Глава тридцать первая. Матвей
1.
Вернувшись домой после встречи с Радловым, дед Матвей разулся, присел на табурет и осмотрел валенки. Они совсем вымокли, войлок снаружи сделался рыхлым и мягким, при нажатии пальцами на его поверхности оставались сочащиеся влагой вмятины. Изнутри форма кое-как держалась, но это явно было ненадолго. Старик подумал, что сапоги, пожалуй, купить все же придется, и издал протяжный, безрадостный вздох.
Потом он позвал Ирину, но постоялица куда-то ушла. Вновь старик тяжело вздохнул и спустился в погреб, поскольку давно уже хотел там прибраться. Перед глазами все плыло, полки Матвей, как и всегда, проверил на ощупь – они были пыльные и пустые, только в глубине, у стены, стояло несколько пустых банок.
На полу, слева от двери, громоздились деревянные ящики с продуктами, установленные друг на друга. Матвей отыскал среди них полупустую тару, уложил туда все банки, до которых смог дотянуться, и отнес их на кухню. Затем по одному, не спеша и не напрягаясь, перетаскал туда же все остальные ящики – их надо было разобрать, отмыть, отделить гнилье от пригодной пищи, а в тесном погребе особо не развернешься.
Справившись с этим, он полез в дальний угол, в щель между стеллажом и стенкой, где прятал скудные свои накопления, да чуть не наступил на крысиный трупик, валявшийся с зимы.
– Тьфу, зараза! – воскликнул старик и в сердцах пнул крошечное полуистлевшее тельце, из-за чего оно развалилось на две тряпичные половинки. Тут же в воздухе распространился острый запах разложения – тошнотворно-сладкий и удушливый.
Матвей закашлялся, зажал нос морщинистой ладонью и вернулся в дом, чтобы взять перчатки. Перчаток, однако, не нашлось, так что он достал откуда-то из-за кухонного шкафчика джутовый мешок, вырезал из него два широких куска, обмотал ими руки и пошел обратно в погреб.
Волокнистая ткань соскальзывала с кистей, и старик дважды выронил крысу, прежде чем сумел крепко ухватить ее за посеревший от времени хвост и выбросить во двор.
Вооружившись лопатой, Матвей вырыл сбоку от крыльца небольшую ямку, положил туда трупик, закидал его землицей и разровнял получившийся холмик.
– Здорово, дед Матвей! – окликнул его проходивший мимо сосед, тоже старик. – Ты чего это там? – поинтересовался он, указывая на лопату.
– Крыса в погребе издохла, ага. Закопаю, так, поди, запаха не будет.
– Крысы это ужас! Смотри, как бы не расплодились! Заразу они переносят, – сосед потоптался с ноги на ногу, явно желая с кем-нибудь поговорить, но не знал, как продолжить, потом вспомнил слухи, гулявшие по деревне уже неделю, и спросил: – Ты про эпидемию-то слыхал? На беловешенских шахтах, говорят, человек пятнадцать в мир иной отправились.
– Да слыхал, слыхал, – устало протянул Матвей. – Мне ужо чуть ли не каждый успел рассказать. Грипп до них добрался, я вот чего думаю.
– Да не! Болезнь неизвестная. Бабки-то наши говорят, это, мол, бесы воду мутят.
– В головах у них бесы, ага! – ответил дед Матвей и слабо улыбнулся.
Сосед рассмеялся, судорожно покивал головой, вроде как одобряя шутку, и пошел своей дорогой.
А Матвей счистил с лопаты комья сырой почвы, оглядел пустой и неприбранный двор, задумался было, как его можно обустроить, но махнул рукой и поднялся на крыльцо, припадая на хромую ногу. Инструмент он оставил у входа, прошел в свою комнатушку, выпил холодный чай, позабытый с утра на столе у койки, схватил первую попавшуюся газету да прилег отдохнуть. Особенно вчитываться в то, что понаписали журналисты, ему сегодня не хотелось. Так, пробежался глазами, лениво перелистывая страницы, и мельком уловил некоторые заголовки да обрывки фраз: «…напали на трассе…», «Администрация обещала…», «НЕИЗВЕСТНАЯ ЭПИДЕМИЯ», «ИКОНА СПАСЛА ОТ РАКА», «Девушка запомнила рябое лицо одного из нападавших», «…поселок процветает», «…есть жертвы…», «Небывалый интерес к церкви…», «ПРОРОК СВОЕГО ОТЕЧЕСТВА», «…до двух тонн меди…», «Карантин…», «…сама виновата в изнасиловании…», «Общественность разделилась…», «Епархия не спешит…» и прочее, прочее бессвязной чередой. Вся эта мешанина из плохо пропечатанных букв сложилась в голове у старика в слепок какого-то очень странного мира, в котором всюду чудеса и все процветает, а общественность сама в этом виновата.
