Часть четвертая. Их время
Глава тридцать пятая. Лука по эту сторону
– Сбежали! Ты представляешь, сбежали, твари такие! – разорялся Радлов в мастерской у Луки. – Вчера же сидели пьяные вусмерть, а среди ночи ушли.
Он метался из угла в угол, несмотря на тесноту помещения, руки у него слегка тряслись от нервного напряжения, а глотку рвало от невыразимого гнева – невыразимого, поскольку ни резкость его слов, ни громкость голоса не могли передать всю силу разыгравшейся внутри бури. А хозяин мастерской тихо сидел у оконца, в беспамятстве размазывал по стеклу черные песчинки, налипшие по углам рамы, и о чем-то размышлял, не смея перебивать обозленного гиганта.
– Мы утром с Инной дернули участкового, приезжаем – нет их! – продолжал Радлов чуть тише, но все еще на повышенных тонах. – Просто моральные уроды, девку беззащитную, которой приткнуться некуда, они избивать могут, а как вчера до дела дошло, один под столом спрятался, второй в угол забился. Гадливые мрази, да ссыкливые. А потом вовсе в лес ломанулись.
– Ты, говорят, им сильно лица попортил, – осторожно заметил Лука.
– Знаешь, такое бешенство на меня нашло, – Петр наконец израсходовал весь запал и заговорил спокойней. – Ну родную сестру при смерти на улицу выкинуть! Это вообще как? Нет, они люди пропащие. И не люди даже – так, оболочка человеческая, а под ней сплошь гниль. Убил бы я его вчера, – он выдержал небольшую паузу, пытаясь осознать собственные слова, пугающие, но одновременно порождающие в душе первобытное ликование, что-то вроде смеси злорадства и утоления давнего голода. – Точно убил бы. Задушил нахрен или забил до смерти. Благо, Инна подоспела, не дала согрешить.
– Неужто с тещей помирился?
– Помиришься с ней, как же! Скорее уж обстоятельства вместе свели. А вот когда вся эта история себя изживет – она снова станет про меня слухи распускать, будь уверен. И потом, она так странно из ума выжила – вроде соображает, но помнит только плохое. А коли плохого ей никто ничего не сделал – сочинит да поверит, – Петр перестал расхаживать по комнатушке, встал в углу и добавил: – В общем, участковый этих двоих в розыск объявил, причем с таким видом, словно одолжение нам сделал. А их ведь не найдут! Разве тут найдешь? Местность-то никто шерстить не будет.
– По округе болот много, может, сами как-нибудь сгинут.
– Да простит меня Бог, но хорошо, кабы сгинули! Хотя им проще в шахтерский городок податься. Там после эпидемии заброшенных домов много, и соваться никто не станет – оно, хоть болезнь и миновала, люди до сих пор боятся. Немудрено, конечно, у них весной несколько десятков человек умерло – цифра по нынешним меркам жуткая. В газетах, правда, меньше писали, но газеты… ой, что они про завод наш нагородить успели! Нет им никакой веры теперь.
– А про Иру известно что-нибудь? – спросил Лука, оторвавшись от оконца и пытливо уставившись на собеседника.
– Ночью прооперировали, все вроде хорошо с ней.
Лука с облегчением выдохнул, а Радлов между тем продолжал:
– Лишь бы залатали на совесть. Иной раз так вылечат, что и жизни не рад потом.
– Тут уж врачам виднее, как лечить.
– Да виднее, конечно, но ведь по-разному случается. Вон в рабочем поселке мужичонка один есть, ему лет двадцать назад руку в плече вырвало, поставили какой-то штырь, но так хорошо поставили, что он этой рукой и вертеть может, как угодно, и тяжести подымать. По молодости я тоже знал человека с похожей травмой – так у него плечо не двигалось. И вроде вылечили и там, и там, а итог разный. А у Ирки ведь желудок, дело серьезное! Так дай Бог, чтоб она после операции-то смогла есть, двигаться, дышать полноценно. Она ж деревенская баба, ей эти увещевания, знаешь, тяжестей не подымать, много не ходить и прочее – ей не подойдет, от тоски скиснет.
– Так не на всю жизнь! Полгода побережется да заживет, как раньше, – обнадежил Лука.
