– В монастырь? Это в какой же?
– Да в твой любимый. Ты раньше все ходил красотами архитектурными любовался. Там, понимаешь, слух прошел, будто бы монах умер и не тлеет совсем. Лежит, будто живой, говорят, прямо в первозданном виде! Мне бы… посмотреть.
– Не насмотрелся еще на мертвецов? – выпалил Лука и вдруг сник, поняв, насколько грубо это прозвучало.
Радлов поморщился, но решил не ругаться. Спокойно пояснил:
– Просто, может быть, он святой, – и тут же залился краской от смущения. – Мощи ведь и желания могут исполнять, если прикоснешься.
– Да, так говорят. Считается, что это какие-нибудь старые, древние мощи делают, – Лука силился подавить ироничный тон, но выходило не слишком. – А что, монаха уже причислили к лику?
– Пока церковь не комментировала. И в газетах ничего нет. Я, знаешь, газетенку выписываю из Города – с новостями разного рода, мало ли, про завод что-то будет. Да я ведь не особо верю, тем более, и не признали еще. Но как-то… удостовериться хотелось, что ли.
– Пожалуй, я все же Андрея попрошу. Боюсь, не выдержу, не обижайся.
– Зря. Ты, может, помолился бы, оно иногда лучше всяких врачей.
– Да просто отвлекать тебя не хочу. И в храме буду стоять весь дерганый, настроение людям портить – зачем?
– Ага. Ну как знаешь.
Лука вдруг громко расхохотался.
– Ты чего? – удивился Радлов и вытаращился на него в полнейшем недоумении.
– Ага? – переспросил обувщик, давясь смехом. – Дед Матвей в тебя, что ли, вселился?
– Слушай, да! Я и не заметил! – рассмеялся и Петр, хриплыми раскатами. – У него, поди, как помрет, на могиле напишут: умер тогда-то, ага.
Радлов всегда радовался своим шуткам больше, чем чужим, вне зависимости от их качества, так что от безудержного хохота начал хаотично размахивать руками да обшлагом рукава случайно зацепил банку с насекомыми. Банка завалилась набок, крышка с нее слетела, и юркие жучки оказались на столе. Черный принялся нелепо размахивать своими перышками, производя едва слышное стрекотание – взлететь он не мог, но вполне удачно вспархивал и одним скачком преодолевал несколько сантиметров. Так и скакал на гладкой поверхности, пока не опрокинулся на пол, крыльями вниз, где его ногой раздавил Петр. Красные паразиты тем временем медленно расползались по столу, перебирая белесыми лапками и производя пульсирующие движения червеобразными хвостами.
– Вот же гадины! – воскликнул Радлов и начал судорожно их давить; жучки лопались, оставляя после себя капельки густого темно-алого сока. – Лука, не сиди столбом, лови их, лови!
Прислушавшись к столь рьяному призыву, Лука прихлопнул парочку вредителей, отчего на пальцах у него остался тот же алый сок – все равно, что в крови вымарался. Позже, когда с насекомыми было покончено, он распрощался с хозяином дома и спустился вниз, на кухню – хотел перед уходом отмыть руки. Там его встретила Тамара.
– Смеялись? – спросила она с укором, словно ничего хуже смеха и придумать было нельзя. – Я слышала вас.
– Не от веселья же, – попытался защититься Лука. – Скорее нервное, понимаешь?
– Да, нервы-то у нас у всех.., – как и в прошлый раз, она не смогла завершить фразу: резко замолчала, замкнулась в себе и даже не заметила, как гость ушел.
2.
Примерно через неделю радловские жучки красно-черной оспой распространились по всем полям и огородам и, так же, как оспа выедает кожу, оставляя на ней язвы и глубокие рытвины, выели почти все растения, отчего те начали терять цвет, из зеленых становились бледно-желтыми или серыми, опадали и чахли буквально на глазах. Местные никогда раньше ничего подобного не видели, так что затаившееся в закоулочках чудище страха, отравлявшее своим зловонным дыханием внутренности старой горы, наконец дождалось своего часа. Неспешно, начиная с одного маленького нелепого слуха, со случайного тревожного взгляда, с пары дрожащих мутных зрачков, распустило это чудище свои щупальца по всему поселку, влезло в каждый дом и во всякую голову, и жители заговорили о проклятии, о бесовщине, о сатанинском племени или о том, что заразу намеренно распространили рабочие, чтобы заморить людей голодом да прогнать с насиженных мест, и уж тогда развернуть добычу по полной – камня на камне не оставить.