Незаметно Матвей задремал в газетой в руках. Снилось пшеничное поле, сверху укутанное синим-пресиним небом. Колосья палевого и темно-желтого цвета покачивались на ветру и тихо шелестели. Ветер накатывал на старика приятной волной, освежал, навевал воспоминания о детстве, о юности, о колхозах, в которых довелось ему побывать за свою долгую жизнь. И в каждом встречались хорошие люди, в каждом удавалось увеличить урожай, и прощались всюду по-доброму и вроде как не навсегда. Улыбался и плакал дед Матвей во сне, а газетенка под его щекой сминалась, шуршала, и оттого колосья шелестели пуще прежнего.
Через час его разбудила Ирина, злая и зареванная.
– Ириша, что случилось? – с беспокойством спросил старик, присев на койке и помотав головой, чтобы прогнать сонливость.
– Мать… и сестра… две стервы, – бессвязно отозвалась женщина. Слезы уже не текли, но голос все еще дрожал и прерывался на всхлипывания.
– Так ты к ним, что ли, ходила? Ты не реви. Давай.., – Матвей осекся, потому что не особенно понимал, как успокоить гостью, но потом предложил: – Давай чаю попьем, у меня же хороший, с травами.
Он поднялся на ноги, отыскал коробочку со смесью мяты и ежевики и засуетился на кухне. Ира вошла следом и села за стол порывистым да каким-то неживым движением – как кукла на веревочках.
– Сейчас, сейчас, – приговаривал старик, заваривая напиток. В помещении разлился пряно-ягодный аромат.
– Пахнет вкусно, – сказала Ирина и нервно усмехнулась.
– Да чего там пахнет! На вот, попробуй, – и Матвей протянул ей чашку, дышащую сладким паром.
Женщина сделала несколько глотков, поглядела на старика с благодарностью и вытерла лицо. Всхлипывания прекратились.
– Мама меня вообще не пустила, – начала она спокойнее. – Пропащая ты, говорит, как Бориска. Надо же было меня с этим уродом моральным сравнить! Не безгрешная я, конечно. Но столько плохого, как он, никогда никому не делала. А что до моего.., – тут Ира выдержала небольшую паузу, подбирая нужное слово, и закончила, почти перейдя на шепот: – …до моего занятий старого, так от этого вреда никому не было. Разве что мне, хотя… нет, и мне не особо, – улыбнулась самодовольно и вместе с тем стыдливо, опустив взгляд.
– Ты зачем вообще к ним пошла-то? Как будто мать свою не знаешь. Она если оттает, то ой как нескоро.
– Не вечно же мне на шее у тебя сидеть, дед Матвей. Мне деньги нужны. Мои деньги, не чужое ведь прошу! Я решила около дома побродить, посмотреть, чего да как. Может, выйдет кто. Машка и вышла минут через сорок, кажется. Я издали гляжу – е-мое, в пальте и кашемировом шарфе мы выпендрились! В нашем поселке – кашемировый шарф! Господи, я чуть со смеху не покатилась. Вот что значит, деньги просто так к ним приплыли, – Ира перевела дух. – Поймала я ее через два дома, говорю – Маш, ты хоть возьми у матери для меня, тысяч десять, мне чтоб уехать. Так она в позу встала – чего это, мол, я для тебя просить буду, мы с мамой не шибко богаты. В шарфе кашемировом она стоит и говорит, не шибко мы, мол, богаты! На мои деньги шмотки себе купила и строит из себя! Вот ей-богу, ни кожи, ни рожи, и уж сорок лет, а туда же, разоделась!