Радлов огляделся в поисках стула, приметил у дальней стены какой-то ящик, окутанный тенью, и несколько толстых досок. Стул стоял как раз рядом с этой грудой. Петр пересек комнату и сел – ножки под ним скрипнули, чуть треснули, но не поломались.
– У матери ее был, буквально полчаса назад, – произнес он и тяжело выдохнул. – Мать-то даже теперь ничего знать не желает. Заладила, не моя, мол, дочь, не моя. Не помню, чтоб она раньше такой стервой была. Вроде наоборот, все ее жалели в поселке, с мужем не повезло, и сын бедовый, в отца пошел, и троих девок на ноги поднять надо…
– Оттого и стерва, – коротко пояснил обувщик. – Зачерствела под старость лет.
– Экий ты, Лука, понимающий! Все равно нельзя, нельзя так со своими детьми!
– Никто и не говорит, что можно. Я лишь к тому, что все закономерно.
Радлов часто-часто закивал, потом обхватил шею руками, будто голову не мог держать, и выдавил с горечью:
– Эх, жаль, Ирка к тебе не пошла…
– Я ее ждал. Не пойму, чего она так, – Лука в недоумении пожал плечами и притих, не зная, что еще можно сказать.
И Петр молчал, и душную тишину в комнате нарушало лишь легкое позвякивание стекла в неплотной раме, от ветра, да едва уловимый скрежет черного песка снаружи дома. Потом где-то истошно завыла собака, Радлов вздрогнул, отчего все складки на его мешковидном туловище затряслись, слепо заозирался по сторонам и вновь зацепился взглядом за непонятный ящичек и доски. Досок было восемь – все полутораметровые, широкие и довольно сносно обструганные. Ящик днищем своим опирался о стену и тоже имел длину полтора метра. В верхней его части мельтешила какая-то рыжая точка, совсем крохотная. Петр прищурился, рассмотрел произрастающие из точки лапы и усики, понял, что это муравей, и устало произнес:
– Муравей вон. Разведутся, ты гляди. Тебе, кстати, на кой ляд столько досок?
– Я же тебе дней десять назад рассказывал, что в Вешненском гробовщик требуется. Долго я, конечно, собирался, все мыслью маялся, что не получится. Но позавчера-таки сходил. Еще цветов купил на могилки, у нас-то нет. По две гвоздики Лизоньке, Илюше да Анечке, – Лука тяжело сглотнул, осознавая, сколько близких людей потерял за свою жизнь, но слезы сумел удержать. – Конторка маленькая, работают гробовщик да подмастерье. И вроде как второй подмастерье нужен.
– Взяли? – уточнил Радлов, а лицо его расплылось от радости.
– Нет пока. Дали материал, попросили пробный заказ собрать. Саму основу, без обивки.
– А чего ж полтора метра только? Не маловато?
– Гроб-то небольшой нужен, – объяснил Лука севшим голосом, сквозь хрип. – Там мальчик умер. Подросток. Кажется, в реке захлебнулся. И чего он в конце сентября в реку полез…
– Опять ребенок, – у Радлова перед глазами поплыло, а в области сердца разлилась глухая, ноющая боль. – Нет, дети не должны умирать. Тома говорит, если дети умирают – значит, будущего нет. А это нехорошо. Хотя… и так ясно, что у нас будущего никакого. Пшеница – сплошь пустоцвет, скота почти не осталось с прошлой зимы, а в эту и оставшийся прикончим. На картошке придется сидеть, наверное, – он помолчал с минуту, о чем-то размышляя. – Я, кстати, на сделке с этим хмырем, с племянником Матвея-то, пусть земля старику будет пухом, тридцать тысяч заработал. Случайно вышло. Он все дирекцию завода требовал – и дотребовался. Уж не знаю, что он там увидел, но испугался так, что мог и бесплатно участок отписать.
– А что там могло быть? – Лука оживился. – Что его так напугало?
– Не знаю, честно. Да и не про то речь. Помнишь, бригадир у нас в болоте утоп? Так вот я хотел семье его этими деньгами помочь, больно девочку жалко. Несколько дней думал, но не стал. Это все равно чужие люди.
