– Когда человек ничего не делает для других, с него ничего и не спрашивают, – спокойным тоном отозвалась Тамара. – Но стоит только помочь, и тебя уже считают обязанным. Так уж люди устроены. Не все, конечно, да ведь многие.
– А Матвея уважали за то, что всем помогал.
– Мы же с тобой тут самые зажиточные, это людей злит. Матвей-то бедный был. Он для них свой, понимаешь?
– Я здесь двадцать лет живу. Больше даже, – лицо у Петра перекосилось, красные от бессонницы глаза затянуло слезливой пеленой, и он жалобно, с какой-то даже детской интонацией, совершенно не вязавшейся с его грузным телом и расползающейся во все стороны пегой бородой, спросил: – Выходит, я никому не свой?
3.
В феврале морозы сошли на нет. Холода, конечно, стояли, но не слишком крепкие. Старую гору насквозь продувало ветрами. По грязному снегу мело золой.
К тому времени запасы в общем амбаре значительно оскудели: крупы лежало только три мешка, почти разошелся картофель, две коровы пошли под нож, а оставшиеся с голодухи молока практически не давали.
Несколько человек, из тех, что были моложе пенсионного возраста, нашли возможность покинуть селение – кто-то работу нашел в соседней области или столице, а кто-то сорвался наобум. Все они хотели продать участки заводу, как в свое время Андрей, но участки больше не покупали. В итоге отписали задаром и навсегда уехали, затаив горькую обиду на Радлова – им казалось, будто именно он отобрал у них землю.
На переписанных участках сразу снесли дома и теплицы, редкие деревья выкорчевали, а ставки, которые там попадались, засыпали песком. Однако по-прежнему ничего не строили, и деревня превращалась понемногу в блеклую пустошь.
Жители, оставшиеся в родных местах, зачастили в Вешненское за едой. Цены, конечно, кусались, да ведь и с голоду помирать не охота, так что брали по чуть-чуть, пшено для себя и сено для скотины.
Двадцатого февраля туда отправилась и Тамара, чтобы затариться мясом да еще матери продуктов купить – благо, двойной оклад мужа позволял жить лучше, чем год назад.
На рынке, у лотка со свиными обрубками, она лоб в лоб столкнулась с одной женщиной из селения, кисло ей улыбнулась и поприветствовала.
– И тебе не хворать, – ответила женщина, но таким тоном, будто мысленно желала прямо противоположного: хворать бесконечно, а еще лучше как-нибудь помереть в мучительной болезни. – А ты чего здесь?
– Утром маме хотела еды отнести, да не нашла ничего, что бы она ела.
– Вообще-то люди с голоду едят все, что дадут. Особенная она у тебя, что ли?
Тома услышала наконец эти недобрые нотки в голосе собеседницы, вздрогнула от приступа гнева, но сдержалась и ответила миролюбиво:
– Она старенькая совсем, организм поберечь нужно.
– Ну-ну. Ремонт, я слыхала, сделали?
– Да что ж вам неймется-то с этим ремонтом! – Тома натянуто улыбнулась. – Забор новый поставили и только.
– И как оно, крепости от односельчан возводить? Боитесь, что ли, что мы влезем да разворуем?
– А хоть бы и так! За прошлый год всю калитку разломали на заднем дворе, даже ворота из петель выбили!
– Вам полезно, – огрызнулась женщина. – Муженек-то у тебя шибко жадный. На заводе своем столько деньжищ заработал, а селу двадцать мешков зерна по дешевке привез.
– Каких деньжищ? Ты что несешь? Петя на заводе просто работает, за зарплату. И не очень большую, кстати.
– За дуру-то не держи меня! Мне Иркина мать рассказывала, что сама наблюдала, как муж твой на заводе всё в одиночку делает. Пошла на территорию да все увидела!
– Туда вообще-то не пускают никого.
– А ее пустили! – с убежденностью в голосе парировала собеседница. – Муженек твой не приметил, как она вошла, вот и пустили! А вы у нее за это деньги вымогали, которые ей дочь отдала! Да!
– Господи, у тебя с головой все в порядке?! – воскликнула Тома, опешившая от столь удивительных россказней. – Каждый в селении знает, что она деньги сама отобрала у Ирки.
– Нет! Они потом миром договорились и поделили! Неужто многодетная мать врать станет?! Я уж лучше ей поверю, чем вам! Люди с голоду пухнут, а ты, вон, у лотка с мясом прохлаждаешься!
