал где-то здесь, – он указал на грудную клетку, – что мне предстоит путешествие – долгое и трудное, еще до того, как нас привели на вокзал.
– Как тебе это стало известно?
– В тот момент, когда я брел в толпе по разрушенным улицам Варшавы, я поднял голову и узрел стаю перелетных птиц – больших и белоснежных. У нас есть примета, что это к дальней дороге. Как видишь, мое сердце оказалось право.
Оба глядели вдаль, любуясь начинающим утром. Было холодно, нестерпимо хотелось есть. Кто-то сильно кашлял, кто-то завозился, просыпаясь, но все чего-то ждали.
Поезд свернул направо и двинулся вдоль широких полей, на которых работали крестьянки, собирая в корзины урожай. Когда вагоны проносились мимо, женщины выпрямлялись, кидали в поезд комья земли, неистово бранились по-немецки:
– Будьте вы прокляты, польские бандиты! Хотя бы вас всех сожгли заживо!
Стас внимательно поглядел на Владислава, спросил:
– Что кричат эти женщины?
– Они проклинают нас, называя польскими бандитами.
– Но почему? Что мы им сделали?
На это Влад и сам не мог найти ответ. Он понимал ненависть полоненных народов к немцам, но не мог осознать, за что немцы так ненавидят остальных, за что? За цвет кожи, за иную кровь? Но кровь и сердце у всех народов одинаковые. За иной язык? Иную культуру? Владислав прикрыл глаза и погрузился в состояние, близкое к трансу – нечто среднее между сном и явью. Он просто желал хотя бы на миг позабыть что происходит, улететь далеко-далеко за пределы существующего мира, где нет ничего плохого, тяжкого, страшного.
Вечером поезд остановился. Немцы приказали всем выйти и разместиться на ночлег в открытом поле. Люди улеглись прямо в высокую траву. Они несказанно обрадовались такой маленькой свободе – под открытом небом, усыпанным мириадами звезд, вдыхая горьковатый запах зеленой земли Поморья.
Владислав спал урывками, то и дело просыпаясь в холодной ночи. Он окидывал взором дальний небосклон над головой, дыханием согревал озябшие руки. Ночь была черна и такими же черными безликими были и его сны.
Рано утром немцы подняли пленников, поставили всех в ряд. По громкоговорителю на польском объявили, чтобы все мастера ручного труда: плотники, маляры, слесари, каменщики, резчики и другие сделали шаг вперед. Владислав наклонился к уху Стаса, спросил:
– А если я скажу, что являюсь фотографом…
Но тот резко перебил:
– Не смей никому проговориться, что ты художник или фотограф. Таких немцы убивают первыми. Им нужны чернорабочие, а не такие как мы.
Из толпы вышло около ста человек. Немцы распределили их по грузовикам, направив на заводы и фабрики, остальных же усадили в кузовы грязных тяжелых машин – так возят дрова или навоз, и повезли дальше на север, преодолев мост, а потом по узкой дороге в сосновый лес, росший за дюнами неподалеку от побережья. Осенний ветер приносил запах моря – солоноватый и необычайно приятный.
Глава восьмая
Это был знаменитый Альтварп. Офицеры гестапо окриком заставили пленников вылезать из грузовиков и следовать по направлению густого леса, окруженного длинным высоким забором с колючей проволокой. Озябшие, голодные, с затекшими от долгого сиденья ногами, поляки по очереди подходили к охранникам, которые выдавали им потрепанную серую одежду и порядковый номер. Когда очередь дошла до Владислава, немец, что раздавал номера, поинтересовался:
– Как твое имя?
– Владислав Шейбал.
– Еврей?
– Я родился и вырос в Польше, – ушел он от прямого ответа.
Офицер усмехнулся, проговорил:
– Хороший ответ, но здесь уже не имеет значения, кто ты и откуда. В этом месте ты не человек, у тебя больше нет имени. Здесь ты ОНО и твое имя 441. А ну повтори, собака, как тебя теперь зовут?
