Историческое подготовление Октября. Часть I: От Февраля до Октября

И в те самые часы, когда Бахметьев стоял со шляпой в руке и унизительной речью на устах перед живодерами американской биржи, Церетели и Керенский объясняли «революционной демократии» невозможность обходиться без вооруженной силы против «анархии слева» и грозили разоружением петроградским рабочим и связанным с ними полкам. Мы видим, что эти угрозы пришли как нельзя более вовремя: они служили лучшим доводом в пользу русского займа на нью-иоркской бирже. «Вы слышите, – может сказать г. Бахметьев г. Вильсону, – наш революционный пацифизм ничем не отличается от вашего биржевого, и если вы доверяете Брайану, то у вас нет оснований отказать в доверии Церетели».

Теперь остается только спросить: сколько именно потребуется русского мяса и русской крови на внешнем фронте и на внутреннем, чтобы обеспечить русский заем, который должен в свою очередь обеспечить нашу дальнейшую верность союзникам?

«Вперед» N 4, 30 (17) июня 1917 г.

3. Первый Съезд Советов.^[122]

Л. Троцкий. РЕЧЬ НА ОБЪЕДИНЕННОМ ЗАСЕДАНИИ С.-Д. ЧЛЕНОВ I ВСЕРОССИЙСКОГО СЪЕЗДА СОВЕТОВ ПО ВОПРОСУ О ВОЙНЕ (1 июня)

Троцкий указывает на необходимость, прежде всего, поставить вопрос о том, какой классовый характер имеет война, изменила ли она свой характер после русской революции.

– Мы, – говорит оратор, – не боимся кровопролития. Если мы выступаем против войны, то потому, что она была и осталась империалистической. Поскольку русская буржуазия связана с международной биржей и капиталом, война остается борьбой буржуазного класса за мировое господство. При таких условиях усиливать боеспособность армии значит создавать аппарат для империалистических классов новой России. Под всеми градусами широты и долготы, независимо от государственных форм, основная цель нынешней войны остается неизменной. Бессилие нашей буржуазии в том, что она, с одной стороны, еще не овладела аппаратом материальных репрессий, – к ним в настоящее время приступает Керенский, – чтобы подчинить себе армию, а с другой – не усовершенствовала лживую фразеологию, которую западно-европейская буржуазия применяет, чтобы околпачивать массы. Такие речи, какие у нас сейчас произносят Дан, Церетели, Скобелев, но более красноречивые, мы слыхали во Франции в начале войны. Русская буржуазия не имеет опыта в деле обмана масс демократическими выкриками. Так неужели же мы должны взять на себя эту задачу, непосильную для русской буржуазии? Создавать боеспособную армию при таких условиях значит идти против революции. Керенский двигается к этой цели, раскассируя революционные полки, травя кронштадтцев, делая неизбежным выступление против петроградских революционных полков…

Никто из нас не стоит за сепаратный мир. Но если опасность сепаратного мира существует, то она питается тактикой Временного Правительства. Тайные договоры не опубликованы, союзники отвечают нам одной пощечиной за другой, и армия не видит ответа на вопрос, за что она должна проливать кровь. Прошло уже то блаженное время, когда русский солдат умирал по-каратаевски,^[123] как «святая скотинка». При таких условиях армия не может не расползаться. Странно думать, что эта материальная и моральная разруха может быть устранена стихотворениями в прозе Керенского. Нам говорят, что надежда на европейскую революцию – утопия. Но возможность создать боеспособную армию при буржуазно-помещичьем правительстве в 200.000 раз гадательнее, чем наступление европейской революции. Нам говорят: «А что, если будет наступление?». Мы отвечаем: Если в Европе не будет революции, то русская свобода все равно будет раздавлена коалиционными силами наших союзников и противников. Все социальные эксперименты, которые навязывает нам ход событий, представляют собою угрозу всему европейскому капиталу. Неужели же он не попытается путем мирового насилия ликвидировать русскую революцию? Кто не верит в возможность европейской революции, тот должен ожидать, что вся наша свобода пойдет прахом.

