Полное собрание сочинений. Том 26. Произведения 1885–1889 гг. О жизни

32.

Смерть видна только человѣку, не понимающему жизнь въ своемъ отношеніи къ міру и въ простр[анственномъ] и временномъ существовавiи. Для такого человѣка вся жизнь есть смерть. Для человѣка же, положившаго жизнь въ установленіи согласнаго съ разумомъ отношенія, движеніе временной жизни, огрубеніе членовъ, ослабленіе, устареніе есть увеличеніе жизни, a прекращеніе плотскаго существованія есть начало новой жизни. Вѣдь есть только, истинно есть отношеніе къ міру и, когда есть это отношеніе и выработано новое, неумѣщающееся въ существованiи, то нельзя думать и говорить о смерти. Существованіе и жизнь въ обратномъ отношеніи: увеличеніе одной уменьшаетъ другую, и на оборотъ.¹⁹³ Думать что человѣкъ умираетъ съ плотской смертью, все равно что думалъ человѣкъ, вообразившій, что его тѣнь онъ самъ, когда бы онъ пересталъ видѣть свою тѣнь.

33.

«Но какъ же отрицать смерть, когда мы видимъ уничтоженіе жизни. Человѣкъ былъ и его нѣтъ»? Какъ нѣтъ? А что значитъ то, что какъ дѣйствовалъ на меня умершій человѣкъ при жизни, также дѣйствуетъ онъ и теперь. Его жизнь входитъ въ меня, становится моей жизнью. Становясь на ступень, на которую онъ сталъ, я начинаю видѣть, гдѣ онъ, но и, наблюдая внѣ себя, я вижу, что онъ дѣйствуетъ на людей какъ растущее живое, но не умирающее.¹⁹⁴ Сократъ дѣйствуетъ на¹⁹⁵ людей, переворачивая имъ жизнь. Они живутъ послѣдствіями его жизни. «Да и это и есть жизнь. Послѣдствія же [1 не разобр.] Да¹⁹⁶ [1 не разобр.]и есть его жизнь. – Я не вижу только пространственнаго и временнаго центра, но центръ есть. Каковъ онъ, не знаю, но знаю, что то, что была его жизнь, то и осталось. На этихъ людяхъ мы можемъ видѣть основу, по которой они не сомнѣвались въ своемъ безсмертіи. Они видѣли въ этомъ существовали жизнь, къ которой они шли. И видѣли свѣтъ впереди себя и позади свѣтъ, разливаемый¹⁹⁷ новымъ центромъ жизни на людей. Вѣру въ безсмертіе нельзя принять по довѣрію, надо ее сдѣлать. Зерно повѣритъ въ жизнь, только когда проростетъ.

* № 8.¹⁹⁸

11.

Но удивительное дѣло! Люди съ родившимся разумнымъ сознаніемъ продолжаютъ утверждать, что жизнь не въ этомъ разумномъ сознаніи, а въ животной личности. Зерно проросло и утверждаетъ, что жизнь въ немъ, а не въ росткѣ.

«Да», говорятъ люди, «правда, что человѣку кажется иногда, что въ немъ есть два я, но это иллюзія. И иллюзія не есть я животной личности, которое не можетъ про себя знать, но иллюзія въ томъ самомъ разумномъ сознаніи, которое отрицаетъ жизнь одной личности. Существуетъ, дѣйствительно существуетъ только то, что подлежитъ наблюденію: подлежитъ же наблюденію животная личность человѣка. То же, что человѣку кажется, что дѣятельность этой животной личности управляется разумнымъ сознаніемъ, есть обманъ. Кажущіяся независимыми проявленія этого сознанія всѣ зависятъ отъ физическихъ причинъ. Поврежденія мозга, гипнотизмъ и сотни другихъ явленій показываютъ, что проявленія разумнаго сознанія всѣ находятся въ зависимости отъ матеріальныхъ причинъ. Человѣкъ лишается этаго сознанія и продолжаетъ жить, и потому проявленія сознанія суть послѣдствія дѣятельности животной личности.