Тут женщину понесло окончательно, и из раззявленного в истеричных потугах рта вырвался звенящий крик:
– И бригадира Петька утопил! Потому что бригадир хотел правду рассказать! Я вчера своими ушами слышала, как мужики это обсуждали.
– Ты еще скажи, что Петя мой самолично коммунизм развалил и Иисуса распял, – пошутила в ответ Тамара.
– Мы вот ваш завод разнесем к чертям, тогда поглядим, до веселья ли тебе будет.
Женщина развернулась и пошла на другой конец рынка с гордо поднятой головой, словно только что одержала победу в тяжелейшем бою. Тома посмеялась сама с собою, не веря, что люди всерьез станут обсуждать подобные бредни, но тут же ей сделалось страшно – а коли станут, что тогда? Не из дома же бежать. Пожалуй, не зря новые ворота стоят. Ой, не зря…
Избавившись кое-как от дурных мыслей, Тамара купила несколько свиных голяшек, треть головки сыра и несколько готовых каш из смеси протертой крупы, щадящей зубы и желудок – это для мамы. К матери она и направилась, минуя дом – Петр все равно пропадал на месторождении.
Инна Колотова почти всю зиму просидела в четырех стенах, поскольку еду ей приносили либо дочь, либо зять, с которым у старухи установился наконец шаткий мир. Она поблекла и ссохлась пуще прежнего, но все еще держалась молодцом и даже рассуждала на удивление здраво. Вероятно, происшествие с Ирой как-то отрезвило ее, вернуло чувство реальности.
С Томой сидели за столом, обедали да общались.
– Все-таки хорошо, что ты за Луку не вышла, – выдала вдруг Инна. – Он, вишь, больной оказался, а мы и не знали. Радлов-то мужик хозяйственный, – тут старуха улыбнулась, криво раскрыв свой беззубый рот, и весело добавила: – Хоть и боров, а с ним не пропадешь.
– Ой, мама, – недовольно протянула Тамара. – Ты бы как-то определилась окончательно. У меня-то с памятью все хорошо. Раньше ты все говорила, мол, за Луку выходи, он работящий, а что до судорог на лице – так с лица воды не пить. Это я слово в слово помню. Потом убеждала к Пете присмотреться, он и Луки побогаче, и выгоду умеет извлекать. Еще позже внезапно оказалось, что Петя всем плох! А теперь он снова всем хорош! Нет, я, конечно, рада, что ты наконец-то снова моего мужа за человека признаешь! Но со стороны выглядит смешно, честное слово.
– Поучи мать еще! Я, поди, дольше твоего живу, жизнь-то повидала! Чай, не животные мы, чтоб все время одно и то же говорить.
– В смысле?
– А в том смысле, что у коровы что ни спроси, а она все одно – «му» и только. У ней и сытость «му», и голод тоже. Человеку-то разум дан, чтоб думать, оттого мнение и меняется. Ежели раньше казалось мне, что вы меня выселить хотите – ну что с того, ну мать у тебя дура старая, чего теперь, злиться? А нонче-то я вижу, что мужик хороший, – Инна выдержала небольшую паузу. – Шалого-то он как разукрасил! Я ж поначалу перепугалась, а потом думаю – вообще-то правильно! И сразу как-то Радлова твоего зауважала опять. А Лука… хороший человек, да болезный.
Она взмахом руки подозвала дочь ближе, чуть перегнулась через стол и шепотом сказала:
– Лука ночами-то воет. Прямо как собака дворовая воет. А еще по стенам стучит. Точь-в-точь как тот старик, который в прошлую зиму от гриппа помер да неделю провалялся.
– Сочиняют, может. Местные сочинять горазды.
– Нееееет! – растянула Инна, откинулась назад и продолжила громче: – Я ж с ним сама говорила! Добежала в оттепель. Чего, спрашиваю, в стены долбишься? А он мне: муравьи у меня. По стенам, говорит, ползают, так я их давлю. Представляешь?
– Странно. К нему Петя часто забегает, ну ненадолго, так – проверить, все ли хорошо. Вроде муравьишку только один раз видел, и то осенью. Расплодились, наверное.
– Да не могли расплодиться-то! Аль букашки всякие, по-твоему, на холоде живут? У него же дом промерз насквозь, топит раз в неделю только. Я ж грешным делом подумала, как бы он там не закоченел.