– 441 номер, – Владу стоило большой выдержки отвечать спокойно.
– Знай: если ты сдохнешь, тебя закопают под номером 441. Запомни это навсегда. А теперь бери вещи и иди на свое место, животное.
Хотя офицер оскорблял, унижал, но юноша оставался спокойным, ни угрозы, ни то, что его лишили имени более не беспокоило его. Он шел вслед за остальными пленными, оглядываясь по сторонам, запрокидывал голову к небу. Он наслаждался сосновым лесом, шуму прибоя вдалеке и ему хотелось одного: убежать, стать вновь свободным как птица, идти куда хочешь, делать что желаешь. Но отныне нельзя, ему ничего нельзя. У него нет имени, нет фамилии, но есть номер 441 и тяжелая грязная одежда в руках.
Поляков привели в старые покосившиеся бараки, каждому распределили место на койке. Владислав и Стас оказались рядом и то уже, что друг был с ним, давало хоть какое-то успокоение. Воздух в бараке был затхлым, нестерпимо воняло от уборной, немытых тел и тяжелобольных. Владислав сел на койку, переоделся. Руки его тряслись от голода, голова болела. Он взглянул на Стаса, тихо спросил:
– Что с нами будет?
– Скорее всего нас продержат для каких-нибудь работ, а когда все будет исполнено, нас ликвидируют.
– Что?
– Убьют, я так понимаю, – он осмотрелся по сторонам, прошептал, – пока что ни о чем не спрашивай – ни меня, ни остальных, это гиблое место, лагерь уничтожения. Мы все давно обречены, давно.
Вдруг послышались голоса на немецком. Пленники вскочили на ноги, построились в ряд. Гестаповцы принесли им завтрак: чай без сахара, кусочек хлеба с маргарином и маленький кубик мармелада – на весь день. Голодные, уставшие в дальней поездке, поляки накинулись на еду, в один миг все съели. Немцы после завтрака распределили каждого по рабочим местам; приблизившись к Владу, гестаповец приказал: «А ты, парень, следуй за мной». Его сердце ёкнуло, он приготовился к самому худшему, но покорился, безропотно последовал за офицером. Тот привел его в уборную для пленников. Вся комната с дырками в полу была залита, обмазана испражнениями до самих краев, стекавших по полу. Владислав оторопел и отступил назад. Он был готов ко всему: носить кирпичи, рубить деревья, месить цемент, но только не убирать испражнения. Вся его творческая натура взбунтовалась, кровь благородных предков забилась в его жилах. Нет, уж лучше смерть. Он поглядел на немца, в глазах его сквозило не то ли презрение, не то недоумение. Офицер гестапо направил на него дуло пистолета, проговорил:
– Убирай дерьмо, щенок, а не то пристрелю и скормлю овчаркам.
Владислав похолодел от ужаса, от самого вида оружия. Пару секунд назад он готов был бить себя кулаком в грудь, призывая в самом себе дворянские гены бабушек, но ныне, когда дуло оказалось совсем близко, он осознал разницу между жизнью и смертью, и гордость уступила место самосохранению. Взяв большое ведро, Влад принялся чистить уборную. Не имея под рукой лопаты, ему пришлось брать испражнения голыми ладонями и сразу его вырвало, тошнота не проходила до тех пор, покуда желудок совсем не опустел. Наблюдавший за ним немец громко рассмеялся, сказал:
– Теперь ты уберешь не только фекалии, но и содержимое желудка.
Владислав ничего не ответил. Он боялся и ненавидел всех гестаповцев одновременно. Презирая самого себя, он принялся чистить уборную голыми руками, не обращая внимания ни на зловонный запах, ни на усталость. Вечером молодой человек долго тер себя тканью, служившей мочалкой, в ледяной воде. Руки уже онемели, но он продолжал и продолжал тереть их, дабы освободиться от грязи – в душе.