<Безъ земли подъ кореньями не могла бы вырости груша. Если вынуть землю изъ подъ нея, не будетъ груши, поэтому появленіе груши есть послѣдствіе дѣятельности земли.> Совѣстно распутывать такой нелѣпый софизмъ, но софизмъ этотъ, не смотря на свою нелѣпость, составляетъ догматъ вѣры, такъ называемыхъ ученыхъ нашего времени.

<Животное даже мы признаемъ живымъ только тогда, когда оно¹⁹⁹ какъ Буридановскій оселъ не можетъ взять одну или другую вязанку сѣна, и когда оно²⁰⁰ можетъ выбрать.

Свобода, которую мы чувствуемъ въ себѣ какъ самую жизнь, есть для насъ и призракъ всякой другой жизни. Безъ этаго сознанія свободы мы не имѣли бы понятія ни о какой другой жизни.>

То обстоятельство, что въ разумномъ сознаніи являются перерывы и прекращенія, происходящiя отъ внѣшнихъ причинъ, столь же мало доказываетъ то, что она есть произведете внѣшнихъ причинъ, какъ и то, что груша, выросшая на деревѣ, есть произведете земли подъ ея кореньями.

И чтобы вывести понятіе груши изъ земли, необходимо надо придумать сложную миѳологію происхожденія органическаго изъ неорганическаго, въ которомъ ничего не будетъ реальнаго, то самое, что дѣлаетъ наука, стараясь показать возможность происхожденія органическаго изъ неорганическаго и разумнаго изъ животнаго.

Разсужденіе о томъ, что нарушеніе законовъ животнаго существованія нарушаетъ и жизнь, доказываетъ только то, что существованіе животнаго можетъ продолжаться безъ жизни, такъ же какъ и существованіе вещества можетъ продолжаться безъ существованія животнаго и что мы разсматриваемъ не жизнь, а сопутствующiя ей обстоятельства. Точно такъ же какъ, разсуждая о томъ, что перенесете земли изъ подъ корней груши въ другое мѣсто нарушило бы ростъ груши, доказываетъ только, что земля можетъ быть и безъ груши, и что мы разсматриваемъ не грушу, а землю.

Грушу мы разумѣли какъ растеніе, плодъ, произрастающій при извѣстныхъ условіяхъ; такъ же и жизнь мы разсматриваемъ какъ разумное сознаніе, являющееся при извѣстныхъ условіяхъ, и груша остается груша, и разумная жизнь остается жизнью, несмотря на ложныя разсужденія людей, толкующихъ объ землѣ для опредѣленія груши и о существованіи животнаго для опредѣленія жизни. Жизнь ни своя, ни чужая, никакая жизнь не мыслима безъ разумнаго сознанія, управляющаго матеріяльными условіями, тѣми самыми условіями, которымъ подчинено животное существованіе. Такъ какъ же можетъ опредѣленіе условій животнаго существованія опредѣлять жизнь, которая состоитъ въ управленіи ими?

И въ себѣ и въ другихъ существахъ мы понимаемъ жизнь только какъ подчиненiе закону, который находится въ насъ и составляетъ нашу жизнь.

Не только въ людяхъ, но даже животныхъ мы такъ понимаемъ жизнь. Въ себѣ мы признаемъ жизнь только до тѣхъ поръ, пока въ насъ есть возможность управлять своимъ животнымъ: какъ только мы въ бреду или спимъ, мы не сознаемъ себя живыми, и нѣтъ для насъ никакой жизни и внѣ насъ. Точно также жизнь въ другихъ людяхъ мы признали только до тѣхъ поръ, пока признаемъ за ними возможность подчиненія животнаго разумному сознанію.

