Глава тридцать третья. За здоровье юбиляра
Пятого августа дед Матвей отмечал свой день рождения. Ходить он к тому времени стал гораздо лучше, потому за неделю до праздника обошел всех соседей и пригласил их еще раз. А дня за четыре посетил Вешненское, затарился мясом, овощами, сладостями. Не забыл и про водку и приобрел двадцать бутылок. Впрочем, ведь и прийти собирались человек двадцать, да почти все пожилые. Пожилые пьют мало, так что по бутылке на каждого едва ли осилят. То ли ослабший разум подвел старика, то ли проснулась в нем какая-то излишняя запасливость. Оно бы и не страшно – разойдется рано или поздно, – да только деньги Матвей копил с последних трех пенсий, откладывая по половине, а тут спустил разом, причем по большей части на алкоголь. Лодочник, сопровождавший его до Вешненского, такому раскладу удивился до крайности, но ничего не сказал – в конце концов, и ему бутылка перепала вместо оплаты, так чего возмущаться.
Все приготовления взяла на себя Ирина. Третьего числа отдраила все комнаты, даже клочья паутины из стыков бревен вымыла, хотя пальцы пролазили с трудом, а четвертого до глубокой ночи провозилась на кухне – крошила салаты, делала жаркое в нескольких кастрюлях, чтобы хватило всем гостям.
Жители тоже готовились загодя – искали подарки, так, чтобы и угодить, и себя не обидеть, с деньгами-то почти у всякого беда была.
Радлов, например, купил в Городе сапоги – не самые дорогие, не самые красивые (да и куда в красивых грязь месить), зато прочные, из толстой бычины. Про такие говорят – сносу нет.
Вообще за лето Радлов осунулся сильнее прежнего и даже начал худеть. Он все еще оставался огромным, но раздутый живот его уменьшился и опал, на лице выступили мощные, квадратные скулы, а щеки ввалились. Правда, пустотелая кожа никуда не уходила, и по обе стороны от подбородка у него висела теперь гармошка из бульдожьих складок. Пытаясь их спрятать, Петр отпустил бороду и сразу приобрел ужасающий вид – борода пегими, неровными клочьями ползла во все стороны, как мох, добираясь до самых кругов под глазами, а в глазах от бессонницы не проходили полопавшиеся сосуды и не угасал лихорадочный блеск, так что казалось, будто у него по лицу расплылись две красные лужицы, окруженные пепельным, сожженным кустарником. Тома над ним подшучивала, но бриться не заставляла – если так хочется, то пускай. Гораздо больше она переживала за самочувствие мужа – уж больно часто Петр стал за сердце хвататься. Вот так схватится, сожмет грудину, подышит часто-часто, проглотит валидол и дальше живет, как ни в чем не бывало. А Тома боялась очень, гнала его ко врачу, но все увещевания он пропускал мимо ушей и отмалчивался.
Пятого числа Радлов всю ночь просидел на кухне, не замечая ни хода времени, ни того, как рассвет влезает в низенькое оконце и розовой простыней ползет по полу. Ему хотелось подумать о своих делах, выстроить планы на ближайшее будущее, но в голове стоял сонный туман и чадил заводской дым, проникший сквозь кожу и кости внутрь мозга, и подумать не удалось. Сны наяву приходили, да все какие-то неразборчивые. Так он в ступоре и просидел, пока не проснулась Тамара.
Женщина вошла в тесное помещение, с беспокойством осмотрела сутулую статую мужа, набралась храбрости и спросила:
– Ты чего такой смурной со вчера?
– Бригадир сбежал. На месторождении он распоряжался, а теперь, выходит, некому.
– Почему сбежал?
– А кто ж его знает. Кажись, испугался чего-то. Вчера весь день проходил с дикими шарами. Все причитал, я, мол, в этом участвовать не буду. Рабочие говорят, к ночи он собрал манатки и галопом помчался к станции, на поезд.
– Как же семья? У него вроде дочка…
– И дочка, и жена. Только они в Городе давно живут. Бригадир был мужик проницательный, как почуял, что тут все медным тазом накрывается в плане житья-бытья, так сразу их и перевез. Отгулы брал специально.
Тамара навела две чашки чая, поставила их на стол и села напротив.
