Глава пятнадцатая. Илья
К концу мая установилась жаркая, сухая погода. Хилые деревца, сумевшие пробиться сквозь каменистую почву старой горы, полностью обросли зеленью, на болотах и по краям ставков появились осока и мелкие, неказистые соцветия вербейника. Вода у берегов озера неожиданно зацвела – по ее поверхности расплодились бактерии и крошечные водоросли, попавшие туда вместе с землей из котлована. Некогда чистый горный водоем покрылся буро-зеленой мутью, источавшей запах немытого тела.
Фундамент медеплавильного завода был наконец готов, заложили первый ярус будущего строения, так что на месте котлована громоздился теперь железобетонный остов, напоминавший труп какой-то гигантской доисторической твари. По другую сторону озера проложили узенькую колею от места добычи до станции – для вагонетки, в которой планировалось перевозить руду к месту погрузки. Саму вагонетку, правда, еще не пустили, и груды вырванной из горного туловища руды складывали в подсобных помещениях.
После добычи оставалось много пустой породы – ее свозили за рабочий поселок, к западной расщелине. Камни, изжеванные дробилкой, сложили туда же, укрепив таким образом склон образовавшегося отвала. Отвал был иссиня-черный, с белыми прожилками песка. Как набухшие вены, тянулись эти прожилки по темной поверхности, иногда осыпаясь и покрывая белой крошкой все вокруг. Вскоре даже трава там сделалась белесой, и стало казаться, будто посреди белого-белого поля вырос огромный черный рог.
Местные глядели на отвал с опаской, хотя открыто недовольства не выказывали. После стычки с Радловым Шалый вновь спрятался в своей расхлябанной берлоге, а без него ни у кого духу не хватало пойти против рабочих. Воцарилось затишье, нарушаемое грохотом строительных работ и отравленное душным дыханием потаенного страха. Увы, страх не покинул деревню – лишь поджал свой длинный хвост, усеянный нелепыми слухами, свернул ледяные щупальца, спрятался где-то позади тесных проулков и напряженных умов, зарылся среди комьев растревоженной землицы и обрывков нестройных мыслей и принялся терпеливо ожидать своего выхода. И уж коли настанет его день – обратится он несусветной паникой, захлестнет всех жителей с головой и покажет пасть, усеянную клыками. А до тех пор в селении установилось странное, тревожное спокойствие, похожее на паузу между двумя ударами грома, когда вроде бы и тихо, да только в воздухе витает напряжение и в любой момент может полыхнуть молния, за которой непременно последуют оглушительные, грохочущие раскаты.
__________________________
Двадцать седьмого мая Илью выписали из больницы. Лука и Радлов забрали его, потом помыкались по Городу в поисках подходящего центра реабилитации, но по незнанию ничего не нашли. Нет, они посетили несколько подобных заведений, однако те больше напоминали дома престарелых. Помутнение разума на фоне проблем с сосудами вообще свойственно чаще старикам, но Лука как представил, что сын его будет безутешно слоняться среди этих мумий – не смог, отказался.
И вечером того же дня Илья вернулся домой. Синюшная борозда на его шее рассосалась, но розоватый шрам от сдавливания остался, лицо было бледное, взгляд – блуждающий и безжизненный. Он путал слова, хотя редко, и все время что-то забывал – то одно, то другое. Иной раз и слов не путал, только ударения в них расставлял неверно и сам того не замечал – вместо «красиво», например, говорил «кра́сиво», а ты поди догадайся, что это означает.
Образ жизни его изменился мало – большую часть времени он лежал поверх неприбранной койки, как раньше, или беспокойно бродил по дому; много спал, не видя снов, да мало ел, не ощущая вкуса еды.
Изредка выбирался на улицу, тенью ходил по берегу бледно-зеленого озера, что-то высматривал вдали, будто пытался какую-то важную черточку найти или вспомнить. Но даль была обрезана горными склонами, и рассеянный взгляд его всякий раз упирался в эту ломаную гряду, потому не мог он ни найти, ни вспомнить столь необходимую ему черточку.