Следующим днем и всю оставшуюся неделю ему приходилось чистить уборные, разгребая заполнившиеся там ямы, а потом таскать ведра с испражнениями к контейнерам для хранения навоза. Как он понял из обрывок разговора немцев: все эти испражнения позже выльют на поля, чтобы весной земля дала обильный урожай. Влад убил в себе презрение к нечистотам и более не ощущал того ужасного-пугающего запаха, но вечером перед сном он все также тер до покраснения тело в холодной воде, остро ощущая, как вся грязь уходит с потоками глубоко в землю.
Глава девятая
Вечерами – долгими, холодными от сырости и ветров, расположившись на соломенных койках, пленные поляки слушали чтение одного из них, кто хитростью смог спрятать-припрятать маленькую книжицу с поэзией, и именно то – далекое-прекрасное, не поддающееся описанию чувство теплило надежды в них и поддерживало жизнь в их телах. Уставшие, голодные, в грязных изорванных одеждах, жались пленники друг к другу, поддерживали-подбадривали остальных разговорами. По очереди передавались рассказы о своей прошлой – до войны жизни, предания о родных и близких, таких духовно любимых, судьба с которыми разлучила их. Стас и Владислав немало говорили об искусстве и литературе, а когда Влад поведал, что родился и вырос в богатой богемной среде (о своем армянском происхождении он умолчал), остальные поляки принялись умолять его быть их переводчиком и тайно доносить то, что говорят немцы. Но были и те – в основном среди бедных людей из пригородов и деревень, кто втайне завидовал его молодости, его образованности. Эти люди ненавидели Владислава за его явное превосходство, за его благородные манеры даже здесь, в грязи и холоде. И однажды за поздним ужином, состоявшем из кусочка хлеба и простой воды из-под крана, один поляк вскочил с места, окинул всех покрасневшими от злобы глазами, воскликнул:
– Я не стану есть за одним столом с евреем!
Остальные оставили нехитрую трапезу, в недоумении поглядели на него. Один из них, Ёжи Зайновский, седовласый, с большим шрамом на лице, вопросил:
– О чем ты? О ком ты говоришь?
– Я точно знаю и вы должны знать, что среди нас один не поляк, – он указал пальцем на Владислава, тот так весь и съежился, боясь предательского удара, – вот этот человек! Погляди, всмотрись в его лицо – он не славянин! Нам необходимо как можно скорее избавиться от него. Бейте жида!
Он собрался было нанести удар своим большим кулаком, но рука Стаса перехватила его, повернув в сторону:
– Успокойся и сядь на место, Ян, – ответил тот, будучи меньше и тоньше противника.
– Тебе-то нет разницы, с кем водить дружбу, не так ли, Стас? – с ухмылкой молвил Ян, усевшись на свою койку под пристальным-грозным взглядом остальных. – Дружи и дальше с евреем, коль родные поляки тебе не милы. Как Иуда за тридцать серебренников предался.
– Я желаю, чтобы ты просто закрыл рот. А Влад не еврей, ежели тебе так интересно его происхождение. Он родился и вырос в Польше, и навсегда останется верен ей.
– Как же, – Ян не мог успокоиться, явно уверенный в своей правоте, – в России и татары живут, однако они не являются русскими.
– Влад и не татарин, а Россия, ныне объединенная с другими землями, носить название Советский Союз.
– Думаешь, никто кроме тебя того не знает? Смотрите у меня.