Троцкий скептически относится к конференции,^[124] созываемой Советом Рабочих и Солдатских Депутатов. Дело, – говорит он, – идет о созыве социалистических дипломатов. В Англии, в Германии начинается развязывание революции, и Совет вступает в переговоры с теми «социалистами», которые борются с ней. Наш гость, – английский министр-социалист Гендерсон, – набил три каторжные тюрьмы революционерами. Шейдеман держит в тюрьме Либкнехта. С кем же мы будем совещаться в Стокгольме? С Шейдеманом или с Либкнехтом?.. С Гендерсоном или с Маклиным? Совет должен сказать этим «социалистам»: Потрудитесь прежде всего освободить наших друзей, и только тогда мы будем разговаривать с вами. Мы не можем заседать с палачами. Мы должны быть вместе с их жертвами. Если мы откровенно поставим вопрос, наше слово найдет эхо…

«Новая Жизнь» N 38, 2 июня 1917 г.

Л. Троцкий. НА ПУТИ К РАЗВЯЗКЕ

Всероссийский Съезд Советов Рабочих и Солдатских Депутатов определился в первый же день: мелкобуржуазные и отсталые рабочие слои представлены на нем элементами кадетского и полукадетского типа; революционный пролетариат представлен большевиками и объединенными интернационалистами. Армия, в которой принудительно организованы самые широкие слои, впервые пробужденные для политической жизни, дала этим обывательски-кадетским политикам неожиданную для них самих опору; но плебейский народный состав этой опоры заставил интеллигентных и полуинтеллигентных мещан – «вождей» на час – усвоить дюжину социалистических выражений и принять страшно подешевевшее теперь имя меньшевика или социалиста-революционера. Таких депутатов на Съезде подавляющее большинство. Они все отражают крайнюю беспомощность обывательски-крестьянской массы, которая оказалась вынуждена, в качестве армии, подавать свой голос прежде, чем революция внесла в ее собственную среду элементы политической организации.

Крестьянско-мещанская масса лишена еще революционного опыта. В вопросе о земле, об организации управления, в продовольственном деле вожди этой массы ведут ее фактически в хвосте кадетских государственных людей, к которым маленькие государственные люди из среды меньшевиков и эсеров преисполнены в глубине души величайшей почтительности.

Социал-демократический авангард пролетариата противостоит сейчас представительству мелкобуржуазной демократии, как непримиримая сила. Руководящие политики мещанства – Церетели, Даны, Чхеидзе – пугают пролетариат призраком изоляции, «как в 1905 г.». Эти люди не понимают, что никогда русский пролетариат не был так изолирован, как сейчас, в июне 1917 г., когда изоляция его совершается при активнейшем пособничестве Данов, Церетели и Чхеидзе… Вся политическая деятельность министров-социалистов и их инструкторов и помощников выражается сейчас, главным образом, в восстановлении мелкобуржуазной демократии против партии революционного социализма. Средства, которые пускаются при этом в ход, целиком заимствованы из кадетского арсенала: нужно вести одновременную борьбу не столько против опасности справа, которая, по словам Церетели, сейчас «не грозна», а против опасности слева, которая подрывает «единство революции». Прикрепляя, насколько хватает сил, крестьянство и мещанство к партии землевладения и крупного капитала, вожди мещанства оказываются бессильными совладать с классовой борьбой пролетариата и ввести ее в русло… «национального единства». В этом и состоит для них опасность слева. Вместо того, чтобы обличать перед крестьянской и мещанской демократией социальное своекорыстие и политическую реакционность крупной буржуазии и указывать народным массам путь революционного единства с передовым пролетариатом, – мещанские лидеры травят дезорганизуемую сверху классовую борьбу пролетариата, как анархию, и пользуются страхом перед этой анархией, как психическим цементом для более тесного сплочения мелкой и крупной буржуазии.

Повторяем. В 1905 г. не было ни одного момента, когда рабочий класс был бы так изолирован политически, как сейчас. В декабре 1905 г.^[125] передовой пролетариат вынужден был принять сражение прежде, чем подоспели тяжелые резервы городских и сельских масс. Но не было и речи о злостной враждебности представительства этих пробуждавшихся низов против пролетариата. Сейчас достигнуто именно это. И если бы были основания предполагать, что политическое развитие пойдет и далее по тому пути, на котором стоят ответственные руководители Всероссийского Съезда, – по пути сплачивания непролетарских масс с буржуазией и изолирования пролетариата, повинного в классовой борьбе, – это значило бы, что высший пункт революции остался позади, что мы систематически вдвигаемся в контрреволюционную эпоху, официальным вступлением к которой должен явиться организованный сверху эксперимент гражданской войны.