– Ой, надо тогда Петю предупредить, чтоб в следующий раз получше все осмотрел.
– А сама чего?
– Боюсь, – призналась Тома и потупилась. – Боюсь в глаза ему смотреть. Не знаю я, как после смерти Ильи с ним себя вести, как разговаривать. Не знаю и все.
– А он-то знал, – туманно ответила старуха.
– Чего знал?
– Лизонька когда наша… в общем… приходил же. И к тебе, и ко мне.
Тамара помолчала немного, потом с силой выдавила из себя:
– Да стыдно мне перед ним!
– Чего это?
– У него сын умер год назад примерно. И он от этого с ума сошел. И помнит до сих пор, как в первый день. Значит, очень любил сына, понимаешь! А Лиза… в апреле два года будет, как ее нет с нами. И я живу, занимаюсь хозяйством, ем, сплю… грусть накатывает, но теперь уже редко. Выходит, я свою дочь любила меньше?
– Глупости-то зачем говорить? Я внучку очень любила, души в ней не чаяла! И Лизонька мне всегда: чего, мол, бабушка? Любила тоже. Я по осени-то к ней часто в гости приходила! И по весне буду! Жаль, сейчас не могу, на морозе задыхаюсь, – старуха немного сбилась, но взяла себя в руки и подытожила: – Только я тоже с ума не сошла. Так что к дочери своей ты прекрасно относилась, уж я-то знаю! И не в любви дело. Просто Лука разумом слаб. А ты, почитай, в меня! Баба сильная, всё на себе вынесешь.
– Сильная-то сильная, а как мне сегодня на рынке пакостей наговорили – чуть не разревелась.
– Кто?
– Да Ленку встретила.
– Ну? И чему дивиться? У вас же с юности вражда. А нонче она вообще от зависти пухнет! Муж-то у нее – алкаш, даже с Бориской Шалым пару раз пил, а это последнее дело! Под старую жопу-то вообще все мозги пропил! Давеча тут всей деревне рассказывал, будто покойники к нему приходили. С завода, мол, вышли старик, который по стенам стучал как раз, и тот паразит-утопленник, который позапрошлой осенью пшеницу сжег, и на него, значит, идут. Вообще из ума выжил, дурень.
– Мама, и откуда тебе все известно! Дома же сидишь.
– Так соседи-то навещают меня. Иной раз как языками зацепимся, ой! Полдня пролетит.
– Общение – это хорошо, – задумчиво протянула Тома. – С Ленкой и мне самой понятно. А остальные-то нас за что вдруг возненавидели?
– Да с голодухи верят люди во всякое! Я ж и сама раньше думала, что Радлов на заводе воду мутит. Матвей-покойничек переубедил меня. Ты не переживай, тяжелые времена кончатся – и ненависти конец придет.
– Хорошо, кабы так.
Тамара посидела еще немного и отправилась к себе. Подкрался вечер, неся на хвосте сумерки, так что Петр был уже дома – чертил что-то на втором этаже.
Тома долгое время стояла в дверном проеме залы, незаметно наблюдая за вязкими движениями мужа, похожего на оплывшую скалу, потом вошла и рассказала о ссоре в Вешненском.
– Плюнь, – коротко отрезал Радлов, не отрываясь от чертежей.
– Обидно просто, что все думают, будто ты на заводе сам все делаешь. За тебя же и обидно, – она тяжело вздохнула и поинтересовалась: – Петь, а почему там никого нет? Может, просто автоматически всё работает?
– Едва ли, – Петр пожал плечами. – Для автоматики тоже ведь люди нужны. На карьере у нас этой автоматики полно, а рабочих около сотни трудится! Ее же необходимо включать, выключать, чинить, обслуживать – как минимум, на каждый станок по машинисту требуется. А там никого.
– Странно это, что никого…
Радлов весь сжался и промолчал. Тома продолжила о другом:
– Представляешь, Иркина мать всем говорит, будто собственными глазами видела, как ты на заводе станками орудуешь.
– Кто б ее еще туда пустил, двери ни перед кем больше не открываются. А Ира, кстати, звонила, пока тебя не было. Замуж выходит скоро.
– Лишь бы на сей раз по-настоящему, – съязвила Тамара, но без особой злости.
– Нет-нет, все организовали уже. Ни за что не догадаешься, за кого!
– И за кого же? Кто счастливчик?
– Андрей.
– Наш Андрей? Тот, который первым участок продал?