Если лишенный дѣйствія всѣхъ своихъ членовъ человѣкъ въ состояніи подчинить свое животное своему разуму, мы признаемъ человѣка вполнѣ живымъ и относимся къ нему какъ къ живому; но если человѣкъ находится въ простомъ или гюпнотическомъ снѣ, въ бреду, въ агоніи, въ бѣшенствѣ и дѣлаетъ самыя сильныя и быстрыя движенія, мы не относимся къ нему, какъ къ живому. Признаемъ живымъ только потому, что предполагаемъ невозможность того подчиненія, которое въ себѣ сознали признакомъ нашей жизни.

«Въ животномъ, а не въ разумномъ сознаніи, отвѣчаютъ люди нашего времени. То въ чемъ одномъ мы въ себѣ знаемъ жизнь, то, въ чемъ мы въ другихъ знаемъ жизнь, тотъ единственный признакъ, по которому мы признаемъ жизнь не въ себѣ и въ другихъ, то, что властвуетъ надъ животною личностью, все это иллюзія, a дѣйствительно есть то, чего мы не могли бы знать, если бы у насъ не было этой иллюзіи. – Того мы не видимъ, а это видимъ», говорятъ они. Вѣдь это все равно, что если бы человѣкъ признавалъ иллюзіей самаго себя, а только тѣнъ, которую онъ можетъ видѣть, признавалъ бы действительно существующей.

Онъ бы не говорилъ, что на тѣни повторяются тѣ движенія, которыя я дѣлаю, а говорилъ бы, что я повторяю тѣ движенія, которыя дѣлаетъ тѣнь и то сознаніе дѣлаемыхъ ими движеній называлъ бы иллюзіей.

Заблужденіе это удивительно, тѣмъ болѣе, что оно касается самаго важнаго для человѣка предмета, его жизни; но оно и происходитъ только отъ того, что оно касается этаго самаго важнаго предмета. Заблужденіе это въ той же своей сложной, квази-научной формѣ, въ которой оно представляется намъ, вѣдь есть ничто иное, какъ послѣдній, отчаянный и безумный крикъ животной личности, побораемой выросшимъ въ немъ разумнымъ сознаніемъ. Это муки родовъ и безумное сопротивленіе тому, что должно совершиться. Разсужденіе это безумно, но оно не можетъ быть инымъ, потому что это есть только крики отчаянія погибающей въ борьбѣ животной личности.

Но мало этаго: человѣкъ убиваетъ себя. Люди, непризнающіе жизнь разумнаго сознанія, а въ животной личности, какъ нѣчто вполне понятное, говорятъ: человѣкъ убилъ себя. Если бы они дѣйствительно признавали разумное сознаніе человѣка иллюзіей, они бы никогда не решились сказать такія безсмысленныя, по ихъ взгляду на человека слова. Сказать, человѣкъ, животная личность убилъ себя, все равно, что сказать: стаканъ самъ разбилъ себя. Животное не можетъ убить себя, какъ стаканъ не можетъ себя разбить. Тѣ животныя, которыя убиваютъ себя въ борьбе съ другими, только погибаютъ въ борьбѣ, при чемъ смерть происходить безсознательно, отъ неправильнаго дѣйствія ихъ органа, противъ самихъ себя. И убиваютъ себя не они сами, a тѣ очевидныя, матеріальныя условія, въ которыя они поставлены.

Но человѣкъ безъ всякой борьбы съ внѣшнимъ міромъ, безъ всякихъ видимыхъ матеріальныхъ причинъ убиваетъ себя только вслѣдствіи внутренней, известной каждому человѣку неудовлетворенности разумнаго я. Я – животное, хочетъ жить, но разумное я не удовлетворено, и разумное я велитъ животному я, полному жизни и требованій личности, убить самаго себя. И животное я покоряется и со страхомъ, и съ ужасомъ беретъ ножъ, пистолетъ, петлю, и дѣлаетъ то, что прямо противоречить его закону жизни животной личности – убиваетъ себя.