Но, к счастью, это не так. Было бы величайшей ошибкой судить о дальнейшем движении крестьянских и вообще народных масс по тем насквозь консервативным воззрениям, которые характеризуют подавляющее большинство делегатов Всероссийского Съезда. Условия сильнее воззрений – даже если это воззрения крепколобой мещанской ограниченности. Четвертая Государственная Дума оказалась вынуждена против своей воли выделить из своей среды Временное Правительство. Всероссийский Съезд или Совет, который выйдет из его среды, может оказаться вынужден – наперекор всем своим предрассудкам – снова поставить и коренным образом перерешить вопрос о революционной власти.

Во всяком случае, правительство сделало все, что было в его коалиционных силах, для того, чтобы толкнуть Съезд на этот путь.

В тот момент, когда пишутся настоящие строки, министры-социалисты еще не отчитывались перед Съездом ни по общему направлению правительственной политики, ни по вопросам своей ведомственной деятельности. Можно, однако, не сомневаться, что в этой области социалистические министры не принесут на Съезд никаких приятных сюрпризов. За время существования коалиционного министерства не предпринято ни одной меры, не сделано ни одного шага, которые хоть в отдаленной мере намекали бы на выход из все обостряющегося хозяйственного, финансового, дипломатического и военного кризиса. «Мы приближаемся к пропасти!» Такой фаталистической формулой господа министры привыкают характеризовать общее положение страны, складывающееся не без их участия.

Но тем не менее сюрприз был подготовлен к моменту открытия Съезда: это – высылка Р. Гримма за пределы России. Для характеристики «исторической» роли русского министериализма трудно было придумать историю более символическую и… более скандальную. Мы тут не собираемся входить в ее детали; но не можем не отметить все же наиболее выразительные штрихи.

Чем объясняется телеграмма, посланная швейцарским советником Гофманом для осведомления Гримма, мы не знаем. Весьма вероятно, что те мещански-обывательские отношения, какие существуют между Гриммом и его правительством, не исключали такой компрометирующей для циммервальдца интимности. Но не может быть и речи о том, что Гримм, даже если он дал прямой или косвенный повод для такой телеграммы, действовал как «агент германского правительства», что он руководствовался какими-нибудь иными мотивами, кроме идейно-политических. В сущности в этом не смели сомневаться и Церетели со Скобелевым, которые обмениваются братскими приветствиями с датчанином Стаунингом,^[126] состоящим в интимнейших отношениях с германскими империалистами. Но Церетели и Скобелев, открытые перебежчики из лагеря Циммервальда, считали, видите ли, что циммервальдец Гримм должен быть непреклонен к собственному правительству, – они, которые несут сейчас ответственность за все подвиги союзной дипломатии. И они выслали Гримма из пределов России.

Помимо низости бьет в глаза нервическая глупость этой меры. Только отсутствие почвы под ногами, только полное отсутствие самоуважения, только постоянный страх, как бы чего не подумали старшие буржуазные коллеги, – только эти соединенные чувства могли внушить «министру революции» Церетели помпадурскую расправу над Гриммом.

Во всяком случае министры-социалисты предстали пред своим Съездом не с совершенно пустыми руками. Правда, они еще не провели ни одной серьезной меры для преодоления всех тех зол, которые, по их собственному признанию, ведут страну к гибели. Но зато они обнаружили «твердую власть»: сперва – по отношению к кронштадтцам, затем – на спине Роберта Гримма.

И они нашли свое признание. Мелкобуржуазное большинство Съезда восторженно предоставило своим министрам право административной расправы над «недостаточно твердым» циммервальдцем. Социалистическому министериализму и революционно-демократической обывательщине суждено было пройти и через это – по-видимому не последнее – унижение.

Гримма выслали, – Всероссийский Съезд перешел к порядку дня. Но капиталистическая прибыль по-прежнему неприкосновенна для Скобелева и его коллег. Продовольственный кризис обостряется с каждым часом. В дипломатической области правительство получает удар за ударом. Наконец, столь истерически провозглашавшееся «наступление» готовится, по-видимому, вскоре обрушиться на народ чудовищной авантюрой.

Мы терпеливы и готовы были бы еще спокойно наблюдать просвещенную деятельность министерства Львова – Терещенко – Церетели в течение ряда месяцев. Нам нужно время – для нашей подготовки. Но подземный крот роет слишком быстро. И при содействии «социалистических» министров проблема власти может обрушиться на участников этого Съезда гораздо скорее, чем мы все это предполагаем.