В одну из таких вылазок к нему подошел дед Матвей и осторожно поинтересовался:
– Илюша, чего это ты там высматриваешь все? Ведь не первый раз тебя вижу.
– Мы всегда жили в горе, – невпопад ответил юноша. – Почему так?
– Дело нехитрое, – дед Матвей расплылся в улыбке. – Места здесь холодные, гора-то защищает. От ветра или смены погоды резкой. Иначе урожай бы не поспевал совсем, ага.
– А дальше что? – спросил Илья, взглядом указывая туда, где синее небо облизывало серые склоны.
– Дальше-то? Лес. Город. Смотря куда пойдешь, – и Матвей ушел, совершенно растерявшись.
Илья же воспринял слова старика буквально и, пошатавшись еще немного по берегу, отправился за пределы селения, к пустырю, да там пропал. Лука, холодея от ужаса, метался в поисках сына по всей деревне, но тщетно.
Утром юношу отыскал все тот же дед Матвей – в глубине леса, продрогшего, промокшего до костей, в беспамятном состоянии. Оказалось, что Илья по болезни забыл, где живет, а уж зачем он затеял свое сомнительное путешествие – того и вовсе никогда, кажется, не знал. В лесу он провел почти сутки, однако по счастливой случайности не простудился и не подхватил воспаления – только сделался еще более замкнутым и рассеянным. На улицу его, ясное дело, с тех пор больше не пускали – он, впрочем, сам не особенно хотел. То ли нашел ту тайную черточку, которую искал за пределами горы, то ли забыл окончательно.
Два раза наведывалась Ирина, только была недолго – разговоры с Ильей давались ей до крайности тяжело. При первом своем посещении она поведала несчастному юноше сказочку, в которую и сама почти уверовала – о том, как они якобы встречались, любились, а Лизавета хитростью да обманом разрушила их союз. Илья от расстройства ума поверил, замечтался, вот только к следующей встрече все напрочь забыл. Тогда Ира убедилась, что завидного жениха из этого ребенка-переростка не получится, и больше не показывалась.
В начале июля зарядили дожди, на улице сделалось промозгло, в доме поселилось тусклое уныние. Вечера тянулись безрадостно и оттого бесконечно – Илья шатался по комнатам в каком-то тревожном воодушевлении, прерываемом обычной его эмоциональной тупостью, словно пытался собрать воедино разрушенный свой разум; Лука делал вид, что чинит обувь, хотя на самом деле ничего не чинил, а скорее портил: ему хотелось занять руки, но работы как назло никакой не имелось, и он по нескольку раз перекраивал одну и ту же пару сапог, делая новые швы поверх старых, рассекая и заново штопая голенища, прилаживая каблуки, чтобы затем оторвать их и приладить снова, так что сапоги в конечном счете просто-напросто развалились от столь изощренных пыток. А Луке почудилось, будто это его жизнь развалилась. Прямо у него в руках.
Однажды, в особенно дождливый вечер, Лука бросил мучить куски обуви и отправился в комнату к сыну – очень хотелось с ним поговорить, хотя как и о чем теперь разговаривать, обувщик не представлял. Илья сидел на своей койке, спиной к окну, и плакал – даже не плакал, а вроде как поскуливал, подобно собаке на морозе, и всхлипывал редко, жалко, без слез почти.
– Что с тобой? – испугался Лука. – Из-за Лизы?
– Лизы? – переспросил юноша с явным недоумением. Потом лицо его оживилось, и он выпалил: – А, Лиза! Она умерла, да?
Отец кивнул.
– Я что-то помню! – произнес Илья с наивной гордостью и заулыбался, радуясь тому, что память на сей раз не предала его.
Луку от такого безразличия к смерти всего передернуло, внутри шевельнулось какое-то жуткое, непонятное чувство, но вслух он ничего не сказал. Довольно долго они молча смотрели друг на друга да как будто не узнавали, затем Илья заладил свое прежнее:
– Мы всегда жили в горе. А дальше?