– Для своих, выходит, решил сохранить?
– Для своих, – Радлов кивнул. – Для поселка, не для себя же. На тридцатку можно крупой закупиться в общий амбар, всем хватит. С мясом, конечно, напряженка выйдет, оно сейчас очень дорогое. Но и без мяса протянем как-нибудь. Жаль, Матвея будущей зимой у нас не будет. Умел он общее хозяйство распределять.
Вскоре Петр ушел. По дороге домой он заглянул на кладбище, к Лизавете, и заодно решил поглядеть, как Лука обустроил могилы жены и сына. Все было прибрано и чисто, вот только никаких гвоздик не нашлось. Вместо них у каждого надгробия лежало по странному черному цветку. Один такой цветок Радлов поднял и с удивлением обнаружил, что он скручен из жестких грачиных перьев, которые до сих пор бесполезным прахом валялись в районе старого грачевника.
«Это что же… гвоздики?» – подумал Радлов и содрогнулся.
Глава тридцать шестая. Лука по эту сторону?
Вечером того же дня Лука мастерил гроб. Каркас в виде сужающегося ящика был готов еще накануне, оставалось нарастить борта до высоты полуметра, соорудить красивой формы крышку и пропитать всю конструкцию морилкой от влаги – все же земля сыровата, не хотелось, чтобы чье-то последнее пристанище сразу начало гнить.
Когда Лука принялся разбирать сваленные у стены доски, то обнаружил, что под них действительно переселилась небольшая колония рыжих муравьев. Вероятно, повылазили из под пола на запах свежей древесины. Бархатистой россыпью расползались они во все стороны, забирались на доски, прятались обратно в щели между половиц, один даже залез обувщику на руку. Прикосновение крошечных лапок вызвало неприятный озноб, по всему телу у Луки распространился навязчивый зуд. Лука невольно втянул голову в плечи, отчего неприятные ощущения только усилились, и стало казаться, словно под шею ему воткнули тоненькую, тоньше волоска даже, иголочку, и холодок от нее волнами забегал под ребрами.
Обувщик дернулся, прихлопнул незадачливого муравья, выдавив из крохотного туловища буро-серую капельку внутренностей, но остальных трогать не стал – то ли из жалости ко всему живому, то ли от неприязни ко всему мертвому.
Затем установил ящик посреди комнаты, положив его на днище, приладил по одной доске с каждого боку, снял с них угловые кромки да хорошенько, до гладкого состояния, обтесал.
Иногда во время работы у него плыло боковое зрение – там, где глаз выхватывал реальность по касательной, предметы подергивались, теряли свои очертания, а то вовсе принимали другие, так что вырванный из невнятного хаоса башмак вдруг уползал змейкой, а кусок стены в осыпавшейся штукатурке превращался в мутное озеро. Впрочем, эта рябь не слишком отвлекала, и обувщик успел закончить до наступления сумерек.
Оглядел получившийся гроб и вроде бы остался доволен, но въедливый чужеродный голос внутри головы вклинился в стройный ход мыслей и язвительно спросил:
– Не великоват?
«Доски дали полутораметровые, – подумал Лука. – Вроде бы как раз под рост. Нет-нет, должно быть в самый раз».
– Там же мальчик, – настаивал голос. – Совсем ребенок еще. С чего ты решил, будто утонул подросток?
«Мне так сказали, – мысленно ответил обувщик и, как бы убеждая самого себя, неуверенно повторил: – Мне же так сказали. Верно?». Фраза тут же переменилась, впитала в себя оттенок сомнения и прозвучала: «Верно ли мне сказали?».
– А никто тебе ничего не говорил. А гроб-то вышел слишком, слишком длинный, куда в него ребенка? Маленький нужен, размером с колыбель. Разве ты не догадался?
– Как же это я не догадался? – вторил Лука собственному внутреннему голосу. – Мне нельзя оплошать, нельзя, – на него накатила паника. – Без работы нельзя, я же Анечке обещал. Я Илюше обещал! А если решат, что я никуда не годен?
И он принялся судорожно разбирать гроб – выбил днище молотком, расклинил боковые стенки, отмерил от всех досок метр и стал методично их распиливать, стараясь нигде не скосить.