«Вперед» N 2, 20 (7) июня 1917 г.

Л. Троцкий. РЕЧЬ НА ЗАСЕДАНИИ I ВСЕРОССИЙСКОГО СЪЕЗДА СОВЕТОВ ПО ВОПРОСУ ОБ ОТНОШЕНИИ К ВРЕМЕННОМУ ПРАВИТЕЛЬСТВУ (5 июня)^[127]

Товарищи, я думаю, мы все с огромным интересом прослушали речь министра продовольствия,^[128] которая многих из нас кое-чему прямо научила, что вряд ли можно сказать о всех речах, здесь произнесенных. Эта речь, если не давала отчета о совершенной организационной работе, что объясняется отчасти тем, что новый министр только недавно вошел в исполнение своих обязанностей, то, во всяком случае, наметила программу деятельности определенной в настоящее время важнейшей области, а это именно то, чего не хватало в остальных министерских речах.

Нам говорили о революциях, о Великой Французской Революции, обменивались по этому поводу суждениями, снова проветривали старые марксистские и народнические споры, но, товарищи, ведь мы здесь стоим перед парламентом революционной демократии, перед которым отчитываются министры относительно того, что ими уже сделано и что они собираются сделать. И так как вопрос стоит о власти, задача каждого оратора, особенно такого ответственного, как министр, состоит в том, чтобы сказать – я в своей области сделал то-то и то-то, считаю это достаточным и, следовательно, данная организация власти удовлетворительна, или, наоборот, сказать: товарищи, мои планы деятельности таковы, но они встречают сопротивление в организации власти и поэтому необходимо здесь решить вопрос о том, как эту власть реформировать, перестроить. Так подошел к делу министр продовольствия. Вот почему я лично не только внимательно слушал его, но и утверждался в тех выводах, с которыми я явился на собрание, ибо и у идейных противников можно всегда, если они серьезно ставят свою собственную задачу, многому научиться.

То, что нам говорил министр продовольствия, сводит вопрос действительно с высоты отвлеченности на землю, на достаточно истощенную землю русского хозяйства. Нам необходимо организовать продовольствие, нам необходимо расширить и урегулировать производство. Организовать продовольствие – значит организовать его распределение. Препятствием на этом пути являются трудности транспорта, которые должны быть преодолены и могут быть преодолены только общегосударственным путем. О трудностях транспорта экономический отдел Исполнительного Комитета много говорил – о больных паровозах, о неспособности нынешней промышленности строить новые паровозы и починять старые. В частности, товарищи, вот пример, который я также рекомендую вниманию министра продовольствия.

Один из директоров Петроградского крупного завода,^[129] прекрасно оборудованного, говорил, что в Петрограде сейчас выделываются дизеля для подводных лодок на 1920 г. Он утверждал, что известное количество заводов, которые ему, как инженеру, организатору и директору, прекрасно известны, могло бы без серьезных технических переделок выделывать 15 паровозов в месяц. Я не ручаюсь за цифру, беру цифру на веру, но это серьезный техник и организатор и он назвал соответственное количество паровозов. Почему же не делается это? Потому, что необходимо нарушить контракты, заключенные государством с другими заводами или заводом с другими предприятиями. Это нарушит частные интересы, частные прибыли, и государственная власть, при данной конструкции, на это не решается идти. Нам говорят, мы не нашли еще пути. Да о каких путях может еще идти речь, товарищи? Ведь было создано правительство, в которое вошел министр труда – социалист и министр торговли и промышленности, очень серьезный политик торгово-промышленной буржуазии, Коновалов.^[130] Очевидно, путем сотрудничества этих двух представителей предполагалось в первую голову ввести организацию, планомерность производства в промышленность. Что же сделал Коновалов? Коновалов ушел, ушел при содействии и сочувствии, открыто выражаемом виднейшими органами торгово-промышленной буржуазии. Он ушел, товарищи, и было бы смешно говорить, что он ушел вследствие своего вредного личного характера.