Обувщик помотал головой, приходя в себя, осторожно подсел к сыну, приобнял его за плечи и ответил:
– Дальше леса и другие горы. На севере есть ледники, совсем недалеко. Когда ты был маленьким, мы ходили на них посмотреть. Помнишь? – голос захрипел, проникся неизбывной печалью. – А еще там стоит огромный красивый Город, мы с тобой ездили, и не раз. Помнишь? И за склоном течет река. Она дает излучину и впадает в более бурную реку. В том месте, где два потока сталкиваются, вода шумно пузырится и расходится волнами. Мы там часто гуляли. Ну, в детстве. Ты смеялся, глядя на пузыри. Помнишь?
Лука напирал и напирал на это «помнишь?» все более рьяно, желая добиться утвердительного ответа и вместе с тем понимая, что ответа не последует. Потом осекся и погрузился в молчание, а внутри у него стало вдруг так пусто…
– Папа! – позвал Илья, пытаясь вывести его из онемения.
– Да, Илюша, я слушаю.
– Мы ведь всегда жили в горе, – тут юноша поморщился, напрягая все остатки своего разрозненного сознания. – В го́ре. Почему так, папа?
Глава шестнадцатая. Вредитель
1.
К середине месяца дожди прекратились. Земля, долгое время захлебывающаяся потоками воды, стала наконец дышать, и от дыхания ее в воздух поднималась тяжелая испарина, пропитанная запахами прелой травы и гнили. Болотца вокруг ставков расширились, затопили участки сухой почвы, вымочили редкую растительность, отчего та медленно раскисала и гибла, уступая место спутанным волоскам из тины и водорослей. На общем поле в стороне от поселения тоже стояла вода, но немного, так что за урожай можно было не беспокоиться.
Семнадцатого июля, когда влажная дымка малость рассеялась, Лука дождался рассвета и отправился к Радловым. Илья в тот момент спал нездоровым, глубоким сном, который вообще свойственен людям со скованным сознанием – как будто после повреждения мозга в его сердцевине, в самой глубине нервной ткани, сохраняется неизменная душа и даже мысли, ею порожденные, да только разум, подобно сломанному передатчику, не может ни уловить их, ни заковать в приемлемую словесную форму, и при этом настолько устает в тщетных попытках эту форму отыскать, что к ночи отключается совершенно, и никакой звук не способен пробудить его, и никакое сновидение не способно родиться среди глухой, непроницаемой черноты. Складывалось впечатление, что Илья с заходом солнца не засыпал, а умирал на время, и возвращался к жизни лишь к полудню. Зная об этом, Лука вполне мог отсутствовать до обеда и не опасаться того, что сын вдруг встанет и наделает глупостей. Тот, впрочем, о глупостях нисколько не помышлял – нет, где-то внутри у него сидела тоска, но в желание смерти больше не превращалась.
Совершая свой привычный путь, Лука остановился у здания завода. Там, как и в любой другой день, стоял невообразимый шум, но местные привыкли к нему, сумели вписать в свой унылый быт, так что вся эта механическая стрекотня со стройки давно не вызывала никакого раздражения. Вокруг скелета будущего предприятия сновали тени рабочих – они то исчезали, скрываясь за обрывками тумана, то появлялись вновь в неверных, обманчивых лучах утреннего солнца. Такими же тенями, навроде черных пятен, смотрелась и вся строительная техника. Угловатые грузовички, груженные камнем, стояли поодаль неподвижными надгробиями; между ними лениво передвигались тракторы – каждый из них волочил за собой связанную тросом груду кирпича или целый бетонный блок и оставлял в грунте незаживающие раны-рытвины; с другой стороны от голого строения торчал подъемный кран, как лестница в небо. Вся эта расползающаяся по земле железобетонная масса выглядела настолько чужеродно, что казалось – закрой глаза, и небылица вмиг пропадет, оставив после себя лишь неспокойные вихри пыли, и станет ясно, что никогда подобной небылицы и не случалось, никто не громоздил завод, не кромсал горы, не звал призрачных строителей, а так – навеяло, нанесло ветром мираж. Но мираж никуда не девался – настырно лез своими ломаными углами сквозь пелену тумана и к полудню обретал плоть и кровь.