Владислав был благодарен остальным за поддержку, но оставаться в комнате с теми, кто ненавидит его, не мог. Один лишь Ян высказал вслух свое негодование, а сколько тайных недругов сидят в затишье, может быть, готовя какой план? Оставив хлеб на столе, молодой человек вышел на улицу, уселся на дрова. Холодный осенний ветер качал кроны сосен, далеко – в небе ярко блестела луна серебристым сиянием. С ветки сорвался сыч и, взмахнув крыльями, улетел прочь. А так стояла полная тишина. До ушей долетал лишь далекий шум прибоя. Безмолвие ночи умиротворяло, на время успокаивало душу, притупляя нестерпимый голод. Мысли Владислава устремились на восток, в отчий дом. Что сталось с отцом, матерью, Янкой? Жив ли Казимеж? И если они в безопасности, то чувствуют ли, каково ему сейчас? Плачет ли матушка у окна, молится ли за него? Ныне, когда они так нужны, они далеко – по злому року, чужой войне. Сладостная волна грусти и тоски наполнило его душу и рука сама нащупала в кармане написанные матерью молитвы, благословение ее до сих пор сохраняло тепло – тот невидимый ясный свет ее заботливого доброго сердца. В памяти всплыл ее любимый образ, а затем вспомнились обидные слова Яна; и все то перемешалось-скрутилось воедино: плен, немцы, Варшава, родители, каторга, что он более не мог сдерживать слез. В бессилии Влад заплакал, спокойный потому что никто не видит его слабости.
Тихо подошел к нему Стас, уселся подле него, положив свою ладонь на его плечо, силился что-то сказать, но Владислав опередил его:
– Почему… почему меня все так ненавидят? За что? Лишь за мою непохожесть? Это так несправедливо. Мне обидно, больно. В школе смеялись над моей фамилией, дома в семье за то, что я чувствую и вижу невидимое и неслышимое. Отец с детства называл меня шуткой, остальные смеялись над этим кроме меня, я уходил, залезал в самый дальний темный угол, прятался в свой незримый колпак, где чувствовал себя в безопасности, и плакал. Хотя я ни словом, ни делом никогда никого не обижал. Всегда жил с верой и надеждой на Бога, и молитвы мои были спасением.
Стас слушал его, вникал в каждое слово и вдруг заметил, как тугой комок жалости подступил к горлу. Скрывая охватившее его волнение, мужчина сорвал сухую травинку, зажал между зубами. Дабы хоть как-то приободрить друга, он проговорил:
– Я знал твоего отца как прекрасного преподавателя и талантливого художника. Мне он рассказывал столько многое о своей семье, и о тебе тоже.
Влад повернулся к нему лицом, весь напрягся. В его широко раскрытых глазах мерцали слабые отблески ночных фонарей.
– И отец… отец упоминал меня? Меня?!
– Да, Влад, твой отец говорил о том, какой талантливый и неординарный его младший сын и гордость всей семьи. Вот видишь, как сильно тебя любили.
Стас не врал. А молодой человек, потрясенный до глубины души, весь затрясся в рыданиях. В его душе смешались чувства: тоска по родным, благодарность к Стасу, страх за свою жизнь, неопределенность будущего. Теперь, когда он узнал, как отец гордился им, ему стало легче перенести все трудности каторжного плена. Его тоже любят!
Ночью Влад спал плохо. Мучаясь от холода, пустого желудка, жесткой соломы заместо перин, зловоний и запаха немытых тел, юноша то и дело просыпался, глядел в потолок, собираясь с мыслями. Под утро ему удалось уснуть, и во сне привиделась Катаржина – такая, какую он помнил в последний день их встречи. Молодые люди тянулись друг к другу, их пальцы уже было касались, то вдруг навалились немцы – их было не меньше сотни, стали отталкивать его возлюбленную. В неистовой злобе Влад кричал, отталкивал врагов, но их становилось все больше и больше.
– Катаржина! Нет, пустите меня к ней! – он закричал, чувствуя, что задыхается о слез.
Кто-то начал трясти его и Владислав резко открыл глаза. Над ним стоял бледный Стас, старающийся разбудить друга от кошмаров. Юноша сел, ощущая, как щеки пылают от слез. Оказалось, не во сне, а наяву плакал он.
– Вот и славно, ты нас так всех напугал своими криками, – Стас сел рядом, подал ему стакан воды.
Влад пил долго, наконец, осознав жажду. Он огляделся: остальные пленники внимательно глядели на него – кто с интересом, кто с усмешкой, кто с негодованием. Он хотел о чем-то спросить Стаса, но в комнату вошли два гестаповца, приказали собираться на работы. Перед выходом к Владиславу подошел Ян. Пользуясь отсутствием Стаса, мужчина приблизил свое злое лицо к юноше, сказал:
– А, у нас здесь любовные делишки?! Катаржина, значит? – и, понизив голос, добавил. – Ты, жидок, не лезь к нашим девушкам, не порть нашу славянскую кровь.