– Ой, много! Ой, много! – зудел мысленный спутник, заглушая все прочие думы.
Тогда Лука укоротил доски еще больше, оставив для продольных бортов сантиметров восемьдесят, для изголовья – сорок, а с той стороны, где должны были укладывать ноги – тридцать. Собрал ящичек заново, замазал щели, дрожащими руками проморил места распилов, так что вышло не слишком ровно.
А между тем в комнату сквозь окно проникла темнота, разрослась до размеров бездонной ямы и поглотила окружающую обстановку. И Лука увидел, как на дне получившегося гробика что-то шевелится, но что именно – так и не понял. Словно воздух склеился какими-то мелкими крупицами, и эти крупицы отчаянно пытались сложиться в нечто цельное, да не могли.
Обувщик бросился на кухню, отыскал в шкафчике пузырек с таблетками, но из-за охватившей его лихорадки все рассыпал и не сумел в темноте найти. Шарил по полу, но натыкался лишь на горсти колючего песка.
– Чего же ты так боишься? – прорываясь сквозь мельтешащий рой мыслей, вопрошает надоедливый спутник внутри головы, а потом вдруг начинает старую песню, и вопрос его звучит язвительно, звучит страшно и угрожающе: – Что у тебя в гла…
– Хватит! – злобно срывается Лука и плачет. Потом добавляет тише, опасаясь, что зернистая тьма, спрятавшаяся у днища гроба, услышит его и придет: – Хватит. Во мне ничего и никого не осталось. Илья умер, и во мне – пустота.
– Так ведь свято место пусто не бывает, – внутри головы кто-то начинает хихикать. Лука слышит этот смех, Лука чувствует, как его собственные уголки рта ползут кверху, щеки надуваются, а горло клокочет. Только он не понимает, что сам же и смеется, и оттого забивается в угол.
В углу он безвылазно сидит два часа, скрываясь от прожорливой ночи, после чего робко возвращается в мастерскую, склоняется над своим горестным творением и усиленно пытается разглядеть, кто же затаился на дне ящика. Но пелена реальности еще не разъезжается по швам, и Лука видит лишь неясные детали – большой глаз с расширенным зрачком внутри, стального цвета; до боли знакомые, но не узнанные очертания скошенного подбородка; прядь человеческих волос. Все это мельтешит, то и дело исчезает, и обувщик остается в неведении относительно облика ночного гостя.
А с рассветом Лука немного приходит в чувства. Находит на кухне таблетку, стряхивает с нее пыль и проглатывает, не запивая. Затем взваливает себе на спину крошечный гробик и отправляется к причалу.
Снаружи холодно, лужи и ставки подернуты первыми заморозками. Белесая трава втягивается в землю, как шерсть закоченевшего животного. Горные хребты раскалывают небо поперек, образуя рваную и красную от рассвета линию горизонта. Трубы завода монотонно гудят, выбрасывая в расколотое небо столпы дыма.
Лука слышит хруст землицы под ногами, слышит натуженный шепот внутри головы: «Они поймут, они поймут, что ты снова видишь», однако старается не обращать на него внимания – в первую очередь именно для того, что никто не догадался о возвращении приступов.
Хмурый и молчаливый лодочник доставляет его в Вешненское, и вот уж Лука шагает по тесным улочкам в сторону ритуальной конторки. По глазной поверхности скользят аккуратные двухэтажные дома, каждый из них поначалу настырно лезет в глубину зрачка, затем уплывает в сторону и, наконец, рассыпается сажей, оставаясь где-то вне поля зрения.
В конторке пожилой гробовщик долго рассматривает принесенный ящичек, как бы в недоумении, потом спрашивает недовольным тоном:
– Почему такой маленький?
– Да как же? – дрожащим от волнения голосом произносит Лука. – Для мальчика же, который утонул.
Гробовщик ухмыляется и терпеливо поясняет:
– Я не говорил «мальчик». Я говорил «как мальчик». Наш местный пьянчуга решил после попойки реку переплыть, не сумел и захлебнулся. Карлушка его звали – знаешь, за что? Потому что росту в нем было метр сорок – карликом, то бишь, дразнили. Он с горя и пил. А ты… тьфу, только материал хороший попортил! Иди отсель подобру-поздорову.