Отмахнувшись, Лука двинулся дальше, между двумя рядами посеревших двориков, отделявших его от радловского дома, постепенно ускоряя шаг – не хотелось объясняться с Петром второпях, однако же через пару часов надо было возвращаться назад. Добравшись до знакомого особняка, он прошел через настежь распахнутые ворота (вообще-то главные ворота частенько стояли нараспашку, поскольку хлев для животных и посевы были отгорожены отдельным забором с калиткой на замке), поднялся на крыльцо, несколько раз постучал в дверь, сначала тихо, потом все более настойчиво, но никто не открыл. «Уехали, что ли, куда», – подумал Лука, спустился на пару ступенек ниже и замер в нерешительности, не зная, что теперь предпринять.
Впрочем, почти сразу со скрипом отворилась боковая калитка, та самая, на замке, и со стороны заднего двора, где располагались все хозяйственные постройки, появился Радлов. При каждом шаге он как бы вдалбливал ногу в землю, опирался на нее пару секунд, дергал, проверяя прочность сцепления, и лишь затем поднимал вторую ногу, отчего походка его сделалась раскачивающейся, как у моряка. Да и все прочие движения выходили у него такими же точно медленными и дергаными, словно давались с трудом, а лицо, наоборот, было застывшим и бесформенным. Радлов почти не похудел, но обмяк пуще прежнего и выглядел как обернутая мешковиной осыпающаяся куча сырого песка, из толщи которой тускло и безумно сияли два глаза.
– Так и не спишь? – догадался Лука.
– Так и не сплю, – повторил Петр глухим голосом. Помолчал, будто выискивая нужные слова где-то в глубине своей одеревенелой дремы, и продолжил, комкая окончания: – Хотя, конечно, сплю. Провалюсь на час-другой вроде как… вроде как.., – тут он сбился, глаза его беспокойно забегали по сторонам, пытаясь зацепиться за какой-нибудь предмет, но так ни на чем не остановились и по-рыбьи впали внутрь. – Как в яму упал. Потом очнусь, смотрю, а времени три часа ночи. И до утра больше уж… не получается. Да и час этот несчастный тоже не каждый раз…
– Я еще когда говорил, чтобы ты ко врачу съездил!
– Да не хочу! – Петр недовольно поморщился, вроде как с пренебрежением. – Само образуется. Я, знаешь, занят немного и…
Не договорив, он подошел к ближайшему окну первого этажа (это было кухонное оконце, расположенное почти у самого грунта), наклонился, с силой постучал в него, так что вместе со стеклом задребезжала хлипкая рама, и крикнул:
– Тома! Лука пришел! – и, уже обращаясь к гостю: – Ты зайди пока, чаю попейте, пообщайтесь. Я скоро, ты уж дождись.
Затем Радлов развернулся и быстрым, по-прежнему дерганым шагом скрылся на заднем дворе – оттуда доносился негромкий лай сторожевого пса и повизгивание свиней. Лука в недоумении остался ждать на крыльце, пока наконец перед ним не распахнулась входная дверь и на пороге не появилась Тамара – неприбранная, в ночном халате, с копной почти седых волос на голове и землистым лицом.
– Рано ты что-то, – произнесла она с легким оттенком раздражения. – Поднимайся сразу на второй этаж, хорошо? Я туда все принесу.
Лука вошел в плохо освещенный коридор, преодолел лестницу и оказался в до боли знакомой зале с протертым диваном, массивным столом, не раз и не два принимавшим шумные семейные празднества и тихие дружеские посиделки, и широким окошком в противоположной стене, из которого открывался вид на все селение: там, за немытым стеклом, исполосованным каплями недавних ливней, тянулись два рядка серых домишек, большей частью пустовавших, прямо за ними торчал ощерившийся, зубастый остов будущего завода, рядом протыкала небо башня подъемного крана, а позади блестела гладкая, мутная поверхность озера. По ту сторону водоема неровной дугой раскинулась сама деревня – Лука знал об этом, но разглядеть ничегошеньки не мог, стройка мешала обзору. И получалось, будто земля дыбится и образует скалистую гряду не где-то далеко, за деревней, а прямо над заводом, нависая над ним темным облаком. И над этим темным облаком успела разыграться заря – солнце вынырнуло из своего багряного лежбища, оторвалось от него с кровью и начало постепенно желтеть, хотя добела еще не раскалилось. От его света по стенам комнаты ползали причудливые блики – бледные овальные зайчики, с нижнего края украшенные каймой из оранжевых и розовых разводов, вроде лучистой бахромы. Глядя на их едва уловимое мерцание, Лука вспомнил отчего-то бусы, которые в апреле подарил Лизавете – здесь, за этим многострадальным, многопамятным столом подарил. В каждой бусине заключена была крошечная капелька такого же точно оттенка. Лука тогда назвал его умным словом, вычитанным из книги по цветоводству, чтобы произвести на девушку приятное впечатление, окутать ее атмосферой таинственности и таким образом вернуть частичку детства – дети ведь любят тайны и новые слова.