Двадцать третьего числа в амбаре, предназначенном для хранения общего зерна и картофеля, Матвей организовал собрание, дабы по возможности пресечь слухи и совместными усилиями найти решение проблемы. Собрались почти все жители – не пришли, пожалуй, всего-то человек пять, среди них Шалый, без чувств валявшийся пьяным в своей избе, Тамара, которая вообще никуда теперь не выходила из дому, и Илья (по понятным причинам).
Амбар представлял собой вместительное помещение без перегородок. Потолок удерживался тремя толстыми продольными брусками, каждый из которых опирался на поперечную балку. Держался он весьма крепко, хотя и проседал в иных местах. Обшивка стен была очень старой и по швам почернела, так что внутри амбара довольно резко пахло подгнивающим деревом – этакая смесь затхлости, вони давно разложившегося трупа и запаха сырой травы. На полу сквозь растрескавшиеся доски пробивалась остролистая, жесткая на ощупь, бледная от недостатка солнца трава, сам пол был завален остатками прошлогоднего урожая – ссохшиеся зерна скрипели под ногами, перетирались и рассыпались в шелуху. В левом от входа углу топорщились два посеревших, жалких стожка сена (все, что удалось собрать про запас, для крайнего случая), в правом была навалена куча гнилого картофеля – поверх нее бело-зеленой ковровой дорожкой расстелилась плесень. Остальное пространство пока пустовало – сбор кормовой пшеницы пришлось отложить из-за дождей и нашествия паразитов, а для картошки срок не пришел, ботва еще не побурела.
Из-за большого скопления народу в помещении стоял шум и гам, все о чем-то спорили, перебивали друг друга, каждый чересчур громкий возглас бился о стены и отлетал от них продолжительным эхом, так что ничего невозможно было разобрать. Когда более-менее утихомирились, дед Матвей собрал всех вокруг себя.
– Нам бы потише надо, – сказал он, – а то ни до чего не договоримся же.
– А о чем договариваться? – перебил мужской голос из толпы, грубый и от пьянки хриплый. – Это вон с завода распылили на нас личинок, чтобы урожай пропал, скотина передохла и мы разъехались! И они тут начнут!
– Чего начнут-то? – спросила какая-то женщина тихонько и вроде как со смешком.
– Ну это начнут! Дома сносить наши, огороды разворовывать и, значит… одним словом.., – мужчина явно сбился и не смог завершить мысль.
На помощь ему пришел товарищ, стоявший рядом:
– Они первый этаж построили под лабораторию! Не верите? Я вам говорю, я в окна заглядывал – у них там механизмы непонятные, стекла какие-то, ну точно, лаборатория! И жуков там этих вывели специально! Против нас!
– Да не мели ты чушь, в самом деле, – произнес Матвей сердито, но его вновь перебили, на сей раз Инна Колотова, стоявшая к нему ближе всех:
– Правильно все! Не бывает таких жуков, я за всю жизнь ни разу не видывала! А они, вишь че, прожорливые какие – за неделю весь урожай попортили! Где это такие прожорливые букашки водятся, откуда взялись? Проклятье это, проклятье на наши головы!
– Ну, ты сейчас наговоришь тоже, – дед Матвей усмехнулся. – Ужо от твоих россказней и спрятаться негде. Дома же сидишь, как по всей деревне про свои фантазии растрезвонила, когда? Куда ни пойдешь, значит, везде только и слышно – проклятия, проклятия! А ничего потустороннего-то и нет! Всего лишь трипс расплодился…
– Ты где слово такое откопал, старый? – не унималась Инна. – Нету в природе такого слова. Ишь че выдумал!