Откуда-то из угла выскакивает подмастерье и замечает, прикрывая рот ладонью (только Лука все равно слышит его):
– Сделано-то хорошо, размер не тот. Руки откуда надо растут! Может, возьмем, а за ошибку вычтем с первой зарплаты?
– Рот не разевай, когда не просят! – осаживает его гробовщик, потом добавляет почти беззвучно, одними губами: – Он же помешанный, – и, уже обращаясь к Луке: – Чего встал?
– Так что… не подойдет, получается? – Лука стоит жалкий и растерянный и чуть не плачет от горя.
– Получается, нет.
– А можно мне… забрать?
– Гроб-то? – уточняет гробовщик. – Да на кой он тебе? Вот чудак-человек! Ладно уж, хочешь – бери, все равно доски попортил.
Лука закидывает гроб обратно себе на плечи и идет в сторону реки, сгорбленный да отчего-то жутко несчастный. А по глазам скользят те же домики, в обратном порядке – воскресают из небытия, простирающегося вне поля зрения, на краткий миг, чтобы затем вновь исчезнуть.
Усаживаясь в лодку, обувщик сильно ранит внутреннюю сторону ладони и с безразличием наблюдает, как у него по руке растекается бордовый кровоподтек.
– Занозил, кажется, – говорит он.
– Всякое бывает, – меланхолично замечает лодочник и отплывает от берега. Весла ударяются о поверхность воды с хлестким звуком и рождают мириады брызг, серебром переливающихся в солнечном свете.
– Вообще-то себя надо беречь, – продолжает лодочник. – Борт вон грязный, смотрите, чтоб заражения крови не было.
– Да небольшая ранка-то, не страшно.
– Вам лучше знать, – лодочник издает протяжный вздох и повторяет, невозможно растягивая слова: – Да, себя надо беречь. Для других людей хотя бы. У вас семья есть?
– Есть, – уверенно отзывается Лука и начинает часто-часто кивать, как бы убеждая в этом собственный рассудок. – Сын есть. Илюша. Он вроде как умер… но я думаю, что не умер. У него, знаете, в детстве глаза были такие… со стальным отливом. Загляденье просто! И подбородок сразу как у меня, с младенчества еще, представляете!
– Хорошо, что не умер. Детей надо беречь. У меня жена с дочкой в городе. Дочка извелась вся по мне, скучает очень. Да я уж до них вряд ли выберусь.
– Работы много? – уточняет обувщик, раскачиваясь в такт движения волн.
– Вроде и немного, а никто не отпустит.
Пораненная ладонь страшно ноет. Лука смотрит на нее и видит, как из-под содранной кожи лениво выползают капельки крови.
– А я вас в селении и не встречал раньше, – говорит он, стараясь поддержать разговор. С озера дует ветер, и в ушах стоит звон. – Хотя лицо знакомое.
– Да встречались, встречались один раз, – уверяет его лодочник. – Помню, друга вашего обсуждали.
– Радлова, что ли?
– Его, родимого. Падчерицу он тогда потерял. Я-то не знал да грешным делом чуть с ним не поцапался!
– Что-то такое было, кажется, – соглашается Лука, а затем совершенно спокойно, с будничной интонацией добавляет: – Только Радлов рассказывал, будто вас в болоте нашли недавно.
– Не припомню, чтоб я был в болоте. Но, может, запамятовал просто.
Обувщик вновь глядит на свои руки и с удивлением замечает, что и вторая ладонь вся в крови.
– Как странно, – задумчиво произносит он. – Вроде одну руку занозил, а раны на обеих.
– Думаю, вы просто лодкой давно не управляли.
– Да, да, – подтверждает Лука с излишней горячностью. – Пожалуй, что и давно.
Тут борт лодки гулко стукнулся о причал родного поселка, и Лука отпустил весла. Ладони он с непривычки сильно стер, так что весла были измазаны в крови, а кожу по краям ран невыносимо жгло.
Своему странному превращению из пассажира в рулевого обувщик не удивился, ибо «всякое бывает». Выкарабкался на берег, привязал суденышко, чтобы волнами не унесло, одним размашистым движением выдернул гроб на сушу и волоком потащил домой – спина ныла от нагрузки, так что он рассудил, что на плечах не донесет.