Старик улыбнулся, но не нашел, что ответить, так что Ирина беспрепятственно продолжала:
– Высказала я ей это все, а она, знаешь, как невинная овечка – мол, знать не знаю, никто тебя не обманывал, деньги наши. Ты их, говорит, сама нам отдала, потому что тебя совесть измучила, что ты у Дашки на похоронах не была, а теперь назад просишь. Машка, конечно, у нас никогда умом не блистала, так ей, может, мать наплела, а она и поверила. По-хорошему, в дорогом шарфе по засранной деревне тоже не от большого ума расхаживают.
– Ты больно грубо про нашу деревню-то, – осторожно заметил дед Матвей. – Здесь же раньше хорошо было.
– А я не про деревню. Раньше и правда было неплохо, а как завод поставили… стало жутко. В окошко если глянуть – отвалы стоят, земля в черном песке, вода в озере мутная. Ну что они, спрашивается, сделали, как не засрали кругом все?
– И то верно. От завода горе одно. Да только что ужо поделать, только тут доживать.
– Уехать можно. Дед Матвей, ты ведь сам знаешь, что лучше уже не будет. А хуже – вполне возможно. Неужели тебе самому не страшно?
– Чего мне бояться-то! – старик выдавил из себя хриплый смешок да тут же погрустнел. – Да и ехать некуда. Племянник у меня только из родни. Но к нему я не поеду. Жадный он, от жадности-то заморит меня, ага. Мне в моем возрасте место менять не к лицу.
Ира допила чай, облокотилась на стол и спросила:
– А как же родители племянника? У тебя, получается, брат или сестра есть, разве не примут?
– Брат. Только я не очень хочу, чтоб он меня принимал. Рано мне еще, – Матвей хитро подмигнул женщине и пояснил: – Он вообще-то давно умер. Если посчитать, так лет тридцать вышло с тех пор. Старший брат-то. Умер в шестьдесят один, а мне тогда только пятьдесят три исполнилось. Погоди-ка! Это не тридцать лет получается. Двадцать пять. А все ж таки четверть века, сколько воды утекло. Помню, я тогда здесь ужо был.
– Конечно, был, я-то тебя с детства помню. А мне, увы, несколько больше, чем четверть века, – рот Ирины расползся в смущенной улыбочке. – Слушай, дед Матвей, ты вообще сколько здесь живешь?
– Да, почитай, в сорок годков меня сюда судьба-то забросила.
– Обидно, наверное, было? После управления колхозами в такую дыру ехать.
– Да нет, чего же обидного. Я ведь хорошо справлялся, урожай под моим началом везде увеличивался. Награды даже получал, ага! Меня потому в этот поселок и направили, хотели хозяйство обустроить, чтоб, значит, всю область пшеницей обеспечивать. На бумаге-то красиво выходило – озеро, склоны защищают от плохой погоды, благодать! А на деле почва тут мертвая. Без удобрений сплошная голь. С удобрениями, конечно, и до меня пшеница всходила, да пустоцвета было много. Я ведь даже докладные писал, мол, дурная затея. А мне отвечали – есть план, так что смоги, – старик задумался на мгновение, а глаза у него потухли, словно обратились вовнутрь и пытались там, в памяти, отыскать недостающие детали рассказа. – Нет, мы даже в Город урожай отправляли. Но на всю область – это было невозможно. А потом как-то поломалось все, знаешь… в жизни, то есть, общественной поломалось. Пшеницу тогда оставили скотину кормить, остальное картошкой засеяли – на кой она нам, пшеница, если ее не продавать? И, выходит, примерно после твоего рождения я от дел отошел. Осел да стал жить. Чего ж еще? Привык я здесь, ага.
У Матвея навернулись слезы и, чтобы не показать слабину, он ухватился за первую тему, которая пришла в голову:
– Я тут газету читал, перед сном-то. Одну муру пишут!
– Им же главное, чтоб читателя завлечь. Ну и мнение, что ли, сформировать нужное. Хотя какое уж тут нужное мнение? Про завод пишут, что от него польза одна, да мы-то не слепые, сами все видим! – Ира вдруг оживилась и уточнила: – А не видел, про икону пишут что-нибудь? Слух прошел, в Городе икона кровоточит.
– Тоже, выходит, веришь? Как Петр?
– Не особо. Точнее, не задумывалась даже толком. Есть он, может, Бог, да не про меня. Любопытно просто, как это она плачет.