Самоубійство и сознаніе возможности самоубійства самымъ грубымъ, но очевиднымъ образомъ, исключающимъ всякое сомнѣнiе, показываетъ человѣку, въ какомъ изъ двухъ я животнаго или разумнаго – истинная жизнь человѣка. Тогда какъ разумное я можетъ велѣть животной личности убить себя, животная личность, какъ бы сильно она ни заявляла въ человеке свои правá, ничего не можетъ противъ разумнаго я. Она не можетъ не только заставить разумное я уничтожить себя, какъ заставляетъ это делать разумное я съ животнымъ; но не можетъ ни на мгновеніе изменить, остановить деятельность разумнаго я. Разумное я можетъ все сделать надъ животнымъ: можетъ заставить его не есть, не спать, не дышать даже, и делаетъ это.

Животное я не можетъ надъ разумнымъ ничего. Все усилія животнаго я противъ разумнаго обращаются только на себя, на животное я, и не затрогиваютъ даже разумнаго я. Животное я хочеть заставить разумное я забыть, не думать. И все, что оно делаетъ для этой цѣли: и вино, и суета и опіумъ, все губитъ только животное я, а разумное я все помнитъ, все думаетъ. Въ чемъ же жизнь человека? Въ животномъ или разумномъ сознаніи?

Вѣдь разсужденія эти импозируютъ людямъ только потому, что много людей сошлись въ нихъ и выработали цѣлый научный жаргонъ для отстаиванья ихъ, но разсужденія эти такъ же жалки, нелепы и понятны, какъ и то, что мы безпрестанно слышимъ, отъ одного человека, находящагося въ процессе борьбы животнаго и разумнаго сознанія: несомненно одно то, что передо мной яблоко, а во рту слюни отъ желанія его съесть, остальное все мое знаніе о томъ, отчего произошло это яблоко и что мое отношеніе къ нему, это все иллюзія.

Но что бы не говорили люди, возведшіе въ теорію борьбу разумнаго сознанія, какъ бы ни старались они своими софизмами остановить ростъ этаго разумнаго сознанія и доказать людямъ, что его не существуетъ, а существуетъ одно животное, человѣкъ съ проснувшимся разумнымъ сознаніемъ не понималъ и не можетъ понимать жизнь иначе какъ подчиненіе животной личности разумному сознанію: нѣтъ этаго подчиненія и человѣкь ничего не знаетъ о жизни: какъ только начинается жизнь, такъ человѣкъ ее понимаетъ и не можетъ понимать иначе, какъ подчиненіе животной личности разумному сознанію.

* № 9.²⁰¹

Но если даже одни изъ людей, не имѣющихъ истиннаго пониманія жизни, тѣмъ или другимъ способомъ увѣрили себя, что ихъ ожидаетъ личное безсмертіе, или другіе, которыхъ очень много, успокоили себя, часто безсознательно, разсужденіемъ Эпикура о томъ, что смерти я не увижу, такъ какъ меня не будетъ, тѣ и другіе люди, удаливъ отъ себя представленіе о неизбѣжности смерти, никогда не въ состояніи, если они не имѣютъ истиннаго пониманія жизни, помириться съ представленіемъ объ ожидающихъ ихъ, угрожающихъ имъ со всѣхъ сторонъ неизбѣжныхъ страданій.

Смерть еще ничего, мы научились жить безъ страха смерти, но страданія? Страданія вотъ что ужасно! – говорятъ они обыкновенно, подъ этимъ общимъ словомъ страданій смѣшивая три разные понятія о страданіяхъ: страданія свои тѣлесныя личныя, которыя собственно и составляютъ для нихъ главный ужасъ, потомъ видъ страданій другихъ людей, потомъ свои нравственныя страданія.

Замѣчательное явленіе: утвержденіе о томъ, что утверждали стоики, что страданій нетъ, что страданія это суевѣріе, произведете нашего воображенія, утвержденіе это изъ себя выводить людей, боящихся страданій и утверждающихъ то, что это есть главное бедствіе жизни. Люди защищаютъ действительность страданій какъ какую-то драгоценность, какъ опору моего міросозерцанія, которую они [ни] за что не хотятъ и не могутъ уступить. И защищая свое представленіе о страданіяхъ, всегда <нарочно> смешиваютъ все три рода страданій: личныя животныя, страданія другихъ и нравственныя страданія, умышленно подменяя одно другимъ. Человекъ былъ богатъ, знатенъ и обеднелъ и попалъ въ такое положеніе, что 30 лѣтъ кормился въ проголодь, мерзъ, былъ унижаемъ и заболелъ и померъ подъ кучей камня.