Под воздействием оранжево-розовой пляски и другое оживилось в памяти – разговоры про свадьбу, нелепая обеспокоенность Радлова грядущим, которая впоследствии оказалась не такой уж нелепой; живая Лиза с красивыми карими глазами, пылающими лукавым огоньком, здоровый Илья со счастливой улыбкой. Взвыть хотелось, и обувщику пришлось довольно долго вращать глазами, чтобы унять охватившее их жжение, да напрягать перекошенное лицо – боялся расплакаться. Он ведь знал, что не шибко красив, и плакал тоже не шибко красиво – перекошенное вымученной ухмылочкой лицо, по которому текут горькие слезы, сострадания не вызывает. Один только ужас, ибо людей вообще пугают несоответствия.
Вскоре появилась Тома, в том же халате, с забранными волосами. Она поставила на стол поднос с аккуратным заварным чайничком, кувшином, до краев наполненным водой, и тремя чашками, и села рядом с гостем на диван.
– Что у тебя случилось? – спросила женщина с сочувствием.
– Да все, что могло, давно уже случилось, – мрачно отозвался обувщик и как-то странно усмехнулся. – Так, Илью в больницу отвезти надо. Вот решил договориться, пока он спит. Не хочу его одного оставлять, мало ли что.
– Совсем плохо стало?
– Не то что бы плохо, скорее улучшений никаких нет. И головные боли у него участились, это меня очень беспокоит. Думаю, нужно врачу показаться, да и с реабилитацией что-то решить.
– Петя скоро придет, там просто с огородом что-то, – сказала Тома с безразличием, словно огород вовсе ее не интересовал. Потом оглядела комнату рассеянным взглядом, ничего в ней не видя, и начала о другом: – Мы ведь совсем недавно сидели тут впятером. Свадьбу обсуж.., – голос ее сорвался, задребезжал, лицо сделалось совсем серым, скривилось в горестную гримасу. Глаза на нем заблестели печалью, но слез так и не породили. Проглотив вставший поперек горла ком, женщина прокашлялась и продолжила: – Свадьбу обсуждали. А вместо свадьбы – похороны. Подвели нас с тобой дети-то. Вроде как и жизнь кончилась. Ничего не хочу больше. А Петр все со своим огородом, нешто оно теперь надо кому. Пропади он пропадом, этот огород! А Петя все свое ноет: хозяйство поднимать, да вот еще с заводом его обидели, да чертовщину какую-то приплетет. Не родная ему Лиза была, вот что, – и Тома погрузилась в угрюмое молчание.
– Мне кажется, ему тоже нелегко, – робко заметил Лука, выдержав паузу. – Даже в Бога с горя уверовал. И ведь не спит почти, мучается.
– Не спит, – повторила женщина задумчиво, как бы проникая в тайный смысл этого слова, разбирая его на звуки и пытаясь между ними отыскать второе значение. – Как будто он из-за Лизоньки не спит. Из-за завода своего проклятого не спит! А как уснет – мертвецов видит. И ладно бы, людей, которых потерял, я и сама ведь дочку почти каждую ночь во сне вижу – так нет же, все каких-то абстрактных, что, значит, под землей они ползают и трубы прокладывают! Ох, и ушла бы я, да сил нет.