– Ну с чего бы ей плакать? Чего она, живой человек, что ли? Ходят целую неделю да только и говорят, что про икону да про мор.
– Мор? – переспросила Ирина. – Ты про Мертвое Городище?
– Тьфу ты, прозвище какое! – отозвался Матвей с явным раздражением. – Про него, конечно, только к чему его люди так назвали? Оно ведь мудрость есть – как корабль назовешь, так и… а! – старик махнул рукой. – У нас тоже от гриппа несколько человек умерло.
– Там, я слышала, жертв уже около двадцати. Разве так бывает от гриппа?
– Там и население раз в десять больше, чем у нас. Значит, и больных больше.
Матвей погрузился в мрачную задумчивость, потом заговорил тихим, мечтательным голосом:
– Нет, раньше хорошо жилось. А на месте шахтерского городка поселочек стоял, крохотный совсем. Его вроде какие-то монахи-отшельники основали. Жили они отдаленно, так их никто и не обижал, хотя религия и не в почете была. Поселочек-то Беловешня назывался. Красиво так, ага.
– Чего уж красивого? Что Вешненское, что Беловешня – в честь нашей реки. Ни ума, ни фантазии. Еще бы озеро какой-нибудь вешней обозвали – вообще бы смех вышел. И что это за слово такое дурацкое, чего значит-то?
– Весна, значит. Жизнь, значит. Потому как весной просыпается жизнь, – старик произнес слово «жизнь» с особой теплотой, помолчал немного, собираясь с мыслями, и вернулся к своему рассказу: – А вот как шахты открыли – городишко отстроили. Родное название оставлять не захотели почему-то, выдумали новое. Да только безликое оно у них вышло, невзрачное какое-то, теперь у кого ни спроси – никто и не помнит. Как же его, бишь… нижнее что-то, на реке внизу… не, не помню. Потом производство закрыли, кажись, пять лет назад или шесть – и пошло это «Мертвое Городище». Разве дело? Там ведь люди живут, какие-никакие, а люди… теперь вот умирают. Вроде как прозвище городка оправдывают. А жалко, людей-то жалко.
– Ты, дед Матвей, прямо мистическое что-то в именах мест находишь, – Ира тихонько хохотнула.
– Да не мистическое! Мудрость просто народная, что называть надо по-доброму. И не то что даже по-доброму, а чтоб… ну вот чтоб с плохим чем-то не связывалось, ага. И никакую мистику тут не надобно приплетать.
– Может, и не надобно, только там явно не грипп. Чушь, конечно, но я даже про бесовщину слыхала.
– Нынче много чуши-то развелось, – Матвей вдруг разозлился. – То икона у них рыдает, то мощи нетленные в монастыре. У старообрядцев в деревне, вон, ясновидящего откопали! Того и гляди, мессии по дворам заковыляют, ага! Как с ума все посходили! Мракобесие же! Чистой воды мракобесие и ничего толкового!
Старик резко вскочил из-за стола и, желая чем-то себя занять, бросился разгребать ящики, вытащенные из погреба. Ирина предложила помощь, но дед отказался – уже не со злобы, а просто не хотел ее нагружать работой.
Среди запасов почти все оказалось гнилым, так что ящики пришлось вычищать от черных и зеленых наростов, мыть и просушивать. Ира схватила тряпку и взяла мытье на себя, несмотря на протесты Матвея. Справились они довольно быстро, за время работы старик полностью успокоился и сумел наконец выбросить из головы все новости последних дней.
Потом попили еще чаю, Матвей составил ящики друг на друга, схватил их и понес в погреб. Он решил, что совсем необязательно таскать их по одному, раз уж все продукты выгребли. Однако ноша оказалась тяжела, так что у старика хрустнуло в спине и помутнело перед глазами. У самого выхода из кухни стало совсем невмоготу – хромая нога подкосилась, а внутри головы что-то как будто замерзло. Подступила тошнота.
Матвей бросил ящики и без сил опустился на стул.
– Что? Плохо? Сердце? Что? – сыпала вопросами Ира, кружась вокруг старика и дрожа от волнения.
– Не-не, – слабым голосом отозвался тот и улыбнулся как-то криво, набок. – Так, повело. И руку что-то не чувствую почти.