Я думаю, это – широко распространенное мнение, что Коновалов является одним из наиболее прогрессивных и серьезных представителей русского торгово-промышленного капитала; и, уходя, он саботировал ту задачу организации производства, которая была поставлена и стоит пред нами во весь свой рост. Я спрашиваю, товарищи, дальше, где же выход? Это есть конкретная задача и центральный вопрос всего нашего Правительства. Это есть вопрос о судьбе нашей промышленности, это вопрос, который обходят, как будто тут есть вопрос о тех или других придирках большевиков или интернационалистов. Сделан был опыт построить коалиционное министерство. Кто там будет – Переверзев^[131] ли, социалист или честный либерал, это нам совершенно безразлично. Но центр всей организации был построен по типу коалиции: министр труда – социалист, министр торговли и промышленности – ответственный представитель капитала. И когда вопрос был поставлен так, Коновалов ушел. И вот, если не ошибаюсь, три недели ищут ему заместителя и не находят, не находят, товарищи… (Рукоплескания.)

Что же это значит, товарищи? Если самый принцип был верен, принцип коалиционного правительства с участием ответственного представителя капитала, то надо себя спросить, чем объясняется его банкротство, его крушение. Ведь у нас сейчас нет правительства, правительство находится в состоянии кризиса, потому что самый ответственный представитель торгово-промышленных сфер вышел из него при поддержке торгово-промышленного капитала.

Это значит, что мы живем в состоянии панического кризиса власти. Теперь говорят о привлечении Третьякова^[132] из Москвы, представителя Московского биржевого комитета, т.-е. лица, ответственного перед теми самыми торгово-промышленными сферами, от имени которых имел полное право говорить Коновалов. Вопрос сводится к перемене лиц, и не можем ли мы, не должны ли мы предсказать, что эта попытка сведется к тому же, к чему сводились все прежние попытки разрешить кризис власти, т.-е. либо Третьяков с успехом будет саботировать организационные творческие революционные начинания власти, либо уйдет. А почему он уйдет, товарищи? И почему он будет саботировать промышленность? Чтобы углублять кризис, чтобы показать, что революционные элементы дезорганизуют хозяйство, чтобы таким образом взять революцию, пролетариат измором. Это есть их тактика. Почитайте речь Кринского в частном совещании. Он говорит: «чего вы пугаетесь, что слишком много ассигнаций в стране! Погодите, когда начнется голод и не хватит денег, когда начнется подлинный голод, все возопиют о твердой крепкой власти, и тогда придет наш черед». Но ведь то, что у Кринского на языке, то у серьезных капиталистов, у помещиков в уме. Они все ждут, что революционный пролетариат и деревенские низы будут взяты измором и тогда придет их черед. Я говорю, что Третьяков явится только для того, чтобы проводить эту программу (если только его не обратят в социализм); если же он окажется недостаточно преданным своему собственному классу, этот класс повернется к нему спиной, как он поворачивается к Скобелеву и другим министрам-социалистам.

Мы стоим таким образом пред хронической невозможностью разрешать этот вопрос, ибо дело сводится не к техническому плану, а к решительному проведению хотя бы не вполне совершенного плана, а для такого решительного проведения необходимо иметь однородность власти. Вот в чем вся суть, ибо, если вы хотите действовать рука об руку с торгово-промышленниками, тогда безразлично, будет ли в правительстве пять социалистов и десять буржуев или, наоборот, если считать, что нужно действовать по соглашению с буржуазией, то вы должны тогда капитулировать перед ней, и вся ее тактика в вопросе хозяйственном сведется к тому, чтобы взять революцию измором.

Представители помещичьего землевладения и крупного капитала занимаются систематическим шантажом и вымогательством по отношению к партиям и революционным силам демократии, и когда мы стоим, товарищи, перед таким вопросом, является товарищ Брамсон^[133] и говорит: «не вините министра или правительство, помните, что им приходится каждый раз пробираться сквозь колючую изгородь всяких препятствий, левых элементов, анархистов, интернационалистов, большевиков и т. д.». Товарищи, разве это серьезная постановка вопроса, разве есть в ней на гран серьезности? Каким образом вы так ставите вопрос, раз власть, существующая в России, есть ваша власть, ведь большинство в Совете Рабочих Депутатов есть ваше большинство, армия стоит за вами, демократия за вами, – и вот являются агитаторы, смутьяны, анархисты, которые парализуют творческие усилия этой государственной власти, опирающейся на все Советы, на армию, на демократию. Товарищи, эта точка зрения глубоко унизительна для вас же самих.