– Крепись, Тома. Куда уходить, вы столько вместе прожили…
– Да хоть бы и к тебе! – горячо, даже с какими-то истерическими нотками, воскликнула Тамара. – Вон, с Ильей бы помогла. Ты Лизу мою шибко любил. Хороший ты, Лука.
– Послушай, мне кажется.., – Лука осекся, пораженный предложением, которому обрадовался бы лет двадцать назад, а сейчас не знал, как отнестись, и потому слов подобрать не сумел. Замямлил невнятно, страшно заикаясь, запинаясь на каждом слоге: – Оно бы, может, и по… лучилось… ну… когда-то давно…
– Не хочешь, поняла уже, – оборвала его Тома без всяких эмоций. – Чай-то пей, кому принесла.
«На Инну начинает походить», – мимолетно отметил про себя Лука, сделал глоток да вдруг закашлялся, из глаз его хлынули слезы, смешанный со слюной чай струйкой потек по подбородку. Тамара похлопала его по спине, потом, поддавшись некому внутреннему порыву, крепко обняла, так что ребра у обоих хрустнули, но тут же отпустила и даже отсела подальше. На лице у нее застыло испуганное выражение.
– Ты чего? – удивился обувщик.
– Так, – рассеянно отозвалась Тома, стараясь совладать со своим учащенным дыханием. – Глаза у тебя страшные стали, Лука. Пустые.
Лука замешкался. Его вдруг прошиб холодный пот, внутри зашевелилась юркой змейкой натуженная тревога, вот только отчего – он и сам не знал. Коснулся своего лба, смахнул набухшие на нем капли и почувствовал озноб в ногах – озноб пробирался все выше, поедая тело по частям, заражая холодом каждую частичку, а как добрался до головы – там, среди спутанных мыслей, отчетливо прозвучал настойчивый чужеродный голос, донимавший обувщика с момента последнего взрыва породы:
– Пустые ли?
Желая избавиться от въедливого бестелесного спутника, Лука помотал головой, еще раз протер насухо лоб и спросил у Тамары первое, что пришло в голову:
– Как мать?
– А ты будто не знаешь! – ответила женщина с явной злобой. – Заперлась у себя, как в гробу, видеть никого не желает, и про Лизу ни в какую не верит. Вы, говорит, у меня дом отобрать хотите, вот и выдумали, чтоб я от расстройства чувств померла. А на кой черт нам халупа ее?
– Мне кажется, ее можно понять. Любила она внучку. Вот если бы… если бы Илья умер… я, наверное, вообще не смог бы в это поверить.
– Увидел бы, так поверил, – мрачно отозвалась Тома, а лицо ее превратилось вдруг в какую-то бесформенную серую массу, будто в один миг утратило все признаки жизни.
Нет. Прости, но… даже если бы сам видел, если бы на моих глазах… все равно не поверил бы. Это слишком страшно.
– Ой, да не оправдывай ты ее! Надоела со своим домом, ей-богу. Хотя… старуха в маразме, что с нее взять, – на этой последней фразе Тамара смягчилась, произнесла скорее с сожалением, потом добавила: – Вообще-то в селении не только она себя странно ведет.
– Ну… у нас же старики в основном. Да и мы не молодые, закоснели уже в своих характерах, вот и лезет наружу всякое.
– Как раз таки молодые иной раз учудят. Ириша недавно приходила, прямо в дождь. Я дверь открываю, она стоит вся мокрая, сказать ничего не может, глядит так, будто привидение увидела. Я у нее спрашиваю, зачем, мол, пришла. А она, представляешь, обратно под дождь и убежала. Не знаю, чего хотела.
– Может, братец ее донимал, так она решила к Петру за помощью обратиться, а тебя увидела и растерялась. Бывает такое, если нервы шалят.
– Нервы-то у нас у всех…
Тут в комнате появился Радлов, и Тома резко замолчала. В руках Радлов нес небольшую стеклянную банку, вроде как пустую. Банку он поставил на подоконник, вытащил стул откуда-то из угла помещения и сел напротив гостя. Тамара глянула на него с пренебрежением и быстро сбежала вниз, не проронив ни слова.
– Давно вы так? – спросил Лука и кивнул в сторону выхода.