Матвей рассеянно поглядел на свою правую ладонь, принялся сжимать и разжимать пальцы, медленно, словно движение давалось через силу.
– Давление, кажись, скакнуло, – сказал он через минуту. – Не беда. Полежу, пойду. Авось, отпустит.
Старик доковылял до комнаты, мешком рухнул на койку да тут же заснул. И вновь привиделось пшеничное поле, только какое-то серое да невзрачное. И небо тоже серое. А через поле идет его покойный брат да беспрестанно шепчет: «Пустоцвет, пустоцвет». И налетает ветер, буйный, неистовый, бьет колосья своими руками-плетьми, а колосья-то хлипенькие, тоненькие – ломаются, падают вниз и почему-то тут же уходят куда-то в почву. И вот уж одна голая земля расстилается перед Матвеем. А из земли руки торчат – живые, человеческие. Шевелятся хаотично да все пытаются что-то схватить своими мягкими пальцами. «Мы все поглотим, – звучит голос. – Ничего не останется».
Утром Матвей проснулся и понял, что не может пошевелить ни правой ногой, ни правой рукой. А перед глазами пляшут какие-то красные точечки, вроде мушек.
Старик открыл рот, чтобы позвать на помощь, но язык едва ворочался, так что вместо имени своей постоялицы он глухо и нелепо выдавил:
– И! И! И… а!
Ирина не сразу поняла, что ее зовут, но когда невнятные крики стали громче, прибежала в соседнюю комнату и увидела, как Матвей, прикованный к кровати своим одеревеневшим туловищем, бесцельно шарит левой рукой в воздухе да испуганно вращает глазами. Губы его кривятся, лицо едет на сторону, но голосовые связки не способны родить ни одного понятного слова.
Испугавшись, она со всех ног бросилась к радловскому дому.
2.
В больницу поехали втроем: дед Матвей пластом поперек задних сидений; там же, почти вплотную к дверце, Ирина – она придерживала старику голову; и Радлов на водительском месте.
Матвей все время силился что-то сказать, но вместо этого хрипел и плевался. Ира гладила его по седым волосам да вполголоса приговаривала: «Потерпи, потерпи, скоро уже». А Радлов… у него от усталости дорога перед глазами плыла. Руки вросли в ткань рулевого колеса насколько сильно, что вся кровь из них перекочевала в это колесо, и кожа побелела. Машина шла неровно, дергалась и постоянно виляла около рытвин в дороге. Угрозы аварии, конечно, не было, но вот бедного старика мотыляло в разные стороны.
Однако, несмотря на трудности, по трассе добрались быстро.
Здание больницы было разбитое, с отшелушивающейся краской на стенах. Из-под ошметков краски выглядывал старый кирпич – бурый и по краям обглоданный. Во дворе неуклюже топорщились плешивые елочки, под ними расстилался тесный заасфальтированный прямоугольник – стоянка для скорой помощи, примыкающая к приемному отделению. На стоянке были две машины неотложки с распахнутыми настежь дверцами. Одна была пуста, из второй двое санитаров, матерясь во весь голос, выволакивали кого-то на носилках. Вокруг носилок сновала беспокойная толпа родственников пациента, всего человек пять или шесть.
– Может, мы чем-то поможем? – лепетали они вразнобой, так что их многоголосие сливалось в мешанину из одинаковых слов: – Может, чем-то поможем? Поможем? Можем? Можно?
– Очень поможете, если замолчите! – не выдержал один из санитаров.
Толпа подняла крик, полный негодования, и за этим криком никто как-то не додумался подпереть или хотя бы придержать двери, ведущие в отделение, так что те схлопнулись прямо на середине носилок. Больной истошно завопил, санитар выругался, и процессия скрылась внутри здания.
Ирина, наблюдавшая за этой сценой с ужасом, тихонько подала голос с заднего сидения:
– Наверное, в другую больницу надо было…
– Здесь кардиоцентр, в этом же здании, – сухо ответил Радлов.
Затем оторвал от руля свои руки, разрушая образовавшиеся связи между обескровленной кожей и мягкой обивкой, вылез из машины, вытащил неподвижного Матвея и взвалил его на себя – легко, как будто в старике живого веса-то и не осталось.