Влад промолчал на эти обвинения. Он теперь знал, что тайна сердца его раскрыта перед другими, а сам он стал насмешкой в глазах поляков. Ну что же, и это испытание он выдержит, вынесет то, что предначертано судьбой.
Поляков привели в лес, в самую чащу. Ветви елок больно кололи лицо и тело, и даже утром здесь царила темнота – как в детских сказках. Немцы велели пленникам срезать деревья, расчищать поляну для дальнейшей постройки. Те, кто покрепче да сильнее, взялись за топоры, остальные относили срубленные ветки и стволы в другое место. Владиславу понравилось здесь – в лесу, среди деревьев, вдыхая горьковатый приятный запах хвои. Иной раз останавливаясь, он запрокидывал голову, глядел на голубое небо, ладонью ловил косые лучи солнца, проглядывающие сквозь деревья. В такие моменты ему становилось и радостно и грустно одновременно. Он был счастлив бродить среди сосен, слышать чириканье уже редких птиц, собирать грибы, пряча их в карманы куртки, и в то же время он осознавал, что несвободен, что находится за колючей проволокой, а там – далеко, живут его родные, горячо любимые люди. Однажды, оставив со Стасом рабочую поляну, Владислав поднял голову и увидел стаю белых чаек, с пронзительными криками летящих за дюны – там, где плескалось море. Раскинув руки в стороны, юноша ринулся по лесу, воскликнув то ли в отчаянии, то ли с мольбой:
– Птицы, и меня, и меня тоже возьмите с собой, я хочу улететь вместе с вами. Я тоже хочу быть свободным!
Стас наблюдал за ним. Тугой комок рыданий сдавил его горло, жалость к человеку и другу наполнило его сердце непонятной тоской. Подождав немного, мужчина взял себя в руки и проговорил:
– Влад, подойти сюда.
Тот покорно сел с ним рядом, его большие, необычайной красоты глаза наполнились слезами. Стас сказал:
– Покуда отца твоего нет рядом, я стану вместо него. Сделаю все возможное, дабы ты остался в живых и смог вернуться домой. У меня много практик выживания, я поделюсь с тобой ими, только слушайся меня во всем и держись всегда рядом.
– Я постараюсь.
– Нет, не старайся, а делай то, что буду говорить, иначе живой ты отсюда не выйдешь. И еще… Не нравится мне Ян, будь осторожен. Наверняка он захочет навредить тебе, не днем, а ночью, когда все будут спать. Советую тебе вечером, после окончания работ, взять с собой палку или дубинку и оставить ее при себе на случай, если Ян нападет на тебя.
Владислав внимательно слушал, а в голове вертелись различные мысли: за что его ненавидят, почему Ян ополчился на него, что делать, как защитить себя? Наступила тишина. Высоко над головой качались кроны деревьев, птицы с чириканьем перелетали с ветки на ветку, свежий морской ветерок ласкал лицо. Все было тихо, мирно. Взяв в руки камешек, Влад повертел его в руках, проговорил:
– Когда я был маленький, моя тетя Ванда – старшая сестра отца, много рассказывала о традициях, культуре нашего народа. Она учила меня читать и писать по-армянски – это было так сложно. А еще тяте поведала о судьбе нашей. Мы, армяне, из века в век терпели притязания других народов на наши земли; нас ненавидят соседи за то только, что мы верим в Иисуса Христа, за то, что мы христиане. Турки-османы вырезали нас, отняли наши исконные земли и даже священную гору Арарат, где по приданию сохранились останки Ноева ковчега. Они убивали армян, искренне веря в справедливость деяний своих перед Аллахом. Тогда, будучи ребенком, я ответил, что когда вырасту, убью всех мусульман, а их Бог-Аллах умрет сам, потому что некому станет Ему поклоняться. А ныне, здесь в Германии и в родной Польше я увидел, что христиане больше других враги своим же. Сколько нас здесь? Я видел французов, видел русских за другим забором. Господи, как мне стало их жаль! Немцы не дают русским даже хлеба и те вынуждены есть траву, землю, а позже умирать в муках, чувствуя, как земля в их кишках превращается в глину.