– Что так?
– Мне показалось, отношения у вас не ладятся. Ты прости, если не в свое дело лезу…
– А, – протянул Радлов. – Нет, я просто тебя не понял. Я от недосыпа на ум очень тугой стал, знаешь ли, – улыбнулся, при этом улыбка расплывалась так медленно, словно щеки у него не из кожи и мышц сделаны, а из тугой резины, которую для смены выражения всякий раз пружинами тянут. – Не знаю даже, что и сказать. Я в последнее время к рабочим стал ходить, которые добычей заняты, и она как-то озлобилась.
– Ты береги ее, ладно?
– Да ну ее! – вспылил Петр, даже руку поднял, чтобы демонстративно махнуть, но гнев его тут же погас, рука рухнула на стол безвольной плетью. – Устал я.
– Она ведь единственного ребенка потеряла, – начал объяснять обувщик, но Петр перебил:
– Что, скажешь, не родная? Не родная мне Лиза? – одутловатые веки его разошлись шире, глаза сверкнули ненавистью – в уголках этих глаз отчетливо виднелись ярко-красные нити лопнувших капилляров, напоминавшие кровоточащие порезы прямо поперек склеры. – А я ее не воспитывал разве? Да, я не так много времени с ней проводил, может, ты даже больше моего с ней нянчился. Но я работал! И Лиза для меня как родная дочь была, у меня же других детей нет! Я ей и образование хотел, и замуж, и жизнь хорошую устроить! А Тома.., – кашлянул и добавил шепотом: – Тома ведь только о себе и думает.
Затем Радлов забеспокоился, вскочил из-за стола и перешел на крик:
– Горе у нее! Она дома засела в этом горе и варится в нем, и ничего другого замечать не желает. И я, мол, с ней не варюсь в одном болоте – вот в чем, оказывается, моя вина! И получилось так, будто это уже не наша дочь умерла, а ее! Как будто меня смерть Лизы не волнует, раз я о хозяйстве беспокоюсь, или к карьеру хожу. Мол, коли я чем-то занимаюсь, значит, забыл. А я не забыл! Только жрать мы что будем, если хозяйством не заниматься?
– Пойми, ей не до того, – Лука ответил с примирительной интонацией, но Петр только еще больше вспылил:
– Не до того? Да, тяжело жить, когда знаешь, что после тебя не останется никого. Тяжело, я знаю. Да меня самого тошнит от всего на свете! Да только как бы там ни было, помирать-то никто не собирается!
– Ты бы с ней поговорил лучше спокойно, – настаивал гость на своем. – Помирать, конечно, незачем, но может, ей и жить не особо хочется?
– Нет уж! Вон Илье твоему без Лизы жить не хотелось, так он пошел и… в общем, ты меня понял. Ты прости, Лука, тебе это все тяжело выслушивать, но парень сказал «Не хочу без нее жить», а потом пошел и сделал. А коли здесь в петлю никто не собирается, то и нечего злобу таить на того, кто о завтрашнем дне думает. Я ей рассказываю, мол, на заводе неладное что-то творится, а она же не слышит ни хрена! Ты, говорит, дочь потерял и еще смеешь думать, как тебя с заводом твоим обидели! А я разве про это? Я про другое совершенно, что может беда случиться, а тут еще люди живут, вон ты, Андрей тот же, Матвей. И разобраться в том, что происходит, могу я один, потому что именно я в этой каше поневоле варюсь. Так что пошло оно все, пусть что хочет, то и думает. Устал я, не могу достучаться и все тут!
Радлов замолчал. Оглядел комнату, словно забыл, где находится, тяжело вздохнул, упал обратно на стул всей своей чудовищной массой, так что у того даже ножки слегка разъехались, и тупым, неподвижным взглядом уставился на столешницу. Лука дал другу немного времени, чтобы тот успокоился, и осторожно поинтересовался:
– Ты упомянул про завод. Что беда какая-то случиться может. Ты о чем?
– Да не знаю я толком. С бригадиром на участке добыче общаемся. Знаешь, стройка эта никому не нравится. Шахтеры хоть сами не местные, а на строительную бригаду косо смотрят.