– Так, может, к семье и поехал? – уточнила она, наблюдая за плавным ходом редких чаинок, которые пробились сквозь сито и теперь кружили у самого дна кружки.
– Не знаю. Не было поезда в ту сторону. На север только, – тут Петр вспомнил, как сбегала Лизавета, тоже сев на северный поезд, поскольку обратного в тот злополучный день не было. Он почувствовал давящую боль в сердце, но виду не подал и, опасаясь, как бы и Тома не вспомнила о побеге и смерти дочери, резко сменил тему: – К Матвею со мной точно не пойдешь?
– Нет. Много там будет людей, которые мне неприятны. Ирка та же. Поздравления передай от меня, пожелай чего-нибудь хорошего.
– Чего именно? Иначе так и скажу: дед Матвей, жена желает тебе чего-нибудь хорошего, – Радлов блекло улыбнулся. В нем скопилось столько усталости, что смеяться над собственными шутками он больше не мог.
– Здоровья, конечно. И, видимо, возраст свой больше не путать, – Тома издала короткий смешок. – Ему, кстати, так никто и не сказал?
– Решили не говорить. Причем не договаривались, а просто расстраивать деда никто не хочет. Оно, хоть ему и семьдесят девять исполняется, а отметить есть что – считай, после инсульта восстановился.
– Так ведь пенсию угрохает на ненастоящий юбилей, а через год как?
– Значит, два отметим. Или уж так и станет считать, на год вперед. Он настолько воодушевился с этим юбилеем, ради него ведь на ноги встал. А узнает, что ошибся – так, чего доброго, сляжет опять. Лучше уж с ненастоящим восьмидесятилетием поздравить, я считаю.
– Так и с днем рождения можно было поздравить, никак я разницы-то не пойму.
– День рождения каждый год, многие вовсе не празднуют. Взять хоть нас с тобой. А юбилей – он раз в десять лет, своего рода веха истории.
– Ну так сходи сбрей это позорище, раз веха истории! – Тома захохотала и ткнула мужа в плечо. Плечо это тут же затряслось, как студень, а сам Радлов как-то странно скривил лицо, так что женщина смутилась и тихим голосом добавила – Болит что-то? Почему не сказал опять?
– Я очень давно не сплю, Том. Ну… почти не сплю. У меня все время что-то болит, это дело привычное.
Он залпом опрокинул в себя чай и засобирался уходить.
– Ты не рано ли? – поинтересовалась Тамара, глянув на часы.
– За Лукой зайду. Он с таблетками-то нормально себя ведет, и говорит совсем складно, но не помнит ни хрена, честное слово. Видать, лекарство так по памяти бьет. Мог и про сегодня забыть, хотя его приглашали.
– Ты смотри, на таблетках ему пить нельзя. И вот это «капельку можно» не работает. Совсем нельзя, ни грамма.
Петр кивнул. Потом умыл лицо, переоделся в чистое и расползающейся по швам глыбой выкатился на улицу.
__________________________
Дед Матвей в тот день встал пораньше. Размял ноги и правую руку, которая все еще двигалась не очень хорошо. Тщательно помылся, расчесался. Затем вытащил из глубины шкафа махровую рубашку в красную и бордовую клетку и темно-серые брюки с плохо проглаженными стрелками – этот наряд старику казался праздничным. Одевшись, он посмотрел в зеркало, сам себе улыбнулся, вроде как говоря: «а я еще ничего для своих-то лет», – и пошел собирать столы.
Стол из кухни волоком перетащил в комнату, вплотную к нему приставил другой, чуть поменьше – его накануне Ирина выкатила из своей комнаты. Получившуюся конструкцию старик накрыл широкой скатертью, чтобы не было видно стыка.
Первой поздравила Ира, на словах – денег на подарок у нее не имелось, поскольку скудные накопления разошлись месяца полтора назад, а с матерью или хотя бы сестрой договориться так и не получилось. Матвей, впрочем, нисколько не обиделся и сказал, что лучший подарок – это вчерашние приготовления.
Вдвоем они расставили тарелки и большие салатницы, посередине стола водрузили три бутылки водки, еще семь спрятали внизу, чтобы не нагромождать. Около бутылок соорудили круг из стопочек и разложили салфетки.
Через час стали собираться гости. Сначала пришли ближайшие соседи, потом Инна Колотова, еще позже – Радлов с Лукой. Лука сразу выбрал место в самом дальнем углу, дабы никого не смущать своим трезвым видом.
Последней появилась Маша – поздравила впопыхах, всучила коробочку с презентом да тут же сбежала, стараясь не нарваться на неприятный разговор с сестрой.
Матвей открыл коробку, вытащил из нее небольшую настенную картину с мутным лесным пейзажем в темно-зеленых тонах, разбавленных синевой ручейка, подмигнул Ире и весело сказал:
– Гляди, чего мне от тебя подарили!
– Ну уж, от меня! – Ира разозлилась, но ради именинника не стала вслух проклинать семью.
– От тебя, конечно! На твои деньги куплено – выходит, от тебя, – старик внимательно рассмотрел изображение и добавил: – Вон, деревья растут, речушка какая-то – красиво, ага.
К двум часам дня все наконец расселись. Матвей занял место во главе стола да периодически порывался встать и подать что-нибудь гостям, однако с этим вполне справлялась Ирина. На нее слегка косились, но разговаривали приветливо. Да и коситься вскоре перестали – мало ли, что на человека наговаривают, пусть даже и родная мать, девка-то хорошая; и Матвей ее принял, значит, и остальным принять не зазорно.
Ели и пили в меру, как бы растягивая на подольше, сыпали тостами – по большей части простенькими, в красноречии никто из деревенских не упражнялся. Так, привычное «долголетия и здоровья», ибо что еще надо.
– Чего, поздравить тебя, что ли, – сказала Инна Колотова, ради шутки изображая недовольство. Поднялась из-за стола с рюмкой в руке, пошевелила нижней челюстью, вправляя ее для хорошей дикции, и договорила: – С юбилеем тебя, Матвей. Счастья-то не буду желать, нам с тобой не по возрасту оно…
– Отчего не по возрасту? – весело перебил матвеевский сосед, сидевший рядом со старухой, крепкий мужчина лет шестидесяти. – Само то, как по мне! Терять неча, остается за счастьем гоняться!
– Двадцать годков проживи еще, да я погляжу, как ты гоняться сможешь, – парировала Инна под всеобщий смех. – Аль по молодости не нагулял счастья-то?
– И по молодости нагулял, и таперича буду, – сосед издал самодовольный смешок и выпил, не дожидаясь окончания тоста.
– В общем, – продолжала Инна, – у нас-то жизнь сложилась уже. Остается только за молодыми приглядывать. Так что… долгих лет жизни тебе, Матвей. Наказ даю: чтоб меня пережил! – тут она лукаво подмигнула, как бы намекая, что задача это нелегкая.
– Тебя переживешь, как же, – пошутил Радлов.
Гости захихикали, но старались не особо громко – характер старухи всем был известен, обидится еще или скандал закатит. Колотова прошипела свое обычное «боров треклятый», погрозила зятю кулаком и села на место. Потом всполошилась, стукнула себя по лбу и с криком:
– Во дура старая, забыла! – выскочила из комнаты.
Минут через пять она вернулась в обнимку с парой дешевых рабочих сапогов и протянула их имениннику:
– На, держи! А то жалился все, что без сапогов остался.
Матвей поблагодарил старуху, даже приобнял от благодарности, а Радлов оглядел подарок неодобрительно и задумчиво произнес:
– Ну дела. У меня ведь тоже сапоги.
– И у меня тоже, – робко подал голос кто-то из гостей.
Тут из своего дальнего уголочка вышел Лука, поставил на стол большую коробку, при этом объяснив:
– А я новые тебе, дед Матвей, сшил. Благо, руки-то помнят, как оно делается.
За столом повисло неловкое молчание. Все переглянулись и вдруг хором прыснули со смеху.
– Умора какая! – воскликнул развеселый сосед, гоняющийся за счастьем. – Четыре пары сапог, это ж надо! Е-мое, отчего ж не договорились?
– Да как-то… в голову не пришло, – Радлов пожал плечами.
– Вообще-то ничего плохого и нету, ага, – сказал Матвей, расплывшись в широкой улыбке. – Главное же, пришли, подарили, и спасибо вам всем огромное! А так-то в хозяйстве сгодится.
– Теперь живи, пока все не сносишь, – Радлов поднял рюмку, половину расплескав – руки у него тряслись от переутомления. – Мои-то долго прослужат. Так вот живи и здравствуй, пока на них последний шов не разойдется!
Дружно выпили за сапоги. Остальные дарили посуду, приспособы для тренировки правой руки, хотя старик их не признавал, и прочие бытовые мелочи.
– Ой, я вам так благодарен! – говорил Матвей дрожащим голосом, чуть не плача от переизбытка чувств. – Вот прямо как когда дед мой восемьдесят отмечал. И любили же его все! Стол ломился от подарков-то! А я тогда лет девяти был, шкатулку ему ножичком вырезал. Ну, плохонькая вышла шкатулка, но он ей больше всего радовался, ага, – старик выдержал паузу, стараясь прогнать скопившийся в горле ком. – Детей он шибко поздно заделал, вот внуков и дождался только за семьдесят. А дождаться очень хотел! Внуки – оно ведь хорошо, верно? – помолчал немного, пустым взглядом рассматривая собравшуюся складками скатерть, и продолжил: – Когда дедушка помирал, маме наказ дал, чтобы Мавку не обижали. Это я Мавка, в детстве вся родня так говорила, ага. Даже не знаю… разочаровал бы я его, наверное, если б он живой был.
– Дед Матвей, да ты чего! – хором успокаивали его гости. – Ты вон какую жизнь замечательную прожил! И ведь она не кончилась еще! Столько сёл поднял! А урожаи какие собирал, загляденье!
– Да где ж теперь эти урожаи, где сёла, – старик явно затосковал, то ли от выпитого, то ли накатило под гнетом лет. – Сгинуло всё.
– Ведь такой день, – заметил жизнерадостный сосед. – Зачем о грустном?
– Да разве я о грустном? Дед меня любил просто, чего тут грустного. Жалко, на юге он похоронен. Мне б к нему, как помру-то. Вместе лежать.
– Ты не хорони себя раньше срока, – сказал Радлов. – А коли такая твоя воля будет – организуем, чего уж. Но ты, дед Матвей, туда не торопись особо. Успеется.
– Я вообще счастливый очень, – невпопад отозвался юбиляр. – Счастливый, что вы все пришли. Сапоги вон – дело хорошее. Выходит, действительно не зря я жил, ага.
Между тем из-под стола достали оставшуюся водку, стали песни петь. Поначалу Матвей скрипуче затянул:
Стать хотелось когда-то похожим на эхо,
Мчаться сквозь листопада беззвучную медь, –
но быстро сорвал голос и продолжать не смог. За него, впрочем, допели Радлов и веселый сосед, нестройным басом.
А потом вдруг запела Инна, заунывно и на удивление ладно:
Поутру трава растет, цвет по вечеру опадет.
По вечере человече во беседе сидел.
Он и ел, он и пил, и устами говорил.
Он свои древные руцы к своему сердцу прижал…
– Господи, баба Инна! – не выдержала Ирина. – Это ж поминальная, чего вы, в самом деле.
– Ничего-ничего, – вступился за нее Матвей. – Красиво же выходит.
Но продолжать старуха отказалась – обиделась, надо полагать. Выпила стопку, сложила понурую голову на руки, а руки локтями на стол, да сидя тихонько задремала.
– Эк развезло бабульку, – пошутил сосед.
– Пусть поспит, не трогай, – сказал Матвей и попросил Иру разносить горячее.
После обеда некоторые гости ушли, в том числе и Лука – трезвому с нетверезыми обычно бывает скучно, да и таблетку пить время подходило, а с собой не брал, стеснялся при людях лекарство принимать.
До ночи досидели только человек шесть, кому дома невмоготу было от скуки или житейских бед. Радлов вовсе уйти не мог – из-за бессонницы он как-то резко опьянел да сидел отпаивался чаем, вроде как хмель прогонял. Развеселый сосед, конечно, вызывался его проводить, но такую тушу особо не поднимешь, а до противоположного берега тащить и вовсе невозможно. Конечно, когда Петр смог самостоятельно держаться на ногах, сосед его-таки довел до дому, но было это глубоко за полночь.
Матвея после праздника сильно шатало, язык у него заплетался, а на лице блуждала блаженная улыбка. Ира помогла старику лечь в постель.
– Нина такая была, – пролепетал он, сжевывая окончания слов. – Руки точь-в-точь такие, ага. А я ж… юбиляр, во как!
Матвей зашелся гомерическим хохотом, затем добавил серьезным тоном:
– Я юбиляр. А люди у нас понимающие.
– Чего ж они понимают? – машинально переспросила Ирина, накрывая старика одеялом.
– А усе понимают! Юбилей-то ненастоящий, а они ни гу-гу мне, – тут он тихо рассмеялся, как ребенок, обманом получивший конфету, и пояснил: – Все знают, семьдесят девять мне стукнуло! Представляешь? Хотя и ты знаешь, да? Не дожить боялся. Не дожить, ага. А юбилей шибко хотелось отметить! Чтоб восемьдесят, как у дедушки… подарки разные… любят тебя… ценят тебя… говорят всякое хорошее… сразу видно, что не зря… не зря… иногда люди сгинут – и всё, и не осталось… а тут не зря…
Старик долго еще бубнил сквозь сон о том, что все не зря, а Ира его успокаивала, по седым волосам гладила – такая в ней отчего-то щемящая жалость проснулась, прямо реветь хотелось. Через полчаса дед утих, и она со спокойной совестью отправилась отдыхать. А Матвей во сне умер – тихо и спокойно.
На следующий день в деревне обсуждали это странное стечение обстоятельств – как так, родился пятого числа месяца, а умер шестого. Вообще же люди ходили понурые – старика уважали, так что горе было всеобщим.
Тело решили в итоге отправить на юг, чтобы там похоронили его в дедовскую могилу, как он и хотел. Чтобы немного покрыть расходы на транспортировку – продали четыре пары новых неношеных сапогов.
Проводы усопшего назначили на девятое число. Ира накануне спустилась в погреб, проверить запасы, и в углу, заваленном тряпьем, нашла ящик с недостающими десятью бутылками водки. К ящику канцелярской кнопкой крепился клочок бумаги, на котором было выведено от руки: «На маи паминки». Женщина оторвала клочок, непроизвольно смяла его в руке и вдруг разревелась. Громко так. Навзрыд. Как будто родного отца оплакивала.
Глава тридцать четвертая. Неприятные вопросы наследования
1.
Через две недели, в тусклый, но теплый день конца августа, в селение прибыл племянник покойного Матвея – плотный, грузный человек лет пятидесяти или чуть больше, ровесник Радлова, с лысиной во всю макушку, тонкими губами и небольшими, близко посаженными глазками, которые цеплялись за всякий предмет так, словно пытались его присвоить.
Он сошел на станции, в дорогом пальто и с аккуратной дорожной сумкой из натуральной кожи, и добрался до Вешненского – по ошибке. Там пообедал в первой попавшейся (и вообще-то единственной) забегаловке, затем заказал лодку до деревни. Всю дорогу он возмущался, что местность застряла в каменном веке, что такой ерунды с транспортом давно нигде по стране нет, что вообще-то в нормальных населенных пунктах изобрели службы такси.
– Так оно и в Вешненском есть, – сказал лодочник, налегая на весла. – Три с половиной машины в штате, что называется. Да только кто ж вас на машине через реку переправит? Мостик самодельный, только для пешего ходу.
– Вот что ты несешь? – возмутился мужчина. – Я сюда по нормальному мосту перебрался!
– То северный мост, он ведет к ж/д. А в Шонкарский поселок попасть можно тремя способами: либо от ж/д час-полтора пешком, либо отсюда по реке сплавиться, либо с запада, с трассы, через лес проехать, но это на машине только.
– О Господи! – воскликнул мужчина и закатил глаза. – Дыра какая-то.
Как только причалили, он издали оглядел серые кляксы домов и спросил со злостью в голосе:
– Ты меня куда привез?!
– Как и просили… вон озеро, вон ШМЗ надо всем торчит, трубы.
– В газетах же писали, развивающийся поселок, высотки строят для рабочего персонала, даже чуть ли не школу собирались возводить…
– Ну, так больше верьте нашим газетам, – огрызнулся лодочник и поспешил отплыть от причала, чтобы у него не стали требовать назад деньги.
Матвеевский племянник пожал плечами, с брезгливостью раздавил комья грязи перед собой и отправился на поиски дома, который вроде как причитался ему по наследству. Не знал он, что в доме до сих пор жила Ирина, причем жила на совершенно законных основаниях, поскольку все имущество старик передал ей по завещанию. Процедура оформления, конечно, еще не кончилась, но к нотариусу женщина уже обратилась и нужные документы подала.
Потому неудивительно, что, когда мужчина отыскал наконец нужный участок, встретила его именно Ира.
– Ты еще кто? – неприязненно произнес посетитель, затем без спроса вошел внутрь и начал осматривать комнаты, расхаживая по чистому полу в обуви и оставляя позади себя комья черной и рыжей грязи.
– Я живу здесь, – неуверенно ответила Ирина, растерявшись от такого нахрапа, потом осмелела и поинтересовалась: – А сами-то вы кто?
– А я, милая моя, законный наследник, в отличие от тебя. На каком основании ты самовольно заняла жилплощадь?
– Мне дед Матвей завещал.
– Дед? – мужчина громко и противно расхохотался. – Ты что, потерянную внучку из себя разыграла? Или ты сожительница? Любовница? – тут он перестал расхаживать по комнатам, встал вплотную к женщине и с сальной ухмылкой спросил: – Ну, и как оно, с дедушками-то?
– Да вы в своем уме?! Я помогала по хозяйству и только.
– А! – наигранно вскинул руку и похлопал себя по лбу, разыгрывая сценку внезапной догадливости. – Сиделка, значит. Ох, как тебе не стыдно, милая моя? Нашла пожилого человека после инсульта, охмурила и ради дома в могилу свела раньше срока, правильно? Все верно я говорю? Был преступный умысел такой, да?
Все это он проговаривал с язвительной интонацией, а на лице его блуждала самодовольная улыбочка, так что было совершенно неясно, шутит ли он так или обвиняет. Но своими манерами он доводил Иру до бешенства, так что в отчет она разразилась криком:
– Сдурели, что ли?! Я же помогала! Просто помогала! А он мне посочувствовал, что меня мать из дома выгнала, и…
– Ой, мать, значит, выгнала? – елейным голоском перебил племянник. – Это хорошо. Значит, личность ты асоциальная, и характеристика у тебя, милка, будет плохая. Ну, порадовала, ну, спасибо тебе, милая!
Тут он усмехнулся и добавил более серьезным тоном:
– Знаешь, давай-ка выметайся из моего дома, а я тебе… я тебе… эм… десять тысяч отступных, а?
Ира отрицательно помотала головой, и мужчина вдруг рассвирепел, надвинулся на нее всем телом и воскликнул:
– А ты че отказываешься?! Тебе, дуре деревенской, десять тысяч на попойку и опохмел в самый раз, вы же делать-то больше ни хрена не умеете, пить только, – выдержал паузу и завершил спокойнее: – Соглашайся, в самом деле. По рукам?
– Да пошел ты! – Ира отошла назад и широко открыла входную дверь, вроде как предлагая гостю уйти.
– Я ж больше не предложу. Бери десятку и вали отсюда. Иначе вылетишь позже, но с позором. Ты, милая моя, думаешь, я по этой вашей сраной грязи просто так забесплатно бегал? Это мое имущество. И я его получу. А тебя признают мошенницей, поняла расклад?
– Пошел вон, я сказала! Не то соседей позову, они тебя, как ты сказал, в нашей сраной грязи утопят.
– Угрожаешь, значит? Ну-ну, – племянник отчего-то развеселился и выскочил на улицу.
Через два дома ему повстречался какой-то местный мужичок, оглядел внимательно дорогой костюм и полюбопытствовал:
– А вы к кому-то приехали, да? А то нашенские так не наряжаются.
– Я племянник дяди Матвея. Знаете, недавно умер тут?
– Как не знать! Хороший человек был. Большое горе!
– Да-да, как приятно, что вы так отзываетесь! А я ведь его к себе звал, там бы и лечение, и все. Представляете, не поехал! – помолчал немного, пытаясь состряпать из своего лица скорбную мину, затем договорил: – Вот, наследство теперь оформлять придется.
– Так там Ирка живет!
– Какая Ирка? Скажете фамилию, год рождения, еще что-нибудь? Ну… чтоб не обидеть ее при оформлении.
– Ой, я и не знаю. Это к матери ее надо.
– Вы же меня проводите?
У матери Ирины он пробыл полчаса и вышел в крайне хорошем расположении духа – чуть не подпрыгивал от радости. Так, вприпрыжку, добрался до причала и заказал лодку в обратную сторону.
2.
Наступил сентябрь, который вообще-то ничем не отличался от лета – холода и затяжные дожди были еще не по времени, листва по весне не выросла, так что ждать красно-рыжих вихрей на верхушках деревьев, обычно знаменующих наступление осени, не приходилось. Да и трава в июле еще стала местами белой, местами кирпичного цвета, от производственных ядов. Яды опускались на землю с дымом и проникали вглубь, до самых подземных вод. От этого колодезная вода в селении сделалась горькой, но ее все равно пили – разве что кипятить начали на всякий случай.
Радлов довольно часто заглядывал теперь к Луке, проведать да поговорить, как в прежние времена – благо, лекарства сделали это возможным.
Пятнадцатого сентября он вынужден был уехать в Город, а потому зашел к другу лишь под вечер – на завтра решил не откладывать, а то до этого два дня не приходил из-за собственного плохого самочувствия.
Сидели, как всегда, в мастерской. Петр пил спитой чай, глядел в тесное оконце, запорошенное сажей, и внимательно наблюдал, как в алом от заката небе появляются серые червоточинки, как эти червоточинки сливаются в одно огромное плато в верхней части небосвода, а плато постепенно наливается чернотой, тяжелеет и опускается книзу, окутывая поселок ночной дымкой. Лука в смешных окулярах рассматривал рваный ботинок, но, кажется, не чинил его, а только вид делал.
– Чего ты с ним возишься? – Радлов покончил с чаем и решил начать беседу.
– Так, – Лука отложил ботинок, поглядел на Петра поверх окуляров. – Вспоминаю, как работал раньше. Только теперь что-то.., – снял очки и отбросил их в сторону – …душа не лежит. И народ разъехался после мора, нет работы. Я в Вешненское недавно ходил, узнавал, может, приткнуться куда – а там своих сапожников навалом. А вот гробовщик требуется в одну конторку – областной морг все же рядом. Думаю, попробовать, жить-то не на что.
– Ты разве умеешь?
– Не особо, конечно. Но я дом несколько раз ремонтировал, с деревом справлюсь. А хитростям научат. Наверное, завтра устроюсь. Утром ходил к Анечке, спрашивал. Дала добро. И Илюша тоже.
Радлов поначалу напрягся при упоминании мертвой жены и сына, забеспокоился, не вернулась ли болезнь, но почти сразу с облегчением выдохнул – вспомнил, что и сам иной раз на кладбище с падчерицей заговорит, и даже ее ответы сам выдумает и ее голосом по памяти произнесет.
– Часто ходишь к ним? – спросил он.
– Теперь чаще стал. У Ани такая неухоженная могилка стояла, неприбранная. В траве вся. Мне даже стыдно, что давно не навещал.
– Ты самоедством-то не майся. Сам понимаешь, болел ты.
– Да нет, я прибрал, теперь все хорошо. Памятник заделал, где трещины были, сорняки вырвал. Там еще цветочки выросли, меленькие такие, их не трогал – пусть растут. А трава вся белая, рвешь ее, и в руках рассыпается.
– Яды от завода накапливаются, вот и белеет, – Радлов вдруг помрачнел и добавил хрипло: – Вообще с этим заводом недоброе грядет что-то.
– Как будто кто-то чего-то доброго от него ждал, – Лука рассмеялся.
– На сей раз хуже всё. Вон, накануне юбилея деда Матвея, Царство ему небесное, бригадир у нас сбежал…
– Ты рассказывал, – перебил Лука. – Уж полтора месяца прошло, зачем ворошить.