По дороге ему встретился местный мужичонка, подрабатывающий в свободное время на причале, и строго сказал:
– Лука, я понимаю, все свои. Но ты когда лодку мою берешь – предупреждай. Я же думал, кто-то с концами увел.
Обувщик рассеянно кивнул и продолжил свой путь. В голове у него вдруг отчетливо зазвучал детский плач.
Глава тридцать седьмая. Дальнейшая судьба Ирины
Тридцатого сентября был холодный дождливый день. Дождь зарядил с самого утра, то усиливаясь, то превращаясь в мелкую морось, но не прекращаясь ни на миг. Под вечер он почти и не лил, а только водянистая взвесь плавала в воздухе – капли сделались настолько мелкими, что не успевали долетать до земли, ветер подхватывал их и разносил по всей округе.
Радлов сидел в своем доме на втором этаже, за столом, и с сосредоточенным видом перебирал документы. Чуть позже появилась Тамара с чашкой чая в руках. Чашку она поставила перед мужем и села поодаль.
– Я хотел взбодриться, – недовольно произнес Петр, отрываясь от бумаг. – Кофе оставался, там, в шкафчике на кухне. Попросил же сварить.
– Сдурел? – отозвалась Тома, а в голосе ее послышались до боли знакомые нотки, обычно свойственные Инне Колотовой – что-то вроде наигранного возмущения. – Тоже мне, кофе удумал пить при такой жуткой бессоннице. Да и куда тебе с твоим сердцем?
«Она определенно становится похожа на мать», – подумал Радлов, послушно выпил чай, залпом, и опять уткнулся в документы.
– С завода что-то? – уточнила Тома.
– Ага, – рассеянно сказал Петр и тут же вспомнил деда Матвея. Улыбнулся грустно, помолчал пару минут из уважения к покойнику, потом резко оживился и пояснил: – Нормы выработки. Ну и технические указания всякие. Я же теперь и добычей руды тоже заправляю, надо бы ознакомиться, как там у них все устроено.
– Ой, на двух должностях-то выдержишь? А то совсем здоровье угробишь, хорошо разве?
– Свиней сейчас нет, уже так по хозяйству можно не упахиваться. Да и на месторождении хотя бы понятно, что делать.
– А на заводе непонятно?
– А! – Радлов махнул рукой. – Там всё само. Я чаще прихожу да ухожу безо всякого занятия. Уведомления-то редко присылают.
– Кто же тогда рабочими управляет? Медь ведь кто-то должен выплавлять?
– Я устал уже говорить, что там никого нет! – вспылил Петр и от нервного напряжения даже чуть привстал со своего места, но тут же рухнул назад. Сил в нем оставалось все меньше и меньше, в сон клонило постоянно, хотя глаза не закрывались, а вспышки ярости случались в последнее время часто, но почти сразу изматывали.
После подобных вспышек наступала жуткая апатия, так что Петр молча поник над столом, но читать больше не стал, а просто уставился куда-то в пустоту отрешенным, мутным взглядом.
В какой-то момент глаза его до такой степени остекленели, что Тома испугалась и воскликнула:
– Что? Плохо?! Таблетку принести тебе? Или ляжешь?
– Нет-нет, – очнулся Радлов и изобразил на своем тусклом лице улыбку. – Так я, задумался.
– Не пугай меня больше. У тебя такой вид был, как будто всё, отходишь уже.
– Матвея просто вспомнил. Иногда до сих пор не верится, что он умер. Не знаю, как в поселке зиму без него переживут. Утром просто говорили об этом, когда я в больницу…
– Опять к этой ездил? – злобно перебила Тамара.
– Да, я навещал Иру, – подтвердил Петр, с сильным нажимом на имени. – Ну а как? Родня ее знать не желает, ни мать, ни сестра так и не появились в палате. Обидно просто за девку. Ладно, хоть в себя пришла. Под капельницей, конечно, есть-то нельзя, но хоть на живого человека походить стала, – выдержал небольшую паузу и продолжил извиняющимся тоном: – Ты не сердись на меня. Все-таки дело прошлое. А Матвей, вечная ему память, Ирку принял, и ухаживала она за стариком очень хорошо. Несправедливо с ней обошлись, я считаю. Тем паче, ей теперь вообще некуда податься, лежит на койке и ревет от страха, что на улице окажется…
– К нам, поди, решил ее притащить?