В приемнике царил хаос: у регистратуры мельтешащей гурьбой толпилась родня пациента, попавшего под удар дверей, всюду сновали хмурые, запыхавшиеся люди в больничных халатах, у стен, хрипя и кашляя, ожидали своей очереди больные – кто за сердце хватался да театрально выл, кто постанывал от боли, а иные вовсе лежали без движения, и непонятно было, то ли живые они, то ли уж нет.
– Помощь нужна! – закричал Радлов, но никто его не услышал.
Тогда он побежал вперед по узенькому коридору и напротив смотрового кабинета увидел пустую медицинскую каталку. Аккуратно, словно спящего ребенка, положил на нее старика – а у того уже глаза закатываются, хрипы захлебываются сами в себе, и лицо как будто набок сползает.
Почти сразу к ним подскочила женщина средних лет и недовольно крикнула:
– Кто разрешил-то?! Для другого человека каталка стояла! Господи, что за люди!
– Он умирает вообще-то, – произнесла Ирина, только-только нагнавшая своих спутников.
– Тут все умирают, – буркнула женщина. Потом внимательно поглядела на Матвея, пообещала позвать врачей и скрылась.
Петр направился к регистратуре. Сообщил имя и фамилию старика, протянул в оконце мятую стопку из необходимых документов и стал ждать оформления, нервно топая ногой.
– Вы родственник? – раздалось по ту сторону мутного стекла.
– С одного поселка мы. У нас там все как родственники.
Из-за стекла послышалось неодобрительное цоканье, затем в щели снизу показалась тоненькая девичья рука с обрывком бумаги.
– Контактные данные свои запишите.
Радлов послушно указал свой адрес и телефон и протянул бумажку обратно в щель.
– Полных лет сколько? – донеслось оттуда.
– Семьдесят восемь.
– Диагноз какой по скорой?
– Мы не по скорой. У нас одна подстанция на несколько поселков. Мы сами привезли. Инсульт, я думаю.
За стеклом тяжело вздохнули и попросили подойти позже, когда предварительный диагноз будет известен.
Когда Радлов вернулся в коридор, Матвей все еще лежал на каталке, а Ира растерянно озиралась, не зная, куда приткнуться.
Чуть дальше поставили еще одну каталку. На ней был полуголый старик – трясся и орал, не переставая: «Помру! Помру! Помру ведь!». Молодой парень в светло-синем халате измерял ему давление.
– Вы чего здесь до сих пор? – обратился Радлов к Ирине. – Врач где?
– А… никто не подошел…
Лицо у Петра задергалось от злости, он побагровел и ринулся в смотровой кабинет. Там за столом друг напротив друга сидели молоденькая медсестра в ворохе бумаг и врач – пожилая женщина с тоненькими, недобро поджатыми губами.
– Вы чего, .б вашу мать?! – закричал Петр во все горло. – Мы двадцать минут ждем, дед отходит уже!
– У нас три скорые, – ледяным тоном произнесла женщина. Губы-ниточки на ее лице при этом шевелились, как какое-то красное насекомое – медленно и вязко. – Дверь закройте с той стороны, к вам подойдут.
– У вас эти три скорые орут на всю больницу – живые, значит. Зад-то поднимите свой!
В ответ тот же ледяной тон, с нотками раздражения:
– Я сказала, дверь закройте.
Радлов раскрыл рот, чтобы продолжить ругань, но вдруг резко успокоился, напустил на себя добродушный вид и подошел ко врачу ближе, почти вплотную.
– Вы себе что позволяете? Вас выведут сейчас отсюда!
– Боюсь, вы меня не так поняли, – елейным голосом сказал Петр. Потом расплылся в широкой улыбке и осторожным, плавным движением вложил что-то женщине в боковой карман. – Вы подходите, когда удобно. Я же все понимаю.
Он вышел обратно в коридор, ломящийся от почти осязаемой массы человеческих звуков – стонов, криков, приглушенных бесед на заднем фоне и механических команд из висящего под потолком громкоговорителя.
Молоденькая медсестра выскочила буквально через минуту и, обойдя каталку с орущим дедом, прямиком направилась к Матвею.
– Ой, – воскликнула она, посмотрев в его закатившиеся зрачки. – Так его в реанимацию надо, – и, в сторону кабинета: – Аня! Санитаров вызови мне!
По громкоговорителю с неприятным шумом прозвучал какой-то призыв, и Радлов спросил у медсестры:
– Без санитаров никак, да? Быстрее ведь.
– Третий этаж без лифта, – девушка пожала плечами и робко добавила: – Извините…
Вскоре Матвея увезли, а Петр и Ирина остались ждать напротив регистратуры. Сидели молча. Окружающий хаос проносился мимо них, не затрагивая сознания, а несчастный пациент на каталке до сих пор кричал, срываясь на хрипы: «Помру! Помру!».
Петр закрыл глаза, огнем горящие от перенапряжения, и сквозь шум в голове услышал голос Иры:
– Старику-то как плохо. Вон, на каталке. Позвать бы кого…
У Радлова внутри срабатывает маркер «свой/не свой», и он равнодушно замечает:
– Это чужой старик. О нем пусть его близкие заботятся.
Ирина говорит что-то еще, но ее совсем не слышно. Больничного гула не слышно тоже. А самой больницы уж не существует – вместо нее вокруг простирается красная пелена, из которой повсеместно торчат булыжники цвета сажи. И сажа-то в воздухе кружит, кружит невесомой крошкой, залепляет тяжелые веки, и голова камнем тянется книзу, голова падает, голова катится по земле отдельно от туловища, уставшая, переполненная невнятными размышлениями, а в голове той – две дырки чуть выше переносицы, затянутые лоскутами полопавшихся сосудов…
Радлов открыл глаза. Он провалился в сон на столь малый промежуток времени, что снаружи ничего не успело измениться – никто даже шагу сделать не успел, разве что ногу закинул да замер безвольной картинкой, ожидая его пробуждения.
– Что? – переспросил Петр, повернувшись к Ире.
– Говорю, в другую больницу надо было.
– Нет-нет, нам просто не повезло. В прошлый раз тут хорошая тетка сидела.
– А вы разве были здесь?
– Конечно! Ир, я год не сплю толком. Такая нагрузка на сердце!
– Здоровы хоть? – поинтересовалась женщина.
– Не совсем, – мрачно ответил Радлов, но вдаваться в подробности не стал.
Через час их пригласили на третий этаж. На площадке у закрытых дверей отделения стоял хмурый мужчина лет сорока в старом белом халате – обшлага на его рукавах расходились рваной бахромой.
– У деда вашего ишемический инсульт слева, – сообщил он.
– И чего… дальше будет? – осведомился Петр, борясь с одышкой.
– Дальше стабилизируем, переведем в палату и посмотрим. Очаг не очень большой, но, сами понимаете, в таком преклонном возрасте… хотя, конечно, бывает по-разному.
Обратно ехали в тягостном молчании. Когда вдалеке показалось израненное тело старой горы, Ирина испуганно спросила:
– А что имелось ввиду под преклонным возрастом? Он что, умрет?
– Нет, – ответил Радлов уверенно. – Не тот у него характер, чтоб вот так умирать.
3.
Дед Матвей в самом деле не умер – крепкое у него оказалось здоровье, несмотря даже на старость и жизненные тяготы. После суток в реанимации его перевели в обычную палату, на трех человек. Ходить он не мог, правой рукой тоже почти не двигал, только указательный палец сгибал еле-еле; зато говорить начал, хотя и невнятно. К словам его, застревающим в горле, постоянно примешивались булькающие звуки, так что не всегда удавалось разобрать смысл. Но главное, что сам Матвей смысл этот понимал, а значит, не потерял разум.
Медсестры и врачи за спокойный нрав старика полюбили, потому относились с особым вниманием – он, впрочем, во внимании не нуждался и ничего сверх меры не просил. Глядел в потолок, вспоминал свою жизнь, особенно детство, да изнывал от скуки в промежутках между обходами и процедурами.
Через три дня его навестил Радлов. Привез целый пакет яблок, немного творога и шоколад. Шоколад отобрали на входе – нельзя.
– Ну ты как, дед Матвей? – спросил Петр, оказавшись в палате.
Две другие койки стояли пустые – один пациент успел благополучно выписаться, второго увели куда-то на обследование.
Старик пошевелил пальцем правой руки, медленно повернул голову в сторону посетителя и выдавил из себя, едва ворочая занемевшим языком:
– Я хоб…рошо. Неб… не хожу вот.