– Великие злодеяния всегда творились с именем Бог на устах, и не религия тому виной, – ответил Стас, уставший, измученный.
Глава десятая
Шел с утра осенний дождь. Крупные капли попадали в ветхую крышу барака, в дыры, из-за чего в комнатах стало сыро. Пленники не работали, а немцы не приходили и даже не принесли никакой еды. Некоторые, усевшись в круг, играли сделанными из газетной бумаги карты, кто-то спал, были и те, что сидели полукругом и вели беседы. Так прошел день. Наступил холодный ветреный вечер.
Мучаясь от сырости, жесткой соломы и голода, Владислав не мог уснуть, но и общаться с кем-либо не было сил. Когда большинство улеглись спать и в комнате раздался храп, юноша, спотыкаясь, побрел к выходу. Он ясно понимал, что его могли застрелить охранники или же забить свои, но неимоверное, какое-то животное чувство голода притупило страх перед опасностью. Влад вышел на улицу и направился туда, где немцы выкидывали мусор. В темноте, под дождем, весь мокрый и продрогший, Владислав рылся в мусорном баке, не чувствуя ни отвращения, ни презрения к самому себе. Лишь голод и пустой желудок контролировали его действия. Отыскав в куче отходов рыбные кишки и картофельную кожуру, он быстро спрятал их в карманы и радостный, позабыв об усталости, вернулся в барак. Молодой человек в тишине разбудил Стаса и их нового друга Фрадека. Втроем они сварили нехитрый ужин – что-то отдаленно напоминающий суп. Ели молча, наслаждаясь рыбным вкусом, будто сидели за королевским столом. Ночью Владислав не мог уснуть. Горел желудок, крутило в кишках, во рту чувствовался горьковатый привкус рыбных потрохов. Тошнота скопилась в желудке и поднялась к горлу. Ловя ртом воздух, опираясь на стены, юноша кое-как добрался до уборной, его долго рвало. Очистив желудок, он избавился от боли, но недомогание все еще ощущалось в животе.
Утром Владислав пробудился от гортанного окрика немца. Бледный, невыспавшийся, с покрасневшими белками глаз, он не взял завтрака, от одного вида еды его выворачивало наизнанку. Но на работу он пошел, ибо гестаповцем было все равно на его недомогание. Полякам дали задание – таскать по пять кирпичей к тому месту, где строились казармы для хранения ракет V1. Пока одни таскали тяжести, другие месили цемент и возводили стены. Это была борьба на выживание: все те, кто не справлялся и падал, немцы отводили в сторону и расстреливали – в назидание остальным.
Владиславу было приказано таскать в деревянной корзине на спине по пять или шесть кирпичей. Сначала нужно было погрузить все на дно, потом взвалить на себя и идти к стройке, сгибаясь под тяжелой ношей. Спина и плечи ныли, ноги подкашивались, перед глазами в свете то и дело кружились мошки – от голода и бессилии. Работать стало невыносимо, хотелось одного – упасть, уткнуться лицом в землю и плакать. Но он знал, что и это ему не позволено.
К обеду вновь к горлу подступила тошнота. Таскать кирпичи стало невыносимо, а Стас и Фрадек находились далеко – на стройке. Машинально сложив кирпичей меньше положенного, надеясь, что никто того не заметит, Влад взвалил на спину корзину и тут позади раздался голос Яна, обращенного не к нему:
– Офицер, этот мальчишка взял только три кирпича.
Остальные поляки поглядели на гестаповцев, перевели взгляд на Яна – немного задержались на нем, а затем обратили взоры на Владислава. Немец приблизился к юноше, посчитал кирпичи в его корзине и приказал:
– Снимай обувь и ложись на землю, щенок.