По-моему, неправда, товарищи, будто революционная власть, опирающаяся на большинство народа, может быть парализована в своих творческих усилиях теми или другими смутьянами. Я приведу пример. В Петроградском Совете Рабочих Депутатов один из ораторов, принадлежащий к партии министра Церетели, поставил ему запрос такого рода: «Знаете ли вы, что у вас в министерстве имеется черносотенное гнездо в одном почтово-телеграфном управлении, чиновники его ходят по деревням и спрашивают крестьян, не правда ли, при царе было лучше? – Не намерены ли вы, – спрашивал интерпеллянт, – разорить это черносотенное гнездо?» Что ответил ему Церетели? Нет, – сказал он, – я не желаю применять меры репрессии, я желаю создать такие условия, что когда явится черносотенный агитатор в деревню и спросит, не было ли лучше при царе, ему бы ответили: лжешь, при царе было хуже… (Рукоплескания.)

Верно, совершенно верно. Я сам рукоплескал этому ответу. Так я и от вас требую, чтобы тот же самый принцип применялся не только к черносотенным агитаторам, но и к агитаторам левого крыла, к которым вы относитесь хуже, чем к черносотенным агитаторам… (Рукоплескания.) Товарищи, то, чего я требую, есть очень скромная программа-минимум.

Эта программа состоит в том, чтобы комиссар Временного Правительства, приехавший в Кронштадт, совершал там такие дела, чтобы кронштадтцы сказали: да, этот правительственный комиссар лучше нашего выборного комиссара. А если этого нет, нужно их в этом убедить, и именно потому, товарищи, что Временное Правительство, при настоящем своем составе, посылает на места комиссаров, которых даже лояльнейший, очень лояльный, к министрам дружелюбный Совет Крестьянских Депутатов назвал односторонне подобранными из помещичьего состава. Поэтому, товарищи, и происходят на местах так называемые недоразумения местных Советов Солдатских, Рабочих и Крестьянских Депутатов с комиссарами.

Это есть, товарищи, результат всей той злосчастной политики: в революционную эпоху, когда социальные интересы особенно обнажены, все классовые страсти обострены, и народные массы, освободившиеся от старых, крепостнических репрессий, предъявляют свои собственные интересы и запросы. Сверху мы имеем власть, расколотую надвое, и не потому, что есть Советы и Временное Правительство, а потому, что Временное Правительство построено не по типу твердой власти, а по типу постоянной конференции, постоянной примирительной камеры между представителями помещиков и крестьян, представителями капитала и представителями рабочих. Примирительная камера в революционную эпоху править не может, и так как у большинства правительства гораздо более твердый спинной хребет, ибо оно представляет классы, которые в течение десятилетий и столетий привыкли управлять и властвовать, то наши министры по важнейшим вопросам фактически капитулируют пред ними и вся работа приходит к полному застою, справа ее саботируют, и мы не выходим из постоянной дезорганизации.

Товарищи, я совершенно согласен с нашим министром продовольствия. Я не принадлежу к одной с ним партии, но если бы мне сказали, что министерство будет составлено из 12 Пешехоновых, я бы сказал, что это огромный шаг вперед… (Рукоплескания.)

Я бы сказал: Коновалов ушел – найдите второго Пешехонова, серьезного работника… (Рукоплескания) и уберите из министерства всех тех, которые мешают Пешехонову, создайте там возможность работы… (Голоса: правильно! Рукоплескания.)

Это будет серьезный шаг вперед. Вы видите, товарищи, что я в этом вопросе исхожу не из какой-нибудь фракционной, партийной точки зрения, а из более широкого взгляда на задачи организации хозяйства в настоящий момент. Я совершенно согласен с министром продовольствия Пешехоновым, когда он говорит нам, что необходимо народные массы дисциплинировать. Правильно.

Что наблюдает рабочая масса? Она наблюдает, во-первых, полную дезорганизацию государства, во-вторых, непрекращающиеся хищения представителей капитала, и я вам говорю, товарищи, что каждый рабочий имеет в этих условиях психологическое право сказать себе: раз все в распаде, капиталисты продолжают грабить, почему же я буду молчать? Я предъявлю максимум требований и возьму, что смогу. Это неизбежный результат положения вещей.