– Самый обыкновенный пшеничный трипс, чуть крупнее обычного, – терпеливо пояснил старик, не обращая внимания на возгласы из толпы. – Черненькие в перышках – это взрослые. Красные – личинки ихние. У нас же весь скот пшеницей кормится, сено-то вон какое, – небрежно махнул рукой в угол, где стояли невзрачные стожки. – А жучки эти как раз на пшенице селятся, шибко они ее любят. Вот они как всю попортили, так с голодухи все подряд жрать начали, ага. Я этот трипс поганый в молодости на югах видел – ой, помню, весь урожай тогда погиб. Вообще-то на севере он не очень плодится… не повезло нам, выходит.
– Раньше ведь его не было, – негромко заметил Радлов, необъятным столбом стоявший поодаль, в стороне от толпы.
– Ты бы вообще помолчал, боров треклятый! – Инна распалилась окончательно и почти перешла на крик – визгливый и от старости дребезжащий. – Из-за тебя же все! С твоего участка эта зараза пошла!
Откуда-то с задних рядов послышался гул одобрения, и Радлов решил ничего не отвечать.
– Тише, тише, – успокаивал всех Матвей. – Петр совсем не виноват. Трипс яйца в почву откладывает. У нас-то всегда грачи почву клювами рыли да кладки вредителей поедали. А как грачи перемерли – дрянь всякая и расплодилась, ага.
– Все равно он виноват! – настаивала Инна, колючим взглядом впившись в зятя. – Птицы-то отчего поумирали? Аль не помните?
В толпе зазвучали возгласы: «Завод!», «Взрыв!», «Выброс!».
– Послушай, че люди говорят – завод! А кто эту кашу заварил? Ты его строить начал! С тебя спрашивать нужно за все наши страдания!
Радлов продолжал молчать, бледный и грозный. В какой-то момент рассудок его помутнел от вскипавшей изнутри злости, и он шагнул в сторону старухи, но на том и остановился – замер, словно каменная глыба, и не знал, что делать дальше. По лицу его расплылась потерянная, как бы извиняющаяся улыбка.
– Ой, люди добрые! Защитите от ирода! – плаксиво застонала Колотова. – Все видели, он на меня наброситься хотел! Вот так, тюкнет где-нибудь по голове и дом мой себе заберет, дочку-то уже забрал!
– Господи, да уведите вы ее кто-нибудь, дуру старую! – воскликнула женщина с задних рядов. – Решать надо, что делать будем, а она мешает только!
– Не стыдно пожилого человека обижать? – спросила Инна с обидой в голосе. Потом вдруг разревелась и начала сквозь слезы причитать: – Я ж тут всю жизнь… всю жизнь! А она… все меня нонче обижают, всем я лишняя…
Тогда из толпы, не сговариваясь, одновременно вышли Лука и Ирина. Они под руки отвели старуху в заднюю часть амбара, где та недолго еще похныкала, а затем успокоилась, поблагодарила их и ушла прочь, не дожидаясь итога собрания. Тем временем в толпе вокруг Матвея продолжалось бурное обсуждение.
– Действительно, давайте уже решим, – сказал Андрей, до того предпочитавший молчать и внимательно слушать. – Если зерно пропадет, то зимой большую часть скотины придется на убой пустить. А разве у нас ее много на убой? За один ноябрь, как холода начнутся, всех перережем. Целую зиму на одной картошке, без молочных продуктов, без денег с продаж – не протянем, мне кажется.
– Мы вот давеча с Лукой обсуждали, – начал Петр, – можно отраву купить специальную.
– Отраву потом и скотина есть будет, да?
– Нет, это мы тоже обсуждали. Сейчас должно быть что-то безопасное. Я когда-то давно сам свиней сгубил, целую партию. Но время-то не стоит на месте, наверняка есть безвредные составы. Скинуться бы надо да закупить в Городе, чтобы все участки разом обработать.
В толпе послышался недовольный ропот, некоторые из собравшихся возмутились:
– Заводские птиц убили! Пусть и скидываются нам, и травят пусть тоже сами!
Тут вперед подался местный пьянчужка, тот самый, который ночевал у Радлова на пороге. Он плохо держался на ногах, раскачивался в разные стороны и дико обводил взглядом окружающих. Постояв некоторое время перед Матвеем, он широко раззявил свой кривой рот и вместе с волной застоявшегося перегара выдал:
– Сжечь надо к херам все поле! – тут мужичонка качнулся вперед, но удержал равновесие и, громко икнув, добавил: – Они и подохнут.
– Ты чем слушал, дурак пьяный? – спросил Андрей. В толпе раздался смех. – Мы хотим хотя бы остатки зерна сохранить, чтоб часть скотины зиму пережила. А ты что предлагаешь? Поголовье-то мы к лету как восстановим?
Пьяница икнул еще раз, поглядел на оппонента тупо и мутно и, шатаясь, скрылся где-то позади собрания.
– Зерно – наше, и спасать его нам, – продолжил Андрей с нажимом. – Неужто вправду решили, будто рабочие заплатят?
– В суд можно написать, – неуверенно сказал Радлов. – За помощью обратиться, чтоб с рабочих компенсацию стрясти. Укажем в заявлении, что в связи с нарушением экологической обстановки да так, мол, и так, обязаны возместить. Правда, по ранешнему печальному опыту скажу, что разбираться там полгода будут, никак не меньше.
– Полгода, – повторил Матвей удивленно, растягивая каждый слог. – Ага. А мы-то как же эти полгода протянем? Нет, тут самим надо заниматься, иначе никак…
В итоге после многочисленных пререканий кое-как сговорились. Было решено сначала отправить кого-нибудь в Город на разведку, узнать стоимость и свойства препарата, затем собрать необходимую сумму и опрыскать пораженные растения. Стали думать, кому следует поручить покупку. Сначала кто-то выдвинул кандидатуру Радлова, поскольку он уже пользовался протравителем и, несмотря на плохой результат, наверняка знает, где найти средство. Однако некоторые жители опять припомнили завод, опять принялись рьяно спорить, виноват Радлов или не виноват, так что не сошлось. Предложили Луке – его, мол, все знают и уважают, ему можно любые коллективные деньги доверить и ни копеечки не пропадет. Лука отказался сам, справедливо отметив, что он обувщик и в сельском хозяйстве не смыслит ровным счетом ничего. В конце концов выбор пал на Андрея – парень он вроде честный, работящий, и машина у него имеется. Пообщались еще немного на разные отвлеченные темы, пособирали сплетни с соседями да потихоньку разошлись.
После собрания Лука очень спешил домой, чтобы покормить своего беспомощного сына, но по дороге его нагнала Ирина – она и в амбаре все время озиралась да пыталась оказаться с ним поблизости.
– А, Ириша. Опять Илью проведать хочешь?
– Нет, я.., – женщина потупилась. – Тяжело с ним, я не приду больше.
– Да, тяжело. Он ведь тебя и не помнит толком, – обувщик заметно погрустнел, даже шаг сбавил, уж больно неожиданно на него этот тоскливый груз навесили. Некоторое время шли молча, потом он опомнился и добавил: – Тебе стыдиться нечего.
– Я просто сказать хотела… я же скоро в Город уезжаю.
– Работа нашлась?
– Жених у меня там, – ответила женщина смущенно и раскраснелась.
– Устроила-таки личную жизнь? Вот это поздравляю! – Лука силился изобразить радость. – Надеюсь, жених хороший? Правильно, вообще-то нечего молодым здесь делать. Завод еще когда достроят!
– А вы… то есть ты… думаешь, станет лучше, когда достроят?
– Работа появится. Сейчас-то что? Своим хозяйством многие кормятся, деньги имеют только с того, что у дороги продали или на рынке в Вешненском. У стариков пенсия с колхозных времен. Андрей где-то в столице халтурит, оттого и машина есть, Радлов вон предприниматель, мне тоже повезло с ремеслом, да только не все так умеют. Выживают больше, чем живут. Вообще-то молодец, что уезжаешь.
– Спасибо. Только… мне нужно признаться, – она явно нервничала, заикалась, не могла разродиться чем-то важным и для нее болезненным. Облизала пересохшие губы, отвела стыдливый взгляд в сторону и наконец решилась: – Два месяца назад Лизину могилу разворотили, помнишь? Это я место указала, они бы сами не нашли, ни за что не нашли бы!
– Шалый – человек страшный, если он тебя заставил…
– Не заставил. Я сама хотела. И… гадостей им насоветовала… чтоб на могиле учинить. Прости меня, а?
– В новую жизнь с чистой совестью? – догадался обувщик. – Ты к Тамаре иди за прощением, не ко мне.
– Да ходила я! И не смогла. Такой был порыв, знаешь, покаяться, я в дождь к ней прибежала, в дверь стучу, стучу, а сама как в лихорадке вся, и слова аж с губ слетают: «Это я! Я натворила! Я виновата!». Потом дверь открылась, смотрю – у Томы лицо серое, неживое. Я и убежала.
– Вот оно что, – рассеянно отозвался Лука. – История с осквернением забылась уже, может, ты и правильно сделала, что убежала.
– Так ты… вы… простите?
– Прощаю, Ир, прощаю. Езжай спокойно, – он миролюбиво погладил женщину по плечу, подмигнул ей на удачу (получилось не очень хорошо – все лицо по болезни съехало в сторону закрытого глаза) и ускорил шаг.
Дома было грязно и тускло, будто не живут здесь вовсе. Илья безучастно смотрел в окошко омертвелыми глазами, а сквозь эту стеклянную омертвелость просачивалась какая-то неизбывная и самим обладателем непризнанная печаль. Есть он отказался.
3.
Через пару дней с горем пополам собрали деньги – скидывались крайне неохотно, благо, средство нашлось не слишком дорогое, иначе вовсе бы никто ничего не дал, несмотря на уговоры и жизненную необходимость. Андрей купил в Городе канистру протравителя, Радлов с Матвеем развели его с водой в нужных пропорциях, разлили по пульверизаторам и распылили на общем поле – почти сутки потратили. Остальные жители обрабатывали свои участки, поскольку трипс принялся даже за капусту и картофельную ботву, хотя ничего из этого не входило в его основной рацион – складывалось впечатление, будто насекомые отыгрывались за те годы, что их исправно уничтожали птицы.
И вроде бы помогло, жучки и личинки постепенно опадали на землю мертвыми чешуйками, да только ночью кто-то поджог поле. Химический состав, которым опрыскивали растения, оказался довольно горючим, так что вспыхнул мгновенно – пшеница выгорела дотла, на участках с общим картофелем огонь спалил почти половину кустов. К утру пожарище потушили, протянув шланг от озера, и начали спешно выкапывать картошку, у которой погорела ботва. Вся она была недозревшая, часть превратилась в угольки от высокой температуры, часть запеклась прямо в грунте.
Пьянчугу, предлагавшего учинить поджог, отыскать нигде не удалось. Впрочем, через неделю он сам нашелся – всплыл в том месте, где река впадала в озеро, синий и раздутый, словно пузырь. По этому поводу приезжал областной следователь с нарядом полиции, что-то разбирали, что-то вынюхивали, даже Шалого повязали (да и как не повязать, коли он сидевший?). Впоследствии, правда, несколько человек подтвердили, что Бориска с момента собрания в амбаре вплоть до самого обнаружения утопленника пил, не просыхая, и из избы своей наружу не показывался, так что задержанного пришлось отпустить. Тело забрали в Вешненское, в специальный морг, пояснили, как и когда его следует забрать для похорон, но никто не забрал и не похоронил – местные почему-то не очень о нем горевали.
Не найдя, кого еще можно задержать, следователь в документах указал, что пострадавший утонул сам, и уехал несолоно хлебавши. Правда, на утопленнике дощечка болталась, раскисшая от воды, вся в тине, с надписью, выцарапанной по дереву кривыми буквами: «Вредитель», но дощечку решили к делу не приобщать совсем – так, пьяный человек баловался да накарябал сдуру, да на шею себе повесил и случайно в озере утоп. С пьяного и не такое станется.
Глава семнадцатая. Осень
После отъезда полиции в селении довольно долго обсуждали смерть несчастного пьянчужки. Устраивая семейный ужин или лениво прохаживаясь по соседским домам, жители гадали, кто же все-таки мог его убить. Одни настаивали, что это Бориска Шалый – делал вид, будто пьет, не просыхая, чтобы обвинения избежать, а сам выбрался незаметно из своей покореженной избы да поквитался с товарищем за какие-нибудь пьяные обиды; а если и не Шалый, так наверняка кто-то из его соратников – ходит ведь с ним один, рябой да угрюмый, такому убить ничего не стоит. Другие сваливали вину на рабочих – мужичонка, мол, пошел с ними скандалить да получил по заслугам: тюкнули его по дурной голове, табличку к шее прицепили для отвода глаз и в озеро бросили. Хотя табличка многих смущала, все же надпись явно указывала на то, что беднягу вроде как за поджог наказали. Выходило, что преступление мог совершить и не Бориска, и даже не рабочие (оно им вообще зачем?), а кто-то из своих, тех, кого в деревне уважали и ни за что бы не выдали. Мало ли, разозлился человек да от злости случайно вредителя прибил, потом испугался и тело в воду скинул, чтоб не нашли – тот же Радлов, например, мог силищу свою неуемную не рассчитать. Впрочем, мысль о том, что приходится жить бок о бок с убийцей, никого не волновала – мужичонка-то дрянной был, поступком своим обрек деревню на многие беды, так что втайне ему каждый успел смерти пожелать, пока тело не всплыло. Да и когда всплыло, никто о нем слова доброго не сказал – не принято, конечно, плохо говорить о покойниках, но тут люди особо не сдерживались.
Также обсуждали и областного следователя – в основном потешались, как он из-за очевидного нежелания работать дощечку с надписью обратно в озеро бросил да сделал вид, будто ее вовсе не существовало. Прозвали следователя «грозой деревяшек», даже по соседним деревням растрезвонили про этот случай, но вскоре все утихло – историю перетерли языками до такой степени, что она сделалась пресной.
Незрелый картофель, который раньше срока выкопали с пепелища, кучей сложили в амбаре да накрыли сверху брезентом, чтобы влага не просочилась – зеленые клубни очень уж легко гниют, им влага губительна. Затем скосили всю траву, какую сумели найти, и сделали еще три стога сена – сено хоть и никакое, а на худой конец коров можно и им накормить, авось, не подохнут.
Пшеница сохранилась только на участке Радлова – порченая, блеклая, местами сильно обглоданная насекомыми, местами вовсе пустоцветная, но все же вполне пригодная на корм скоту. Поразмыслив немного и произведя кое-какие расчеты, Петр треть зерна отдал на общие нужды – получилось без малого три мешка. Их тоже отнесли в амбар, хотя особенной признательности никто не выразил – большинство жителей приняли пожертвование прохладно, словно оно и так им полагалось, некоторые и вовсе обозлились, мол, такой весь из себя богач, счет в банке имеет где-то в Городе, самый хороший дом себе приобрел, а зерна всего лишь треть отсыпал. Петр на подобные возгласы внимания не обращал – делился он для успокоения совести, а не ради всеобщего обожания, причем делился так, чтобы самому затруднений не испытывать.
Август выдался дождливым, потому оставшуюся картошку собирали, стоя по колено в грязи и воде. Трудиться приходилось с раннего утра и до самой ночи, так что у Луки скопилось множество срочных заказов – в промокшей обуви целый день в поле не простоишь, можно и простуду подхватить. Всю мастерскую местного обувщика завалили рабочими берцами из свиной кожи да сапогами с высоким голенищем – где-то подметки болтались, где-то подошвы промокали. Чинил он на сей раз бесплатно, из жалости к односельчанам – все ведь на бесполезный протравитель потратились, а зима ожидалась тяжелая, деньги могут понадобиться, чтобы еды купить, и так некоторые семьи едва концы с концами сводят.
Впрочем, за свою добродетель Лука получил определенную выгоду: Андрей из благодарности вызвался каждое утро отвозить его сына в реабилитационный центр и вечером забирать обратно, дабы тот не сидел безвылазно среди полубезумных стариков. Память у Ильи от занятий в центре, увы, нисколько не улучшилась, зато говорить он начал гораздо более внятно и осмысленно.
К началу осени задняя часть амбара заполнилась скудными запасами, а дожди зарядили еще сильнее, чем в августе – все селение от них насквозь вымокло, в нескольких домах даже фундамент от сырости подгнил.
В сентябре провожали Ирину, которая решилась наконец перебраться в Город к своему неназванному жениху. Злые языки вообще распускали слухи, что никакого жениха нет, раз он ни разу не появлялся на виду у деревенских, однако женщина уезжала радостная, преисполненная всяческих надежд на благополучное будущее и обещала забрать к себе мать и обеих сестер – значит, точно знала, что сможет в столице обустроиться, а без удачного замужества это практически невозможно. Провожали ее скромно, без пышного застолья, но поздравляли все – и злые языки, хотя сквозь зубы, да поздравляли (Инна Колотова, к примеру, желала счастья таким ледяным тоном, будто под счастьем у нее смерть подразумевалась). Правда, Шалый сестру отпускать не хотел и перед самым отправление поезда попытался учинить погром, но его свои же собутыльники усмирили, так что обошлось без происшествий.
Между тем продолжалось строительство завода. Еще во время сбора урожая в поселок пригнали новую строительную технику и несколько грузовиков с необходимыми материалами: бетонными блоками, листовым металлом для обшивки и массивными округлыми секциями для возведения дымовых труб. Чуть позже грузовым поездом доставили производственные механизмы: светло-серые стальные сгустители, представляющие собой широкие, сужающиеся книзу конусы выше человеческого роста, винтовой сепаратор, будто собранный из множества гигантских буров разного размера, флотационную машину1 в виде скошенного параллелепипеда необъятных размеров, выкрашенного в рыжий и серый цвета, и еще кучу разнообразного вспомогательного оборудования.
С появлением новой техники работы ускорились – жуткие машины одну за другой возводили стены, перелопачивали землю, вдалбливали в нее каменные столбы и пики, устанавливали уродливые станки, так что уже к концу октября на берегу озера выросло огромное причудливое здание – Шонкарский медеплавильный завод имени Мелехина. Кто такой этот Мелехин, никто толком не знал, но в газетах предприятие иначе и не называли – так, по крайней мере, всем Радлов рассказывал.
Туловище завода было темно-серым, весь его первый ярус обтянули какими-то трубками и шлангами – выглядело это так, словно в сердцевину старой горы сбросили угловатого исполина, стреножили его и, чтобы не сбежал, снизу обвязали веригами. Оконца виднелись только на уровне второго этажа, узенькие и мутные, как подслеповатые глазки.
Из крыши здания произрастали три дымовые трубы кирпичного цвета. Оголовье у всех труб было непроглядно-черным, будто на их верхушки натянули похоронные платки. Вокруг завода всюду топорщились крошечные оранжевые будки, обтянутые крашеным гофрометаллом. По земле до самого месторождения, огибая радловский дом, тянулись колеи для вагонеток и ветвистые, спутанные между собой вертикальные трубы, как панцирем покрытые плетеной медной сеткой. Территорию обнесли бетонным забором с колючей проволокой сверху – правда, проволока эта почти сразу в некоторых местах провисла и ночами болталась на ветру, производя скрипучие, пугающие звуки.
Сразу после завершения стройки рабочие, которые были на ней заняты, бесследно исчезли – вроде бы разъехались, вот только никто не видел ни того, как они собирали вещи, ни того, как садились на поезд, да и поезда в день их исчезновения по расписанию не было. Тенями сновали они по дну котлована, тенями же и растворились, когда в них пропала надобность. В рабочем поселке остались только горнодобытчики, извлекающие руду из карьера, и их семьи. Вялый быт, налаженный среди бараков, после уменьшения количества тамошних жителей нисколько не изменился – как прежде, между неказистыми времянками бегали угрюмые, плохо одетые дети с бессмысленными лицами, расхаживали неприбранные женщины, к которым по вечерам присоединялись их отдыхающие после трудовой смены подвыпившие мужья, и жизнь текла своим чередом, серая жизнь людей, не приросших ни к какой почве…
В ноябре ударили морозы – река встала, озеро мгновенно покрылось толстой ледяной коркой, хлипкие деревца сморщились и покрылись белыми слезинками инея. А в первых числах холодного и заснеженного декабря из заводских труб повалил угольно-черный, плотный, зловонный дым. Он застилал собою тусклое зимнее солнце, смешивался со снегом, делая его грязно-серым, и превращал небо над селением в какую-то мутную, снежно-пепельную кутерьму.