– Именно он! Я вообще не в курсе, как они там встретились. При условии, что он вроде как очень недобро отзывался о ее прошлом.., – Петр смутился и долго подбирал подходящее слово, – …занятии.
– Да парень он практичный, расчетливый, а ты же Ирке деньги вернул. Может, это помогло ему изменить мнение.
– Их дела. Андрей хотя бы точно не обидит. Меня, кстати, на свадьбу пригласили.
– Поедешь?
– Если ты мне плешь за это не проешь, то поеду, – Радлов расплылся в широкой ухмылке, радуясь собственной шуточке.
– Да кто тебе ее когда ел! – игриво возмутилась Тома. – Поезжай, конечно.
4.
Через неделю была у Ирины свадьба, в Городе в каком-то скромном ресторанчике. Невеста сияла от счастья, а движения ее были медлительными и плавными. Петр при встрече как-то пристально на нее поглядел, широко заулыбался и спросил так, чтобы никто больше не слышал:
– Ир, а ты часом не беременная ли?
Женщина смутилась, полушепотом ответила:
– Третий месяц только, – затем неосознанно потянула руки к своему животу и добавила: – Вообще-то никто не замечает, мы и не говорили.
– У меня глаз наметан. Но я ни гу-гу, – Радлов приложил палец к губам и хитро подмигнул.
Веселой вышла свадьба. Гости поздравляли, вручали подарки да конверты, гудели и шумели. Жених глядел на конверты жадно, но к Ире явно относился хорошо – то по спине рукой проведет, то поцелует, то слово ласковое скажет. Сама Ира не пила, но никто особого внимания на это не обратил, поскольку и жених осилил лишь половину стопки – Андрей вообще алкоголь никогда не уважал.
А вот Радлов пил. Пил много и размашисто. И отплясывал так резво, и был весел и доволен, словно Лизу замуж выдавал.
К концу застолья его разморило от опьянения, жуткой стенокардии и усталости – у любого ноги загудят, коли столько танцевать, тем паче у грузного человека в возрасте.
Домой его довез Андрей, поскольку приговоренные им полстопки успели за день выветриться. Радлов распластался мертвым грузом поперек задних сидений и заплетающимся языком лепетал:
– Андрюша… ты пра… прости за дом… уж как завод цену поставил… ох… а себе-то я чуточку только. Чуточку только! А они же мне так и написали… а я себе… а они пишут, премия, мать их, включена. Слыхал такое? Премия включена…
– Да ладно, Петр Александрович, – спокойно отозвался водитель, с трудом угадав смысл этого набора слов. – Кто старое помянет, как говорится. И потом, о других думай, а себя не обидь. Так что не переживайте.
Добрались ближе к ночи, затемно.
Радлов выкарабкался из машины у западной расщелины – хотел проветриться, чтобы сильно не напугать жену. Ветер обдувал его со всех сторон и немного отрезвил – в голове, конечно, была сплошная муть, но хотя бы чувство равновесия более-менее вернулось. В рабочем поселке дома стояли от ночи темные, ни единого огонька в окнах не замечалось. Между домов натянуты были веревки, и вывешенное на них белье хлопало от порывов ветра. Других звуков не доносилось, так что кругом царила относительная тишина.
Подходя к своему дому, Петр увидел, как двое местных жителей что-то малюют на отремонтированном заборе, а третий ржавой стамеской ковыряет облицовочный кирпич. Рассвирепел Петр, бросился на них да всех распугал.
Первым делом он осмотрел повреждения от стамески – обнаружил несколько неглубоких царапин и небольшую дыру с крошащимися краями, проделанную вплоть до старого забора, который служил основанием для стены. Затем уставился на две надписи, жирно выведенные углем, но из-за темноты и опьянения поначалу ничего не разобрал. Буквы плясали, путались, и получалось что-то вроде: «дезсь ивжет». Несколько раз проговорил Радлов про себя это загадочное «дезсь ивжет» и наконец сумел прочитать. Первая надпись гласила: «Здесь живет жадная тварь». Ниже было приписано: «Убирай заво». В уставшем мозгу Радлова мельком пронеслась мысль, что, вероятно, возомнившие себя народными мстителями жители разбежались, не успев поставить букву «д».
Он попытался стереть угольные черточки, но не сумел – руку только запачкал. Понурый и обессилевший, вошел он во двор, дополз до входной двери и уселся на полу прихожей. Его встретила перепуганная Тамара и сорванным голосом произнесла:
– На улице шуршал кто-то. Я не пошла. Страшно стало.