– Заходишь, какие твои годы, – Радлов усмехнулся, как всегда, радуясь собственной шутке в одиночестве. – Вообще-то ты молодец. Говорить вон начал.
– А…га, – Матвей судорожно задвигал губами, будто следующее слово застряло у него внутри и никак не хотело рождаться, но наконец сумел произнести: – Тоб… только тяжко. Язык не слу… б… слушает…ся.
– Не беда! Восстановишься, еще и бегать будешь.
Старик глухо расхохотался. Он хотел возразить, что бегать не станет даже после полного выздоровления, ведь и раньше сильно хромал, но не придумал, как выстроить предложение покороче, и решил не мучить собеседника. Вместо этого поинтересовался, как дела дома.
– Дома хорошо, Ира к твоему возвращению прибирается. Ты ей так помог с жильем, она теперь очень рада, что ты выкарабкался, – Радлов помолчал немного и смущенно добавил: – Вообще мы все рады. Отдыхай, я позже еще приеду.
Когда Петр ушел, в палату вошла медсестра и предупредила:
– Скоро уколы делать будем. Рука у вас получше?
– Ага. Мне яб… ябб…локи пр.., – Матвей вдруг запнулся на звуке «р», поперхнулся им и закашлялся. Поняв, что слово «привезли» ему пока никак не выговорить, он жестом указал на пакет с гостинцами и пояснил: – Угощайся.
Радлов навещал старика еще два раза, вместе с Ириной. В первый приезд Петр отказался ее брать, возможно, вспомнив старые обиды, но потом обиды поблекли, отошли на второй план под гнетом расползающейся по швам действительности, и оказалось, что вдвоем ездить все же не настолько скучно, как одному.
А апрель проплывал мимо всех них, мимо селения и суетливой жизни. Серой природой и вонючим дымом проплывал апрель, уничтожая последние остатки снега, запрятавшиеся в тенечке, и заставляя деревья покрываться бледно-зелеными почками. Но почки, как и прежде, вяли и сохли, и деревья торчали голые, как крючковатые ветвистые пальцы. Этими пальцами земля жадно впивалась в утренний туман, тусклый дневной свет и ночную мглу, отрывала от них мелкие, невидимые глазу клочья и постепенно обрастала слоем вещества цвета угольной крошки и осенней травы. Да и весь апрель походил на какую-то неправильную осень – настолько мало было в нем солнца.
В конце месяца Матвея привезли домой. Говорил он уже хорошо, разве что сильно растягивал первые звуки в каждом слове. Радлов купил ему ходунки, тренажер для восстановления работы пальцев и ножной эспандер. Но ничем из этого старик пока не мог пользоваться, поскольку правую руку ему удавалось только чуть-чуть сгибать в локте, из пальцев по-прежнему шевелился один указательный, а вот нога совсем не двигалась – только дергалась сама собою, как будто мозг постоянно отправлял в нее сигналы и проверял, существует ли она вообще.
Врач при выписке неутешительно покачал головой и предупредил, что ходить старик, скорей всего, так и не начнет, но разработать руку вполне возможно. И Ира, ухаживающая за Матвеем, каждый день напоминала ему про тренажер для пальцев, но тот лишь упрямо отнекивался, смотрел в окошко да просил, чтобы ему почитали газеты.
Ирина послушно садилась перед койкой и вслух читала одну или две заметки – почти все, что было там написано, Матвей к вечеру уже забывал. И когда почта долго не приходила, женщина жульничала и перечитывала старый материал на второй раз. Старик не замечал, а если и замечал – ничего не говорил.
Иногда наведывались Радлов или Инна Колотова. Еще приходил Лука, но из-за своего душевного состояния сидел молча, и Матвею рядом с ним становилось тоскливо.
Многим казалось, что старик так и пролежит остаток своей жизни на кровати, рассматривая мутное оконное стекло да утопая в вязкой путанице из газетных статей. Только на самом деле по ночам он вставал и ползал по комнате, даже без ходунков. Его правая нога безвольно волочилась, а левая и до того хромала, так что старик не хотел показаться смешным и скрывал ото всех свои неловкие упражнения. Ира спала крепко, и он не опасался быть пойманным.