Человека посадили въ тюрьму, и онъ пробылъ тамъ 30 летъ. Вагонъ въ 6 тысячъ пудовъ, упавъ, навалился на человека и придавилъ ему половину тѣла. Онъ лежитъ подъ 6 т. пудами и молитъ о томъ, чтобы его убили скорее. Другой кондукторъ въ столкновеніи поездовъ прижатъ къ паровику и паръ выжигаетъ ему внутренности. На пыткѣ выворачиваютъ ногти и сдираютъ кожу. Вотъ первый видъ страданій. И все это можетъ быть со мною. Развѣ это не ужасно?

Ужасно, и не можетъ быть не ужасно для человѣка, понимающаго свою жизнь какъ плотское существованіе. Вся жизнь такого человѣка проходила только въ томъ, чтобы увеличить свои наслажденія. Наслажденія же ничто иное, какъ противоположная сторона страданій.²⁰² Завернувшійся листокъ въ постели Сибарита было его страданіе, постель, какой ему хотѣлось,было его наслажденіе. Голодъ страданіе, обжорство наслажденiе. Середины нѣтъ для человѣка, полагающаго съою жизнь въ плотскомъ существованіи. Всѣ его состоянія – наслажденія или страданія. И для такого человѣка и нищета, и тюрьма, и вагонъ, и паръ, и пытка – страданія. Но какже это можетъ быть страданіемъ для человѣка, понимающаго свою жизнь въ подчиненіи личности разуму? Ни въ одномъ изъ этихъ примѣровъ страданія не случилось ничего такого, что препятствовало бы теченію жизни, какъ ее понимаетъ человѣкъ. Ни въ одномь изъ этихъ случаевъ нѣтъ ничего даже такого, чтобы нарушало теченіе свободной разумной жизни, какъ ее понимаетъ такой человѣкъ. То, что онъ прежде богатый, лишенъ возможности ѣсть много и грѣться, когда хочется тѣлу, и состарѣлся, и заболѣлъ, все это для него только условія, облегчающія для него дѣло его жизни – подчиненіе личности закону разума. Тоже и съ заключеннымъ. Страданія его вытекаютъ изъ представленія о томъ, что ему надобно бы и можно бы быть свободными Но развѣ не тоже самое будетъ съ его тѣломъ при параличѣ, старости? 6000 пудовъ лежитъ на животѣ. Какъ это ужасно! Но что же тутъ болѣе ужаснаго, чѣмъ то, чему мы, какъ говорятъ, подлежимъ и подвергаемся каждую секунду – залетитъ одна изъ биліоновъ летающихъ бактерій, и я безъ 6000 пудовъ буду точно также лежать и также умру. Тоже съ кранами пара, прожигающими мнѣ животъ. Довольно защелкнуться кишкѣ, и будетъ хуже и больнѣе пара. Ужасно, какъ говоритъ Эпиктетъ, погибнуть въ этомъ бушующемъ бездонномъ океанѣ. Новѣдь довольно ведра воды, чтобы захлебнуться, вся