– Там… написали, – Петр не смог закончить фразу и махнул рукой.
– Ты чего? – невпопад спросила женщина, не зная, как подступиться к нетрезвому мужу.
– Никому я не свой, вот чего!
Он долго сидел на одном месте, тупо разглядывая кусок противоположной стены да ноги снующей перед ним Тамары, потом издал какой-то нечленораздельный, но крайне агрессивный звук, медленно поднялся, пошатался немного на месте, как бы нащупывая баланс, чтобы не упасть, и рывком открыл дверь.
– Петь, да ты пьян совсем! Не ходи никуда.
А у Петра нервы сдали, так что он молча вывалился наружу, взял в гараже канистру с бензином, доковылял до амбара, вытащил из него два мешка крупы – все, что на тот момент оставалось от четырех центнеров, – облил их и поджег. Пламя вспыхнуло сразу. Радлов слушал, как под горящим джутом трещит и лопается ядрица, жутко и злорадно смеялся да приговаривал с угрозой:
– Никому я не свой! Ах, так! А никому я не свой!
Когда костер потух, он вернулся к себе, развалился на втором этаже на диване, прикрыл веки и куда-то поплыл. Уснуть не смог, но из-за алкоголя, бурлящего в крови, настолько сильно увяз в пелене образов, обычно являвшихся ему по ночам, что это почти походило на сон – почти, ибо обстановка комнаты сквозь полуприкрытые веки все же виделась отчетливо.
А кроме комнаты, виделась Лизавета – сидела поодаль, смотрела пристально да говорила:
– Не убивай нас.
– Даже не собирался, – безразлично ответил Петр призраку и повернулся на другой бок, чтобы ничего, кроме однотонных обоев, не видеть.
Утром про сожжение крупы прознали местные и еще больше обозлились на Радлова. Даже ругаться приходили, однако ворота им никто не открыл.
Впрочем, некоторые жители неожиданно сказали: «Ну, доконали мужика. А он, может, и с заводом не при делах, много мы в производстве-то понимаем». Но таких было мало.
По странному стечению обстоятельств, еще через день в селение вернулись Шалый и его рябой собутыльник – истощенные, облезлые и трезвые. С собой они притащили мешок с льняными семенами и половину говяжьей туши, перемороженную, лежалую, но не испорченную – явно где-то украли. Не очень-то их жаловали в деревне, но на сей раз приняли с распростертыми объятиями – выбор голодных всегда очевиден.
5.
Мясо Бориска снес в общий амбар, льняные семена припрятал где-то в укромном месте да отправился к матери. Рябой следовал за ним, но в некотором отдалении, чтоб ненароком не навредить всему делу своим несуразным видом. Хотя у Шалого видок тоже был не очень – нос, перемолотый Радловым чуть ли не в кашу, сросся неправильно и теперь смотрел куда-то вбок, а переносица была вся расплющенная и неровная. Кроме того, при малейшем касании из него всякий раз начинала течь кровь, но это особых хлопот не доставляло, если в драки не ввязываться.
Пока они отсутствовали, земля под их избой перешла заводу как незаселенная, а саму избу разломали бульдозером, как на всех прочих опустевших участках, и жить им стало негде.
Мать Бориса не пустила, бросив ему через дверь:
– У меня нет сына!
– Мама, ты чего? – Шалый пытался обратиться к ней ласковым тоном, но получалось развязно. – Я ж не пил четыре месяца! – подождал чуть-чуть и добавил: – Я еды в селение принес. Вон, мы с товарищем приволокли тушу говяжью. Да в щель-то хоть глянь, трезвый я!
Дверь скрипнула, пожилая женщина пристально осмотрела сына через щелочку, затем отворила дверь нараспашку и недоверчиво спросила:
– Тушу приволокли? Украли, небось?
– Че сразу украли? Нам, может, за работу дали, были же мы где-то все это время!
– Вам за работу? – женщина ухмыльнулась. – Ладно, хоть поселку отдали. Не совсем, значит, ты облик-то человеческий потерял! За Ирку уж не буду отчитывать, опозорила она нас. Ну, коли ты вернулся помочь, так дело похвальное.
– Только хер пойми…
– Не выражайся! – перебила его мать.