Но в тот день, в тот час, когда будет во главе страны стоять такая власть, в которой каждый рабочий, по крайней мере, каждый честный, неразвращенный рабочий будет видеть свою собственную власть, он скажет: эта власть меня не обманет, не обокрадет, Пешехонов меня не предаст, – скажут рабочий, крестьянин, солдат. И когда Пешехонов – не как земский статистик и не как полуминистр, ибо в настоящее время он полуминистр, а как полноправный министр, скажет рабочему классу: у нас столько-то угля, столько-то чугуна, на этом фундаменте могут работать такие-то заводы, в кассах государства столько-то средств, в банках столько-то денег, ты можешь получать такую-то заработную плату и такое-то количество продуктов, тогда каждый сознательный рабочий будет чувствовать себя по отношению к правительству так, как чувствует себя, скажем, стачечник по отношению к управлению своего союза; он требует увеличения субсидии, а союз говорит: вот моя касса, мои книги, больше не могу дать. Пока же будут сидеть Шингаревы,^[134] Терещенко, Львовы и Коноваловы, кадеты или может быть правее кадетов, рабочий класс будет говорить: это ставленники капиталистов, я им не верю и буду добиваться максимума того, что я могу получить. Это вполне естественная психология.

Я должен сказать то же самое и по поводу всех остальных вопросов. Через две недели или через месяц все вопросы станут перед вами еще острее, чем стоят сегодня, и выход нужен будет еще более героический, чем сегодня. Я возьму один пример, товарищи. Представьте себе демобилизацию русской армии при нынешнем правительстве, правительстве примирительной камеры, абсолютно недееспособной, когда русские солдаты, которые участвовали в войне и мечтали о земле, ринутся лавиной в деревню и застанут неразрешенной по существу ликвидацию помещичьего владения, когда русский солдат не сможет доехать до своей деревни, будет сталкиваться с расстройством железнодорожного аппарата, будет голодать, не сможет получить продовольствия, какие могут быть тогда тягчайшие осложнения, тягчайшие конфликты. Вы скажете, нужна дисциплина. Правильно, дисциплина нужна, но кого и над кем?

Когда товарищ Дан^[135] говорил, что будто бы представители социалистов-революционеров интернационалистов отрицали необходимость крепкой революционной власти – это неверно. Никто из нас не отрицает необходимости крепкой революционной власти. Вопрос, чья власть и над кем. Власть ли князей Львовых или тех людей, которые стоят за их спиной, над рабочей демократией, или власть рабочей демократии над всеми ее частями, над всем народом? Вот как стоит вопрос, товарищи. Я говорю, что в момент демобилизации нам нужна будет крепчайшая власть. Когда сейчас солдат дезертирует из армии или устраивает бесчинства на железнодорожной станции или громит хлебный магазин, он чувствует себя бунтарем, до известной степени стачечником против власти, которая стоит над ним.

Если же над ним будет стоять власть, которая вышла из Советов Рабочих Депутатов, крепкая власть, то ослушник будет иметь психологию не стачечника, а штрейкбрехера, стачколома. Нужно воспитать и создать такое общественное мнение, что вот, рабочие, крестьяне и солдаты, это есть ваша собственная власть, – а сейчас власть в руках Львовых, Коноваловых или завтрашнего Третьякова, и никакими речами, никакими воззваниями, как бы они ни были красноречивы, вы ничего не достигнете, ибо у русского рабочего и мужика крепко стоит в мозгу, что означали для него эти классы в течение столетий, какое рабство и какое унижение, и вы ничего не достигнете, несмотря на посредство всех министров-социалистов, потому что рабочие массы не будут считать это правительство своим правительством ни в одном вопросе.

Поэтому так называемые левые агитаторы, которые подготовляют завтрашний день русской революции, которые поддерживают, несмотря на вашу политику, – которую я считаю ошибочной, – поддерживают весь авторитет Совета Рабочих и Солдатских Депутатов, действуют правильно, ибо они говорят: политика Советов сегодня ошибочна, но вся полнота власти должна быть передана им, воздействуйте на них в этом направлении и помните, что у вас нет других революционных организаций, кроме этих Советов Рабочих и Солдатских Депутатов. И потому, товарищи, что политика половинчатости, политика примирительной камеры оказывается бессильной, она грозит увлечь в бездну непопулярности, враждебности и авторитет Советов. Я смею думать, что мы своей работой не подрываем ваш авторитет, а являемся необходимой составной частью в подготовлении завтрашнего дня.