– А ты дальше слушай. Все эти полтора месяца рабочие нормально справлялись, без всякого надзора – чего ж не справляться, коли платят исправно. Да тут переполох вышел. Мы ведь думали, он на север подался. А недавно его бродяги какие-то в лесополосе, в болоте, нашли. Не знаю, сам утоп или.., – Петр задумался на мгновение, тяжело сглотнул, от нервов, и продолжил: – В общем, как производство открыли у нас, людей перемерла тьма. Нехорошо это. И очень страшно, если честно. Вчера двое рабочих уехали, остальные не хотят выходить. И мне вчера уведомление было, чтобы я на вторую ставку взял управление добычей на себя.
– Конечно, когда человек умирает – это всегда плохо. Но тебе-то денег больше, сейчас у всех вроде туго.
– Да не в деньгах же дело. Неловко как-то на месте покойника. Я сегодня к семье его ездил, объяснял. У него дочке лет одиннадцать. Ревела очень сильно! И жена стоит, двинуться не смеет, лицо позеленело все от переживаний! И слова не идут. Молчит, на меня таращится. Зарплата у нее нищенская, а компенсаций им не положено, не на производстве же умер. Дадут, конечно, пенсию по потере кормильца. Да там жилье съемное, муж с оклада оплачивал каждый месяц, и пенсия эта даже стоимость квартиры не покроет. Помочь бы им… а ведь и самому деньги нужны. Не знаю, я, наверное, эту вторую ставку им отправлять буду. Не знаю. Девочку жалко, папу потерять в одиннадцать лет! Не знаю… ничего не знаю.
Радлов протер вспотевший от напряжения лоб и погрузился в тягостное молчание. Сидел, сгорбившись, минуты три, потом резко откинулся назад и начал о другом:
– А еще второе уведомление пришло! Если хорошенько подумать, то хуже первого. Про дом Матвея.
– И что там? Ира вроде законно живет.
– Ну, видимо, уже нет. Помнишь, приезжал племянник матвеевский, нахальный такой? У Ириной матери еще все разузнал, а та тоже, стерва, взяла и всю необходимую информацию рассказала, даже документы скопировать позволила. Ума не приложу, как можно настолько собственную дочь невзлюбить!
– У моралистов мораль всегда на первом месте. Родственники идут в счет, только если ей соответствуют, – спокойно прокомментировал Лука.
– Может, ты и прав. Смысл в том, что этот хмырь через суд хотел завещание оспорить. Видимо, выгорело у него это дело, потому что в уведомлении четко указано, что дом следует выкупать у него, а не у Ирки.
– Как вообще можно оспорить, если покойный уже все решил?
– Да можно. Матвей ведь завещание сделал после инсульта. Вот и напишут посмертную экспертизу, мол, были задеты обширные участки мозга, и старик-де не отвечал за свои действия. Признают недееспособным, завещание тут же потеряет силу. И наследовать смогут только родственники, то есть племянник как раз.
– С чего же они так напишут? Дед до самой смерти прекрасно соображал.
– А ты пойди докажи им! Этот племяш – чиновник из городской администрации. И вроде, знаешь, небольшой у него чин-то, да ведь мог связями хорошими обрасти. Кем именно трудится – не знаю. Я ведь, как здесь засел, почти все полезные знакомства растерял, не могу до бесконечности справки наводить.
– Получается, Ира опять к братцу пойдет?
– Получается, так. Если деньги свои у матери не заберет. К нам-то не могу позвать, Тома ее органически не переваривает.
– У меня комната свободная, – Лука указал на дверь. – Ты ей скажи, пусть ко мне переезжает.
– Я передам, как случай представится. Да разве ж она согласится в комнате Ильи жить? Она так переживала, когда узнала, что он у.., – Радлов осекся. Зрачки его расширились от испуга, и он сказал с виноватой интонацией: – Ты прости, я… не хотел.
– Ничего. Я знаю, что он умер, – Лука судорожно подскочил, отыскал в кармане таблетки и проглотил одну, потом повторил тише: – Знаю.
– Не увлекайся особо, – предостерег Петр, настороженно рассматривая сжатую в руке обувщика упаковку лекарства. – Их по режиму надо.