– Да, прости. Непривычно же. В общем.., – Шалый заговорил крайне сбивчиво, как любой человек, привыкший использовать нецензурную брань и лишенный такой возможности. – В общем… ну… жить негде. Избу-то нашу этот… Радлов присвоил и снес. Он же заводом управляет, да? Вот, значит, и снес он.
– Конечно, он, кому ж еще, – лицо женщины смялось в морщинистую гримасу ненависти. – Приходил по осени. Деньги у нас с Машей отобрал.
– Не беда. Я его хорошенько проучу в скором времени! – Бориска оскалился, предвкушая расправу над давним врагом, но тут же выдохнул и спросил: – Пусти нас, а? Обмыться хоть. Некуда же идти.
Пожилая женщина подумала с минуту, потом отошла в сторону, пропуская гостей. Внутри Бориска вручил ей несколько кусков мяса, загодя отрезанных от большой туши, и мать оттаяла еще больше, даже заулыбалась.
Плотно пообедав и счистив с себя вековую грязь, Шалый решил пройтись по селению да поглядеть, как к нему теперь люди относятся. И в этот раз рябой следовал немного позади.
Через два дома им встретилась Маша, возвращавшаяся от соседей – убегала за маслом, поскольку у самих не нашлось.
– Иди-ка сюда, сестрица, – подозвал ее Борис.
Маша испуганно ахнула, но подошла послушно, как всякое забитое и безвольное существо.
– Чего тебе? – спросила она полушепотом.
– Порадуйся, я теперь с вами жить буду!
Глаза у женщины округлились от ужаса, а Шалый между тем продолжал:
– Не боись, я теперь добрый. Денег Иркиных не осталось у вас?
Маша отрицательно помотала головой, но взгляд потупила – врать не умела нисколько. Бориска схватил ее за горло, потряс и хрипло проговорил:
– Ты давай не п…. мне тут! Знаешь, что я с Иркой проделал? Тоже, что ли, хочешь?
– Н-не хочу, – отозвалась Маша, заикаясь. – Перед-дала она мне т-тайком от матери. Т-только мало осталось.
– Мало, не мало, тащи все, что есть.
Женщина ринулась в сторону дома, но Шалый больно схватил ее за руку, развернул легко, как щепку, и пригрозил:
– Матери что ляпнешь – задушу и в болоте спрячу, поняла?
Маша хмыкнула что-то в ответ.
– Ловко ты с ними! – с восхищением прокомментировал рябой, когда жертва скрылась из виду.
Через пять минут она вынесла три тысячи с мелочью, отдала их брату в руки, спешно вернулась к себе, заперлась и разревелась – тихо-тихо, чтоб мать не услышала.
Шалый с рябым на все деньги закупились в Вешненском водкой, незаметно пронесли ее в дом под видом вещей и тем же вечером устроили попойку. Нализались до беспамятства, в лесу ведь об этом только и мечтали. Бориска на радостях расколошматил резную тумбочку в прихожей и всю ночь гонял собственную мать из комнаты в комнату, угрожая ей топором.
Поутру, когда они напились до изнеможения, старуха выгнала их на улицу да с тех пор предпочитала поддерживать борьбу сына с Радловым на расстоянии, и желательно на значительном.
Тогда-то пьянчуг и приметила Инна Колотова. Несмотря на холод, который затруднял ей дыхание, Инна добежала до зятя, и вместе они поехали к участковому. Но участковый этих посетителей с прошлого раза запомнил. Испугался, что опять придется кого-нибудь объявлять в бесплодный розыск, за который начальство по голове не погладит, да спешно умчался по несуществующим делам, чтобы никого не принимать.
Бориска со своим рябым товарищем не пропали. Их приютил тот самый спивающийся мужичок, который в стародавние времена пару раз с ними веселился, а недавно увидел покойников, выходящих с завода. Жена его, Ленка, против такого подселения протестовала, но мешок льняных семян резко ее переубедил.
Втроем они и пили до самой весны, не просыхая, вместе с хозяином нового обиталища. Ради смеха иногда выходили в селение побуянить, но не слишком, чтобы не потерять слабое расположение местных, которым они начали пользоваться после пожертвования говяжьей туши, или зажимали Ленку по углам. Впрочем, тоже не слишком настырно, чтоб и муж не приметил, и сама женщина не осерчала – идти-то было больше некуда, а в лесу им, кажется, не очень понравилось.
Заснеженный март минул без особых происшествий.
В апреле сошел лед с озера и ставков, и все поняли, что зима наконец отступила.