– Так, может, не поделили что?
– Может. Только строители эти всегда особняком держатся, вроде в рабочем поселке живут со всеми, но жизни их никто не видел – слоняются от дома к дому, не более. И работают ежедневно одни и те же – как выдерживают-то? Бригады сменяться должны, а эти пашут и пашут, как скот, с утра до ночи. Зреет что-то, понимаешь? Нехорошее что-то…
– Петь, ты уж на меня не обижайся, но ты столько не спал. Ясно, что у тебя тревога усиливается и разная невидаль мерещится.
Радлов посмотрел на собеседника разочарованно. Потом лицо его просветлело от какой-то тайной догадки, он молча поднялся на ноги, забрал с подоконника стеклянную банку, которую принес со двора, и с победоносным видом поставил ее на стол. Внутри ползали странные насекомые – несколько красных, одно черное с реденькими серыми крапинками, все с продолговатым, сегментированным, как у червей, туловищем, крошечными белыми лапками, торчащими прямо из-под головы, белыми же усиками, которыми они беспрестанно и довольно отвратно шевелили, словно выискивая добычу, и вытянутыми заостренными хвостами. У черного жучка по бокам торчали хлипкие перышки – вероятно, зачатки крыльев.
– Вот! – произнес Петр с торжеством в голосе и сел на свое место. – Это мерещится разве? Я для свиней фуражную пшеницу сею, сено у нас, сам знаешь, никакое, а пшеница всходит, если почву удобрять. Оно, конечно, можно и дикую траву удобрить, да только кто такой ерундой заниматься станет, – тихонько хмыкнул, радуясь собственной шутке. – У меня эти букашки все колосья попортили, начиная со вчера. Прожорливая зараза, похлеще саранчи! А что такое, не знаю.
Лука аккуратно взял банку, рассмотрел ее нелицеприятных обитателей и виновато произнес:
– Я в паразитах не разбираюсь…
– А я разбираюсь немного, даром, что ли, свиней развожу на собственном корме. Раньше еще коровы были, да не пошло в этом году, распродал. Да я не про то! – одернул он сам себя. – В общем, я подобных тварей еще не видал. Прямо сатанинское что-то в них есть, не находишь?
– Разве что хвостики заостренные, – Лука снисходительно улыбнулся, и вечная его улыбка скривилась дугой.
– Ну, разве это не беда?
– Беда, да только с заводом никакой связи нет.
– Может, и нет, только совпадений – тьма. То снег, то трубы, непонятно кем проложенные, то рабочие эти жуткие, теперь вот это. Напасть за напастью. Уж и не знаю, чем скотину прокормлю. А коли не прокормлю, на что жить?
– Потравить, наверное, можно.
– Нет, я в какой-то год пшено обработал, давно еще, там тля развелась. Так у меня у свиней несварение началось. Знаешь, мрут они от протравителя. Дрищут и мрут – зрелище так себе. Опять же, убытки.
Петр потянул к себе чашку, плеснул немного заварки, затем до краев залил водой из кувшина и залпом опрокинул в себя – чай давно остыл.
– Хотя, может, сейчас и безопасная какая химия есть. Слушай, Лука, я тут на тебя набросился со своими проблемами… а ты сам-то зачем пришел? Проведать или дела есть? Ты говори, не стесняйся!
– Если честно, хотел тебя попросить Илью в больницу отвезти.
– Хуже стало?
– Немного. Я Томе рассказывал, голова у него болит часто. Да и памяти совсем нет – старое еще кое-как помнит, а что в последнее время случается, то мимо него пролетает. Но ты, я смотрю, совсем измотанный, как-то напрашиваться совестно. Андрея тогда попрошу, чтобы тебя не напрягать лишний раз.
– Нет-нет! Я же ездил, недавно совсем. Без аварий обошлось, и машина слушается. Тебе когда нужно?
– Чем раньше, тем лучше. Сегодня или, например, завтра.
– Конечно, съездим, не переживай даже! – Радлов немного подумал и добавил тихо, робко, словно сокровенную тайну раскрыл: – Давай только по пути в… в монастырь заглянем.