вода океана, за исключеніемъ ведра, лишняя. – Страданіе тутъ кажется только ужаснымъ. Тутъ ясно, что ужасъ не въ дѣлѣ, а въ воображеніи. A воображеніе можетъ сдѣлать и то, что укусъ блохи для однаго будетъ мучительнѣе крановъ для другаго. Но нѣтъ, больно, просто больно, ужасно больно, не можетъ быть не мучительно, ужасно больно, когда отдираютъ ногти или съ живого сдираютъ кожу. Разумѣется больно, никто и не споритъ противъ этаго; но если бы тотъ, кто сдѣлалъ боль, отвѣчалъ бы намъ, онъ отвѣтилъ бы, навѣрно, такъ, какъ къ великой досадѣ моей всегда отвѣчалъ мнѣ мой забіяка товарищъ дѣтства. Бывало, ударить меня. Я разсержусь и скажу: «да вѣдь это больно». «Я затѣмъ и ударилъ, чтобъ было больно», отвѣчаетъ онъ мнѣ. Также бы и намъ отвѣтили: боль затѣмъ и сдѣлана, чтобъ было больно. А больно затѣмъ, что это намъ нетолько нужно, но что намъ нельзя бы жить безъ того, чтобы намъ не бывало больно. Но тотъ, кто сдѣлалъ это больно, сдѣлалъ такъ мало больно, какъ только было можно, а благо отъ этаго больно сдѣлалъ такъ велико, какъ только было можно. Вѣдь кто знаетъ, что самое первое ощущеніе нашей боли есть первое и главное средство сохраненія нашего тѣла, что если бы этаго не было, то мы всѣ дѣтьми давно бы на свѣчкѣ и въ печкахъ сожгли для забавы все свое тѣло. Боль сохраняетъ существование человѣка, пока растетъ эта личность, и тоже самое боль разрушаетъ эту личность, когда личность по закону жизни должна быть уничтожаема. Боль тѣлесная оберегаетъ личность, пока въ ней зрѣетъ разумное сознаніе и сопутствуетъ уничтоженію личности, помогаетъ разумному сознанію въ подчиненіи себѣ личности. Пока боль служить обереганіемъ личности, какъ это происходитъ въ ребенкѣ, боль эта не можетъ быть тою ужасающею мукой, какой мы знаемъ боль въ тѣ времена, когда мы страдаемъ отъ ней, находясь въ полной силѣ разумнаго сознанія. Пусть каждый постарается вспомнить свои дѣтскія болѣзни, страданiя, и онъ видитъ, что объ нихъ нѣтъ и воспоминанія. Впечатлѣніе же наше о страданіяхъ дѣтей есть больше наше, чѣмъ ихъ страданіе и относится къ другому ряду страданій, происходящихъ отъ вида страданій другихъ. Внѣшнее выраженіе страданій неразумныхъ существъ неизмѣримо больше самаго страданія и потому, въ неизмѣримо большей степени вызываетъ наше состраданіе, какъ это можно замѣтить при болѣзняхъ мозга, горячкахъ, тифахъ и всякихъ агоніяхъ.