Он призвал еще одного охранника и вместе они навалились на испуганного пленника, принялись что есть мочи бить его по пяткам деревянной дубинкой. Владислав, дабы не закричать, кусал пальцы и землю, из глаз текли слезы. Страха не было, оставалось лишь одно желание – убежать, спрятаться ото всех, прижаться к матери, выплакаться в ее теплые колени. Удары следовали один за другим, боли почти не было. Все слилось воедино. В глаза ударила яркая вспышка света и все погрузилось во тьму.
Он осмотрелся по сторонам, сидя на голой каменистой земле. Вокруг словно волны поднимались горные вершины, высоко в небе – голубом, ярком, парил одинокий орел. Владислав силился подняться, но не мог: какая-то невидимая сила сковала его ноги, прижала к земле. И сразу в свете дня, на фоне скал, возник далекий, но до боли родной и знакомый образ дяди Теодоровича. Архиепископ: высокий, гордый, в черной сутане, ниспадающей складками по широким плечам, посматривал сверху вниз на племянника и лицо его отражалось в лучах тенью.
– Дядя, дядюшка, забери меня к себе, – молвил Влад и крупные капли слез стекли по его щекам.
Жозеф продолжал стоять каменным изваянием, ни один мускул не дрогнул на его лице, он молчал. Юноша вновь взмолился, и тогда архиепископ проговорил словно сквозь туман:
– Вставай и иди к своим. Вставай, вставай, – и медленно стал удаляться в другую сторону, растворяясь в свете.
Видение прошло. Влад медленно приоткрыл глаза. Он лежал на земле, вокруг было темно. Подле него на корточках сидел Стас, который и старался привести друга в чувства.
– Слава Богу, ты жив, – прошептал мужчина и голос его потонул в туманной дымке, – вставай, нам нужно уходить, иначе ты замерзнешь.
С его помощью Владислав кое-как поднялся, волна боли окатила все его тело. Опираясь на плечо Стаса, он добрался до барака, и когда шел по узкому коридору, то за ним тянулся кровавый след, оставленный стопами. Он спал без сна, даже солома не казалась ему такой жесткой. Наутро Стас приблизился к нему, приложил ладонь на его лоб – он весь горел. Нет, нельзя было Владиславу с высокой температурой идти работать. Когда пришли офицеры выгонять пленников на стройку, юноша не смог даже открыть глаза. Немец удивился, но приказал, обращаясь к Стасу:
– Поднимай твоего дружка и идите работать, иначе он сдохнет сегодня же.
– Посмотрите, этот человек болен. Сжальтесь, прошу вас. Я готов выполнить работу за него.
Немного подумав, гестаповец махнул рукой и ответил:
– Ладно, но только сегодня. Если и завтра он не встанет, то его отдадут на съедение собакам, а тебя изобьют. Так и знай.
Поздно вечером пленники вернулись с работ. Стас сел на свою постель: уставший, голодный, изможденный, он полежал какое-то время с закрытыми глазами, когда усталость спала с тела, он вышел и через несколько минут вернулся с кружкой чая и кусочком хлеба. Подойдя к Владиславу, мужчина разбудил его и велел хоть немного поесть. Три дня юноша не ел и потому быстро съел все то, что принес друг. Тепло чая медленно обволокло желудок, наслаждаясь этим теплом, он почувствовал себя заметно лучше. Сил как будто прибавилось и Влад улыбнулся. Стас наклонился к его уху, тихо сказал:
– Фрадек рассказал, что сегодня Яна избили в лесу – наши, поляки. Такова цена за предательство.
Владислав кусал хлеб, запивал чаем. Мир вокруг становился лучше и в душе его затлел огонек надежды на спасение; пряча эмоции, он хотел лишь одного: убежать отсюда, вырваться на свободу, а там пусть что будет, даже если немцы начнут стрелять в спину. Лучше уж погибнуть на воле, нежели гнить долгие месяцы в заточении.