– Да ничего я не решил! – он вновь разгневался да тут же угас и добавил, невозможно растягивая слова от утомления: – Вообще не знаю, что делать.
С Тамарой что-то происходило: лицо ее недобро кривилось, глаза блестели от подступающих слез, рот расползался в какой-то скорбной улыбке, почти как у Луки. Она дернулась и силой, словно выплевывая наружу то, что копилось на протяжении многих дней, выдавила:
– Господи, да помоги ты ей наконец!
– И как же я ей, по-твоему, помогу? Денег, конечно, можно найти, с оклада или тридцатки отложенной дать. Только выйдет мало, а зимой как-то выживать придется.
– Нет, ты ей свои-то не давай. Ты лучше верни то, что она заработала.
– В смысле? – не понял Радлов.
– Слушай, у тебя от бессонницы и всех этих цифр, – она небрежно махнула рукой в сторону бумаг, – совсем ум пропал. С мамаши ее денег стребуй, ты ведь умеешь. Баба она малограмотная, наговоришь чего-нибудь эдакого, как вон Андрею в свое время. Ежели по-хорошему разобраться, Ирка-то сама заработала. Не стану уж комментировать, каким местом, да ведь все одно – заработала. Припугнешь старуху – она и отдаст.
– Можно попробовать, – согласился Петр, подумал немного и спросил: – Получается, ты ее на самом деле простила?
– Нет, не простила. Просто мать свою вспомнила, как она меня молодую на улицу гнала и била, когда я приехала беременная, – женщина всхлипнула, но без слез. – Я же к матери подалась как к той, которая всегда простит, всегда на твоей стороне, кем бы ты ни был. А когда родила, так она меня к Лизавете пускала только на кормление, в остальное время била и даже за человека не считала. Потом, конечно, утихомирилось все… и сейчас мне ей помогать приходится, все равно мать, не чужая тетка… но я не забыла. Ничего не забыла, каждую ссадину на своем лице помню, – Тома помолчала с минуту, как бы собираясь с мыслями. – В общем, и мне ведь Ирину жалко. За ту выходку с могилой не простила я ее и никогда, наверное, не прощу. А все ж таки жалко.
– Значит, не совсем бессердечная ты у меня, – пошутил Радлов и погладил жену по белесым волосам. – Схожу после ужина, попытаю счастье. Мысль-то дельная, да мне в голову не пришла. Видно, и вправду от бессонницы ум теряю.
Через час Радлов вышел из дома. Кругом расстилались густые сумерки с синюшным отливом – почти ночь. Водянистая пелена по-прежнему висела в воздухе – от нее щекотало лицо и ощущался мороз на щеках, поскольку ветер обдувал мокрую кожу. Даже борода не очень спасала.
Радлов шел через пустырь. Раньше здесь громоздился заброшенный проулок, из которого зимой выехали все немногочисленные жители, но летом все дома как-то незаметно снесли – никто не мог толком сказать, когда именно, просто были дома, а теперь их нет. Земля отошла заводу, но никаких построек на ней пока не соорудили.
Озеро отливало красным от прощальных отблесков заката, почти незаметных в небе, но липнущих к поверхности воды.
Петр шел неспешно, пытался сочинить, что именно скажет матери Ирины, но в итоге так ничего не придумал и решил импровизировать – авось, дело выгорит.
Открыла ему Маша, впустила в прихожую и робко пролепетала:
– Здрасьте, дядя Петя.
– Вот ты недалекая, ей-богу! – отчего-то опять разозлился Радлов. – Тебе сорок лет, а мне пятьдесят с хвостом, какой тут дядя?
Маша исчезла в комнатах с обиженным видом, и Радлов на некоторое время остался один. Это позволило ему беспрепятственно осмотреть обстановку: обои на стенах были новые, хотя и стояли в некоторых местах колом от влажности и неумения клеить; в углу стояла тумбочка с витиеватым резным узором, отливающая свежим лаком, дальше – шифоньер, тоже совершенно новый. На полу только оставалось старое покрытие – доски разъезжались по сторонам, образуя трещины в палец шириной, из трещин на посетителя зелеными и белыми глазками глядела плесень.