Въ тѣ времена, когда не проснулось разумное сознаніе, боль служить огражденіемъ личности, она не мучительна, въ тѣ времена, когда въ человѣкѣ есть возможность разумнаго сознанія, она, боль есть помогающее средство отреченія отъ личности, и по мѣрѣ пробужденія этаго сознанія становится все менѣе и менѣе мучительной.

Въ сущности только находясь въ этомъ состояніи, мы можемъ и говорить о боли, п[отому] ч[то] только съ этаго состоянія и начинается жизнь. И въ этомъ состояніи разумнаго сознанія – предѣлы боли, представляющіеся столь неизмѣримо растянутыми для людей, полагающихъ жизнь въ животномъ существовали, въ состояніи истинной жизни; предѣлы боли съуживаются до без конечно малаго, до того только необходимаго остатка, который облегчаетъ, помогаетъ движенію жизни подчиненія личности разуму. Въ самомъ дѣлѣ, кто не знаетъ безъ изученія физіологіи того, что чувствительность боли имѣетъ предѣлы, что при усиленіи боли до извѣстнаго предѣла или прекращается чувствительность – обморокъ, отупѣніе, или смерть. Увеличеніе боли, стало быть, безпредѣльная величина. Ощущеніе же боли, мы тоже всѣ знаемъ, можетъ увеличиваться отъ нашего воображенія до безконечности. Можно довести себя до положенія Сибарита, до того чтобы чувствовать ужасъ боли отъ укола булавкой; можетъ увеличиваться безъ предѣловъ, но также и можетъ уменьшаться. Мы всѣ тоже знаемъ, какъ можетъ человѣкъ, покоряясь боли, впередъ предполагая ее больше, чѣмъ она есть, покоряясь ей, свести ее до нечувствительности, до испытанія нѣкотораго самоудовлетворенія въ мужественномъ перенесеніи ея. Не говоря уже о людяхъ, какъ Гусъ, мученики, даже политическіе мученики, которые подъ вліяніемъ духовнаго подъема не ощущали боли, простые солдаты только изъ мужества переносили безъ крика и дерганія считающіеся мучительными операціи. Предѣлы боли есть и очень недалеки, предѣлъ подчиненія личности разуму есть полное отреченіе отъ личности, т. е. полное отсутствіе ощущенія боли. Мученія боли дѣйствительно ужасны для людей, положившихъ свою жизнь въ плотскомъ существованіи. Да какже имъ и не быть ужасными, когда та сила разума, данная человѣку для уничтоженія сознанія страданій, направлена только на то, чтобы увеличивать ихъ. Боль ощущается человѣкомъ и въ предшествующемъ его жизни существованіи и въ жизни его только для его блага. Какъ у Платона есть миѳъ о томъ, что Богъ опредѣлилъ сперва людямъ срокъ жизни 70 лѣтъ, но потомъ, увидавъ, что людямъ хуже отъ этаго, перемѣнилъ на то, что есть, и сдѣлалъ то, что теперь, что люди не знаютъ часа своей смерти, такъ такимъ же можно представить миѳъ о боли, показывающій смыслъ ея. Да если бы люди сотворили людей безъ ощущенія боли, очень скоро, если бы сами люди не догадались дать имъ эту боль, люди бы стали просить о ней, п[отому] ч[то] немыслима бы была безъ нея счастливая радостная и свободная жизнь людей. Для человѣка, понимающаго жизнь какъ подчиненіе своей личности закону разума, страданія личной боли²⁰³ не только не есть зло и пугало, но есть такая же пособница, охранительница его жизни истинной, какою она представляется по отношенію личности. Не будь боли, ребята сожгли бы себѣ пальцы, не будь боли болѣзни, старости, страданій для тѣла, съ которымъ связано разумное сознаніе, оно бы не могло такъ легко и свободно подчинять личность закону разума. Для человѣка, имѣющаго разумѣніе жизни, страданіе тѣла, боль не зло, но благо.

Какъ ни возставай противъ этаго вывода, какъ ни ахай, какъ ни утверждай, что это только слова и сумашествіе, какъ ни старайся люди, не понимающіе жизни, откинуть это разсужденіе и утверждать неизбѣжность и подчиненность всѣхъ людей страданіямъ и боли, имъ нельзя этаго сдѣлать. Если все предшествующее разсужденіе справедливо, если справедливо, что жизнь есть подчиненіе закону разума, если даже это несправедливо, но если есть возможность для нѣкоторыхъ людей – назовемъ ихъ сумашедшими, и люди такіе были, и есть ученіе такого сумашествія, – то нельзя отрицать того, что для такихъ людей то, что мірскіе люди называютъ страданіемъ, зломъ, болью будетъ благомъ. И такимъ людямъ – сумашедшимъ, положимъ, – будетъ легче, радостнѣе жить на свѣтѣ, и мало того: съ такими сумашедшими всѣмъ намъ будетъ легче и радостнѣе жить, чѣмъ съ несумашедшими. Такъ значитъ хорошо такое ученіе.

«Но вы говорите, скажутъ на это, про страданія свои личныя, но какже отрицать страданія другихъ? Видъ этихъ страданій вотъ что самое ужасное», не совсѣмъ искренно скажутъ люди. Страданія другихъ? Да страданія другихъ, то, что вы называете страданіями, не прекращались и не прекращается. Весь міръ стонетъ отъ этихъ страданій. Неужели мы только сегодня узнали про нихъ? Роды, раны, увѣчья, голодъ, холодъ, болѣзни, старость – вѣдь это условія существованія. Вѣдь это то самое, уменьшеніе чего, помощь чему и составляетъ содержаніе моей разумной жизни. То самое, во имя чего я отрекаюсь отъ личности. То самое, для чего дано мнѣ мое личное существованіе, и потому сочувствіе и пониманіе лишеній страданій личности. Я былъ ребенкомъ и помню это, и потому мнѣ больны страданія ребенка, и я неудержимо влекомъ къ тому, чтобы свои разумныя силы употребить на служеніе ему. Онъ, ребенокъ, своими страданіями взываетъ ко мнѣ какъ къ тому, что былъ я, и я безсознательно жалѣю его, хочу помочь, и разумное сознаніе мое говоритъ мнѣ, что это самое я и долженъ дѣлать; это и есть мое дѣло жизни: поддержать, сохранить тоже существованіе, въ которомъ можетъ быть жизнь. Тоже съ старикомъ, съ больнымъ, со всѣми страданіями плотской жизни. Страданія эти суть та работа единственная, которая мнѣ предстоитъ. Какже я матерьялъ своей работы могу понимать, какъ страданіе? Все равно какъ пахарь бы сказалъ, что непаханная земля его страданіе. Непаханная земля можетъ быть страданіемъ только для того, кто хотѣлъ бы видѣть пашню, но не хочетъ или не можетъ пахать. Страданія другихъ могутъ быть страданіями для тѣхъ, которые понимаютъ жизнь въ чемъ нибудь иномъ, чѣмъ въ служеніи людямъ, и потому желали бы видѣть людей счастливыми, а не желаютъ служить имъ. «Но нравственныя страданія», говорятъ еще. Нравственныя страданія самыя ужасныя, и какже отрицать ихъ. И подъ нравственными страданіями очень часто, говоря это, разумѣютъ самыя разнообразныя вещи. Я люблю человѣка, ребенка, и онъ умираетъ. Это нравственное страданіе. «Богъ далъ, Богъ и взялъ», сказалъ Іовъ. «Не говори: у меня взяли, а говори: я отдалъ и что мнѣ дали на время», говоритъ Эпиктетъ. Но слова эти намъ кажутся словами, и люди, непонимающіе жизнь, говорятъ, что то, что они не имѣютъ того, чего хотятъ, или лишены того, что ихъ радовало, что это нравственное страданіе. Человѣкъ никогда не былъ и не можетъ быть лишенъ того, что дано ему для его блага, возможности подчиненія своей личности разуму для служенія міру. Лишеннымъ онъ себя считаетъ только тогда, когда онъ не себя считаетъ слугой міра, a міръ и выбранныя изъ него вещи или лица считаетъ назначенными для того, чтобы служить его счастью. Для человѣка, имѣющаго разумѣніе жизни, не можетъ быть такъ называемыхъ нравственныхъ страданій ни въ смертяхъ нѣкоторыхъ людей, ни въ ихъ отдаленіи отъ насъ, ни въ дурной жизни ихъ, ни въ чемъ томъ, что не зависитъ отъ разумѣнія самаго человѣка. Не можетъ быть, п[отому] ч[то] большее или меньшее благо жизни человѣка, имѣющаго разумѣніе, состоитъ только въ большемъ или меньшемъ служеніи людямъ, a мѣра этаго служенія не можетъ зависѣть отъ существованія и поступков другихъ людей, а только отъ большаго или меньшаго напряженія служенія. Нравственное страданіе есть только одно – заблужденіе, уклоненіе отъ пути жизни. И страданіе это еще болѣе благодѣтельно чѣмъ тѣлесная боль. Страданіе это указываетъ всякій разъ уклоненіе отъ единаго пути. И избавленіе отъ него тутъ же, рядомъ съ страданіями, и такое, что, каково²⁰⁴ бы ни было уклоненіе, возвращеніе на путь вознаграждаетъ все и даетъ полное удовлетвореніе.