Вскоре появилась ее мать и набросилась на нежданного гостя с криком:
– Ты чего моей дочери грубишь? Клочья свои сбрей сначала, потом с бабами разговаривай!
– Уймись, – коротко отрезал Петр и, пока хозяйка дома молчала от удивления, продолжил: – У тебя вообще-то не одна дочь, забыла?
– Одна! Одна у меня дочь! Дашенька умерла, а та, про которую ты говоришь – для меня теперь никто! Ты хоть знаешь, чем она зарабатывала?
– Знаю.
– А Господь Бог такого не прощает! – женщина погрозила кулаком.
– Господь Бог, может, и не прощает, – спокойно ответил Радлов. – А ты не Господь Бог, ты в первую очередь мать. И провинившегося ребенка должна принять в дом и окружить родительской заботой. Я, знаешь, редко, да тоже ведь в церкви бываю. Что-то не слышал я там чего-то вроде: выгоняйте детей ваших из дома и отбирайте у них все деньги. Даже близко не слышал ни на одной службе.
– Из-за денег пришел, да? Ну, кто бы сомневался! Известно, Петька Радлов денег не упустит. Себе, что ль, присвоить хочешь? А вот хрен тебе, я дочь на них содержу, единственную мою дочь! Она у меня хорошая.
– Будешь содержать на пенсию, значит. Средства придется вернуть законной владелице, поняла?
– Разбежалась! – женщина услышала шорох в комнате, догадалась, что Маша подслушивает, прячась за углом, и заговорила тише: – Я кое-что соображаю. Там, где она, с позволения сказать, «работала», документов не выдают и стаж не оформляют. Никто и не докажет, что это ее деньги. А я скажу – мои. Скажу – всю жизнь копила, а неблагонадежная дочь хочет разорить и со свету сжить. Я пожилой человек, многодетная мать, мне поверят.
Петр выслушал все это с насмешливым выражением лица и вкрадчиво произнес:
– А ты что же, думаешь, я ей задним числом документы не оформлю? Что она у меня на ферме работала, а в Город ездила про закупки узнавать? Правда так думаешь? И получится, что у нее бумажка, подтверждающая доход, будет, а у тебя не будет. Скажи мне, соображающая ты моя, кому в таком случае на суде поверят?
– Это вранье, а не бумага никакая! – возмутилась хозяйка дома, но уже чуть менее уверенно. – Вранье суд вычислит! У нас суд очень хорошо работает, вот что!
Радлов громко, до слез, расхохотался, потом попытался проглотить смех и сдавленным голосом сказал:
– Я и не знал, что у тебя такое чувство юмора замечательное, – он глубоко вдохнул, чтобы окончательно успокоиться, выдохнул и заговорил дальше: – А если серьезно, вычислит суд или нет – не столь важно. Потому что к тебе в любом случае придут устанавливать размер реального дохода. И шкафчик новехонький вон посчитают, и деньги, которые ты в доме припрятала. А пенсия-то у тебя сколько? Тысяч семь? И получится, что накопить ты никак не могла. Тогда весь этот ваш деревенский шик навроде резной тумбы признают необоснованным обогащением. И отберут. Я ведь у тебя сейчас прошу то, что осталось от всей суммы, а они отберут всё.
– Да кто отберет? Кто отберет-то? – продолжала настаивать женщина. – Кто будет размер дохода-то устанавливать? Никому и не захочется в нашу глухомань ехать.
– Так я и установлю. Опись имущества сделаю, не переживай, все по закону.
– Почему ты?
– Мне казалось, все знают. Я же уполномоченное лицо, аль не слыхала?
Про «уполномоченное лицо» Петр ляпнул просто так, от отчаяния, и если бы его спросили, что это за лицо такое да на что именно уполномочено – он бы не сумел придумать ответ. Однако никто ничего не спросил – грозное словосочетание возымело действие. Глазки у пожилой женщины быстро-быстро забегали, она вся как-то сжалась и запричитала неестественно-плаксивым голоском: