– Не-е, – проквакала Василиса, головой качая, – не пойдет твак.
– Это с чего же?
– Да с твого, чтво желаний твоих квовек не убудвет.
– Как же тогда быть? – растерялась Квака.
– Три желания сполню, – выставила Василиса три перепончатых пальца – и как только у нее это вышло, непонятно!
– Не жирно ли будет? – повела головой Квака.
– В самый раз! А кволи нет, твак я обратно пойду, – и Василиса обернулась к вертящейся воронке. – Не велик срок, гводик еще квак-нибудь отсижу.
– Хорошо! – хлопнула Квака ладонью по столу. – Пиши: коли Василиса Царевна три пожелания Кваки Кощеевой исполнит. Дату поставь.
Андрон, вывалив язык от усердия, вывел последнюю завитушку на договоре странном, посыпал песком, встряхнул и Кваке протягивает. Выхватила Квака из рук его бумагу, еще одну бусину сорвала, зубами от злобы скрипнула и к договору бусину ту прихлопнула. А замест бусины проступила на договоре печать Кощеева: два мосла крест-накрест и корона зубчатая над ними. Передала договор лягушке. Василиса лапку приложила, оттиск оставила. Озарился договор сиянием призрачным – в силу, значит, вступил.
– Все? – нетерпеливо притопывает Квака.
– Все. – Лягушка договор подмышку себе упрятала и куда-то дела. Был договор – и нету.
– Тогда готовь мне пирог! – топнула ногой Квака. – Немедля.
– Как скажешь!
– Эй, Андрон, тащи ей платье!
– Ага, айн момент! – вскочил Андрон с лавки – и бегом в кладовку царскую.
Обернулся в минуту.
Прибежал обратно, отдышаться не может. Платье Василиске протягивает, морду воротит – опять лягушка из шкуры полезет, в бабу непотребно голую обратится.
Выхватила лягушка платье из рук его, за печкой укрылась, пошуршала шкурой да одежей и вышла обратно. Андрошка как узрел Василису, так и прирос к месту – ни ступить, ни молвить. Отродясь такой красы не видывал! Глазки синие, что озера твои, губки пухлые алеют, носик пымпочкой аккуратной, ресницы длинные, брови пышные вразлет, коса русая до пояса ниспадает, а фигурка-а!.. И корона маленькая в волосах лучится, светом неведомым комнату серую озаряет.
– Чего зенки-то вытаращил? – вывела Василиса Андрона из ступора. – Муки неси, молока, яиц, сахару, дрожжей.
– Чаво?
– Ясно, – вздохнула Василиса, косу оправив. – С дрожжами сама управляюсь. Да и с остальным тоже…
И закипела у Василисы работа, любо-дорого посмотреть. Невесть откуда похватала все, что требовалось, опару скоренько справила, поколдовала над ней – подошла опара в миг. Замесила Василиса тесто, пальчиком его не касаясь, вроде как само мнется, мукой посыпается да маслом смачивается, а Василиса уж над другим колдует: из воздуха и трав разных посыпки сделала, глазурь белую изобрела, пирог ею укутала и в печь его наладила.
Квака с Андроном только рты поразинули, так складно у Василисы вышло все. А та им и говорит:
– Сами сымите пирог-то али и на то руки не заточены?
– Сымем, сымем, – опомнилась Квака. – Не вчера родилась.
– Ну и ладушки! – взмахнула Василиса косой, за печкой скрылась, вновь одежой-шкурой пошуршала – и нет больше красы-девицы, вновь жаба лупоглазая сидит, пасть разевает, к Кваке опять цепляется: – Толькво галочкву на догвоворе поставь, – и договор, трубочкой скатанный, непонятно откуда достала.
Скрипнула зубами Квака, ан делать нечего. Царапнула она галочку размашисто на пергаменте, загорелась галочка, погасла – зачлось желание Квакино Василисе.
А пирог уж запахи нежные источает, сам в рот просится. Спохватился Андрон, оцепенение стряхнул и с лопатой к печи кинулся. В самый раз-то пирог подошел, не пригорел нигде, как надо пропекся. Скинул его на блюдо Андрон, облизнулся – ни в жизнь пирогов таких не видывал да не едал! А Квака рядом стоит, взглядом пирог сверлит, злобой пышет: уделала-таки ее Василиска, чудо сотворила, что ей не в мочь, мало что дочь колдуна великого. Вот ведь оно как бывает.
А Андрон поглядел на государыню свою злорадно да и успокоил на свой манер:
– Не кручинься, государыня, чай, не в пирогах счастье-то.
Оттолкнула Квака в сердцах Андрона.
– Ой, договоришься, хлоп!
«Вон оно как! – вскинул брови Андрон. – Уж и не слуга, не чин какой, а холоп теперича Андрошка! Ну-ну, государыня болотная, вот я тебе ужо пакость-то каку устрою!»
А Квака тем временем за печкой скрылась, в сундуке пошуровала, платье откинула и в шкуру свою пыхтит-влезает.
– А чегой-то ты, государыня в шкуру-то рядишься? – спрашивает-любопытствует Андрон и зевает себе, рот крестит.
– Рано Ивану меня такой видеть. Да и не твоего ума это дело.
Андрон только плечами дернул.
Лягушкой обернулась Квака, Ивана Царевича будить пошла, покамест пирог и вовсе не простыл – с обидами она потом разберется, а вот дело – оно никак ждать не может.
Глава 7. Одежа – не пирог
А бояре тем временем извелись на нет, пирогов ожидаючи. С боярином Филимоном даже припадок голодный приключился, насилу откачали. В животах у бояр с голодухи урчит, челюсти сводит, да разве поперек царя-батюшки пойдешь? Сказано: пирогов ждать – так тому и быть. Но сомнения бояр все больше берут, а будут ли пироги те и вовсе? А ну как не выйдет ничего путного, что делать-то тогда? То уж не пост, а насилие какое-то изощренное. Воистину, голова царь-батюшка, ох, голова: как каверзу каку измыслит…
А царь Антип сидит себе на троне, посох в руках вертит, в окошко на темень поглядывает. Все интересней, чем на рожи боярские, кислые, недовольные. Сам уж давно пирогов ждет, слюной исходит, только виду не подает. И тут двери в залу распахнулись.
Бояре со скамьи враз повскакивали, шапки придержав. Вот оно, свершилось!
Первыми вошли сыновья царевы, неся на полотенцах вышитых пироги долгожданные. А за ними и невесты их появились. Личики смущенно воротят, за царевичей прячутся. Только лягушка огромная – прыг-скок, к Ивану Царевичу подскакала, рядом замерла м пасть открыла. На царя-батюшку пристально глядит, глаз не отводит.
Поклонились сыны царю-батюшке. Вот, мол, чего заказывал. Отведай, не погнушайся.
Слез царь Антип с трона, к сынам чинно приблизился, пироги взялся разглядывать и принюхиваться к ним.
Первый Козьмы пирог оказался. Пирог – не пирог, не поймешь сразу. Вроде и хлеб, а обрублен, словно топором обтесали. Заместо изюму уголья кой-где виднеются да осколки кирпича торчат во все стороны. А корочка румяная странно так блестит.
– Прими, царь-батюшка, отведай, – подсовывает Козьма пирог, а сам побурел от натуги. Тяжел больно пирог-то, так его хорошо Милослава-то умяла, того и гляди руки отвалятся.
– А чегось он блестит-то? – вопрошает у сына царь Антип, никак не решаясь кусочек отломить и в рот наладить.
– То жидкости природные, – молвит Козьма. – Вельми полезные, промежду прочим.
– Да? – сомнения царя Антипа взяли. – А ну-ка сам отведай сперва.
– Гм-м, – смутился Козьма. – Так я, того, напробовался ужо, отец. Сыт вполне.
– Ну, еще кусочек, за папу, – никак не отстает царь Антип.
– Коли так.
Козьма долго вертел пирог, приглядываясь к нему, а как собрался отломить кусочек небольшой, так не удержал пирога-то и из рук упустил.
Грохнулся пирог на пол, аж терем содрогнулся и половицы трещинами пошли. Хорошо хоть царя-батюшку не зашибло. Стоит Козьма, затылок чешет, в толк не возьмет, как случиться такое могло, а Милослава в рев бросилась, не люба, мол, стряпня моя царю-батюшке.
– Энтим пирогом, – пнул царь Антип сапогом кулинарный изыск, – терем подпирать будем, коли просадку где даст: покрепче цементу будет. Тоже дело.
– Да? – обрадовалась Милослава, слезы платком утираючи.
– Как пить дать!
Сказал так царь Антип и к Даниле подвинулся. Стоит Данила с пирогом, ни жив ни мертв – что-то сейчас отец скажет. Да и было отчего обмереть. Царь Антип пирог Данилин как узрел, так и дурно ему стало.
– Чегось это у тебя, Данила? – спрашивает, а сам пальцем боится пирог ткнуть.
– Пирог мясной, особый! – отчеканил Данила, глазом не моргнув, будто солдат генералу доклад сдает.
– А чего ж в нем особого-то?
– Рецепть! Запеканка мясная в бруснично-творожном маринаде.
– Во как! – выгнул брови царь Антип. – Оно и видно, что запеканка, – и щелчками пальца несколько угольков с пирога посшибал, поморщился. – Барбекя какая-то. Собакам кинь, авось сожрут – не потравятся!
Повесил нос Данила, поворотился и на двор с пирогом потопал, а тут уж и Глафирин черед пришел в рев пускаться. Бояре ж с царем на двор кинулись. Всем любопытно до крайности, чего с собаками-то случится.
А собаки уж тут как тут. К пирогу подлетели, покрутились, обнюхали как след и морды поворотили: пятятся, поскуливают, хвосты поджимают.
– Вот те и запеканка, – качнул бородой царь Антип. – Энтож надо, столько продуктов хороших извели! – посетовал он и в терем возвернулся.
А там уж Иван Царевич с пирогом лягушачьим наготове. К нему царю Антипу и вовсе боязно подходить. Пойми-разбери чего лягушка намастрячить могёт. И все ж больно красив пирог и ароматен, даже у бояр, далече стоявших, и то слюньки потекли. Долго царь Антип не решался пирога коснуться, потом все-таки отломил кусочек и в рот положил. Пожевал.
А бояре уж места себе не находят.
– Не томи царь-батюшка! Молви слово последнее.
А царь Антип только пирог во рту катает да глаза от удовольствия жмурит. Прожевал наконец, проглотил и за новым куском потянулся.
– Энтож как лягуха-то твоя измудрилась вкуснотищу такую испечь? – дивится царь Антип. – Али помогал кто?
– Сама-а-а, цварь-батьвушка, спекла, расстваралась для твебя, – проквакала в ответ лягушка.
– Дело то!
И только царь Антип кусок себе успел отломить, как налетели бояре и весь пирог разметали в единый присест, едва царя-батюшку с лягухой не затоптали.
Пригорюнился царь Антип, кусок отломанный к груди прижал и к трону направился. А бояре вокруг Ивана Царевича, словно собаки лютые вокруг зайца загнанного, вертятся, ручищами загребают, рты набивают, толкутся. По нраву, знать, пирог пришелся.
– Ну, Иван, угодил ты мне. – Облизал царь Антип пальцы и за посох вновь взялся. – Хорошая у тебя хозяйка.
– Да? – не поверил Иван Царевич. Может, издевается над ним царь-батюшка. Ведь пирога-то так и не попробовал, а с голодухи, так чего хошь съешь – не подавишься.
– Истинно так! А теперь, невестушки мои дорогие, надлежит вам одежу мне новую к завтрему справить. Старая-то – вишь? – стараниями одной особы совсем в негодность пришла.
Царь Антип оттянул халат свой весь в масляных пятнах да потеках и на штаны с рубахой указал.
– Как, опять?! – возмутился Козьма.
– А ты цыц у меня! – пристукнул посохом царь Антип. – С тебя за енто спрос особый. Так что уж крале своей скажи, пущай на ентот раз расстарается.
Закручинился Козьма, волосы взлохматил, да чего тут скажешь – прав ведь царь-отец, везде прав, как ни крути…
И сызнова закипела работа. Стараются невесты, спешат. Времени не так много, а работы невпроворот. К тому ж иглы в ручках белых никогда не держали.
Милослава порылась в тюках своих, выудила моток крепкой мешковины, подергала в руках – неказиста, зато крепка. Да и какая еще ткань-то у купца зернового быть могёт, окромя мешковины той. А Козьма головой крутит, мол, не пойдеть, не по царю-батюшке материя сия. Милослава голос на него повышать не стала, а только глянула сверху вниз, тут и примолк Козьма. Куда ему супротив медведя энтого с голыми-то руками. А хоть и не с голыми, да и то боязно. А Милослава тем временем за дело принялась.
На мужа холстину прикинула, на глаз отмерила, угольком выкройки набросала и ну ножницами орудовать, только хруст да клацанье железное стоит. Покроила и шить принялась. Да чтоб крепче одежа вышла, суровую нить взяла.
А игла острая, все норовит в пальчик нежный впиться – уколоть. Терпит Милослава, куда деваться, губы только сильнее сжимает. Наметала на скорую руку широким стяжком и залюбовалась работой своей. Это ж надо, какая пригожая крепкая рубаха вышла! Со штанами дело быстрее пошло, руку, почитай, набила Милослава: так и вертит иголкой, только нитка жужжит, что твоя машинка швейная.
Закончила шить Милослава, а тут и утюги подоспели, раскалились. Козьма одёжу на столе растягивает, а Милослава в стол ее утюгом закатывает – по нраву ей занятие то пришлось, прямо скажем, по ей. Так втирала-гладила, что кое-где обуглилась мешковина, истончилась. Но то не беда, так даже красипше вышло. Вот уж тесть дорогой обрадуется!..
Глафира тоже в этот раз решила не ударить в грязь лицом, к делу подошла со всей сурьезностью. Что материя! Из материи любой дурак сшить сможет, а вот связать!..
Видала она, и не единожды, как нянька ее вяжет. Скоренько у няньки получалось: спицы цикают тихонечко, а из-под них будто по волшебству чулок али рукавица выходит. А уж если крючком вязать зачнет – глаз не оторвешь. Так вот, Глафира видеть-то видела, ан сама вязать не пробовала. Но считала, будто сложности в том никакой нет. Ведь ежели холопка какая управилась, так ей, дочери боярской, и вовсе раз плюнуть!
Сказано – сделано! Набрала Глафира шерсти несколько мотков, спицы в руки взяла, нитку на них намотала, а чего дальше делать, сообразить не может: не идет из-под спиц вязание, хоть ты тресни! И так спицей о спицу стучала и этак ими вертела, да по-разному в руки брала – нет рубахи, и все тут. Измучилась Глафира, бросила спицы – видать, дрянные попались! – за крючок взялась. Кое-как петельку за петельку зацепила с десятого раза и пошло дело. Тянется к крючку нитка, а из-под крючка материя идет: вкривь-вкось, правда, но лиха беда начало. Только вот медленно дело-то у Глафиры выходит, сноровки нет, а до утра времени не так много осталось. Стала Глафира петельки пошире делать да перехлесты подлиннее, дело сразу в гору и пошло: что ни минутка, то сантиметр приросту – во как! А красотища какая выходит, самой на загляденье.
Враз покончила она с рубахой, за штаны принялась. Поджимает время, торопится Глафира, петельку на петельку набрасывает, того и гляди не поспеет. Вот уж и заря в окне полыхнула. Сделала Глафира последний замах крючком, узелок кое-как завязала и без чувств на штаны рукодельные повалилась. Умаялась Глафира, сморил-таки ее сон…
Если девицы и старались да кой-чего и понатворили, то Квака и вовсе шитьем озадачиваться не стала. Как вернулась с Иваном Царевичем в покои его, так и уложила жениха своего спать-почивать, прерванный сон досматривать. И только уснул Иван Царевич крепким сном, так тут же Василису-лягушку к себе со двора позвала и наказ дает:
– Рубахва к утрецу нужна. Да смотри у меня, швоб ладная квышла.
– Рубахва твак рубахва, – повела плечиками лягушка. – Нам все едино.
– И то кверно, – согласилась Квака. – А я на двор пойду, квомаров с мухвами пошамкваю.
– Пойди, пойди. Толькво под ногвами не путвайся, – молвит ей Василиса-лягушка.
Надулась Квака, брюхо бледное выставила, но ничего не сказала – не время сейчас отношения выяснять. Вышла во двор, в лужу широкую забралась и принялась комаров языком шлепать. А сама на окно поглядывает, что-то там Василиса делает.
А Василиса тем временем в прелестницу преобразилась, шкурку лягушечью в сторонку отбросила да за работу принялась. Перво-наперво к окну подошла, в который луна полная заглядывала. Ухватила она лучик один, на себя потянула. Изогнулся лучик, дернулся, а Василиса тянет-потянет его. Потом на веретено намотала, крутнула. Вертится веретено, по столу волчком гуляет, нитку лунную на себя наматывает. А тут уж и второе веретено рядом скачет, и третье, и четвертое. И на каждом из них свой лучик-ниточка: один ярче и светлее, другой потемнее, с тенями, третий с блестками звездными, а четвертый и вовсе невесомый, почти прозрачный. Вертятся веретена, от ниток распухают. А Квака внизу сидит, от злобы лютой да от зависти лопается, комарами-мухами плюется. Андрон же к щелочки дверной потайной припал, глаз отвесть не может – отродясь такого чуда не видывал!
Но то ли еще будет!
Смотали веретена нитки лунные, на стол легли клубками. Василиса тут как тут: нити пальчиками подхватила, подкинула, ручками повела, так нити рядами укладываться начали, в материю сверкающую сплетаться.
Растет материя чудесная прямо на глазах, как очи бесстыжие Андроновы, может, чуть быстрее. Вот уж и готова ткань невесомая, дивная. Василиса кроить ее взмахами рук взялась: пальчиками водит, на полосы нужные рассекает. Ткань кусок к куску ложится, как надо, нитями сшивается, вот и рубаха на стол легла, а за ней и штаны. А тут и кафтана черед пришел. А как и тот на стол лег, Василиса света звездного разноцветного с неба похватала, узоры пышные на кафтане им выложила.
Захлопнул рот Андрон, а Василиса уж опять лягушкой обернулась. Толкнула она дверь, Андрону в лоб заехала, посторонила и по лестнице вниз запрыгала, будто препятствия никакого не приметила.
Сидит Андрон на верхней ступеньке, шишку свежую на лбу трет, а Василиса-лягушка до Кваки доскакала и донимать взялась:
– Принимай работву да галочкву ставь!
Квака настолько зла была, что даже проверять не стала, так договор галочкой подмахнула. Василиса бумагу важную спрятала и в кусты.
Воротилась Квака наверх так толком и не поевши – злющая-презлющая, пуще прежнего, а тут и Андрон под руку:
– Да будет вам, государыня: одежа – не пирог какой, да и не царское энто дело, тряпки шить да булки месить! – а сам в бороду скалится, морду воротит, чтоб, значит, Квака ничего не заметила.
– Пошел прочь! – квакнула на него лягушка-Кощеевна.
Андрон выскочил на лестницу, дверь за собой прихлопнул и ну смехом давиться. А Квака вещи со стола скинула и лапками топтать их принялась, да только ничего не делается вещам тем – хоть бы пылинка одна пристала. Ясное дело, какая пыль к свету чистому пристать может!
Почитай, до самой зари бушевала Квака, притомилась. Плюнула она на Василисино рукоделие, за печку забралась и спать завалилась, только не идет сон, так нервы у ей разгулялись. А тут еще колдовство ее сонное закончилось, завозился Иван Царевич, ноги с печки спустил, в сапоги ими метит, попасть никак спросонья не может и ругается почем зря. Так и не сомкнула Квака глаз в ту ночь. Сидит и понять не может, и чего ради так разошлась, чего бесилась? Непонятно…
Царь Антип, как ни свет ни заря глаза продрал, так сразу в троне угнездился и бояр кликнул. Собрались бояре сонные, нечесаные, злые – ни умыться, ни перекусить не успели. А царь Антип уж одёжи дожидается. Любопытно ему до крайности, чего невестки натворить за ночь успели.
Вновь собрались в зале сыновья, а при них и невесты встали, очи потупили. Одна лягушка опять рот разевает, царя-батюшку глазами ест.
Первым царь Антип удостоил подарок сына старшего Козьмы. Уж на что всякого царь-батюшка повидал на своем веку, но такого ему никогда еще видеть не приходилось: рубаха – не рубаха, мешок – не мешок. Весь (вся, всё – не знает даже, как правильно молвить) в пятнах жженных да белесых с блеском. Рукава широкие, будто на диво заморское – слона, а по длине, так и вовсе на макаку какую долгорукую. О штанах и вовсе царь Антип промолчал – энто ж на кого сшито, вернее, сметано ниткой суровой, и не разберешь сразу.
– Чегось это? – спрашивает царь у Козьмы, в сомнении крайним щупая ткань грубую.
– Одежа новомодная, отец! – не растерялся Козьма, штанами встряхивая. – А что широкие, так зато свободно, не жмет нигде. И ветер в них гуляет, шоб, значит, не жарко было.
– А стежок почему широкий такой, словно эта… как ее… перфодрация какая?
– Так ить отдушины энто. Шоб ветер-то заходил и в штанах не задерживался, – охотно поясняет Козьма.
– А чего оно… они… пожженные?
– Расцветка такая. Хакя называется! – Козьма штаны поворачивает, под луч солнечный подставляет, и те жжеными, вытертыми местами блестят. – Вденешься в них и ночью тя не видать. Да ты примерь наперво, царь-отец! – сует Козьма царю-батюшке штаны с рубахою. – Как оденешь, так уж и сымать не захочется – верно говорю. И прочные, и не взопреешь в них.
– Ни-ни! – замахал на него руками царь Антип. – Я те не пугало огородное, ворон пугать да людёв смешить. Во! – воздел он палец к потолку. – Ан верно! Обрядить в него пугало, потому как от ворон спасу нет.
И к следующему сыну повернулся.
А Данила уж свой подарок развернул, рот до ушей.
– Ты чего, Данила, – спрашивает царь Антип, – в своем уме али как?
– А чего такое?
– Да разве энто рубаха? Сеть рыболовная на крупную рыбу – и та мельче. А штаны, так и вовсе срамота одна! В них же ничего не спрячешь, все наружу, как есть. На кой ты мне энту макраму припер? Впрочем, оставь, на рыбалку с ими ходить буду, токма боюсь рыбы со смеху-то передохнут.
– Так ить?.. – расстроился Данила, руки повесив.
– Цыц! – стукнул посохом царь Антип и к Ивану приблизился.
– Ну, Ванька, показывай чего твоя зазноба навертела.
– Вот, – просто сказал Иван Царевич и развернул сверток с одежей.
Ахнул царь Антип от вида одёжи той, покачнулся на месте, а бояре думные с мест своих повскакивали, глаза повыкатили, дивятся – что за ткани такие да расцветки: рубаха со штанами в свете солнечном серебрятся, искрами переливаются, кафтан узорами чудными, замысловатыми, разноцветными вспыхивает. Такая красотища, что глаз не отвесть.
– Вот энто одёжа так одёжа, – прицокнул языком царь Антип и на ощупь попробовал, не обман ли оптический какой. – А крепка ль? Больно тонка на ощупь-то.
– Еще как крепка! – Иван Царевич штаны перехватил за штанины да ка-ак рванет в разные стороны, царю-батюшке аж дурно сделалось. Ан нет, держатся штаны, ни дырочки нигде, ни строчки не разошлось.
– Дурак ты, Ванька! – царь Антип у Ивана Царевича из рук штаны вытянул и остальную одежу из подмышки Ивановой выхватил. – Кто ж такое чудо напополам-то дерет. Думать надо!
– Так вы ж, отец, сами спросили!
– Сами, сами. – Царь Антин отошел в сторонку, вертит в руках рубаху, игрой света налюбоваться не может. – А голова тебе на что дадена? В опчем, лягуха твоя молодцом будет: царский то подарок.
– Премного благодарны, – поклонился ему в ноги Иван Царевич. – А теперь чего запросишь? Луну с неба?
– Ты, Ивашка, не хами! – погрозил пальцем царь Антип. – К свадьбе теперича готовьтесь. Есть-пить будем, плясать до упаду.
– Ух ты! – обрадовался Иван Царевич. – Вот это дело, отец!
– А то! А невесткам наказ: танец готовить, шоб посмотреть любо-дорого было. В работе я вас ужо видал, а теперича глянуть уж больно хочется, каковы вы в веселье, – а сам на лягуху поглядывает и глазом заговорщицки подмигивает.
– Энто мы завсегда, царь-батюшка, – разулыбалась Милослава.
– Да-да, завсегда да со всеми удовольствиями, – неловко присела в реверансе Глафира, только платье узкое не слишком широко раздалось и весь эффект книксенов насмарку пошел.
Невесты с сыновьями прочь направились, к свадьбе готовиться, наряды подбирать, всякие па разучивать, а царь Антип запоздало разволновался:
– Ох ты ж, – покачал он головой, – не погорячился ли я?
– Чего так, отец родной? – вопрошает боярин Семен.
– Да коли энтот медведь коленца выкидывать зачнет…
– Какой такой медведь?
– Да Милослава, шоб ее черти побрали!
– Энто да. Может, передумаешь?
– Э-эх, – махнул рукой царь Антип, – гулять так гулять! Один раз живем.
– А коли терем-то рухнет?
– Не твой, чай, терем-то! – сверкнул на него глазами царь Антип. – Все едино расширятся надобно.
– То дело твое, надёжа-царь.
– Да уж точно не твое, Потапыч!
– А сызнова строиться-то на какие шиши будешь? – потер боярин Василий палец о палец.
– А на ваши шиши.
– Да с чего ж енто? – гаркнули бояре с перепугу в один голос.
– А с того! Чья идея-то детёв обженить была? Вот то-то! Помалкивайте теперича себе в бороды. И вообще, пошли все вон: мне одёжу примерить страсть как хочется!..
Квака Кощеева, как возвернулась в Ивановы покои, так и места себе не находила, от угла к углу скачет, голову ломает, как быть. Отродясь она танцев не танцевала – какие танцы-то на болоте! Да и виданное ли дело, чтоб лягушки лапами вращали и задами крутили.
– Да чего ты суетишься-то? – не вытерпел Иван, завтракавший за столом.
– То и суечвусь, – бросила Квака.
– Чего это?
– Да твак. Нервы.
– Ах, нервы-ы, – понятливо протянул Иван Царевич, ложкой щи загребая. – Понимаю.
– Ничвего ты не понимаешь! Ложился бы спвать.
– С чего энто? – удивился Иван Царевич. – Я, почитай, на неделю вперед выспался. В толк не возьму, с чего так разморило.
– Твы… хвочешь… спать… – зашептала, завращала лапками Квака. – Хвочешь…
– Да отвяжись ты! – отмахнулся ложкой Иван Царевич. – Не буду я спать. Не хочу.
– Будвеш-шь, – шипит Квака.
– Слушай, чего привязалась? – уставился на нее Иван Царевич, ложку облизал и пустую тарелку от себя отодвинул.
– О тебе, царевич, забочусь, переживаю. Устал поди.
– Не устал я вовсе! Вот сейчас пойду, огород прополю, корову подою…
– Ох, – обрадовалась Квака, – иди, мил друг, иди. Разомни коствочки. А то уж залежвался квесь.
– Странная ты. – Иван Царевич встал из-за стола и сладко, с хрустом потянулся. – То спать укладываешь посредь дня, то – косточки разомни.
– А я твакая странная. У нас ведь на болотве квак? Поел – и на боквовую.
– Ага, тунеядцы, значит, – прищурился Иван Царевич. – Ну-ну!
Квака только рот раскрыть и успела, как царевич стремительной походкой вон вышел. Так и не поняла она, то ли пошутил, то ли взаправду на нее осерчал. Впрочем, Кваке до того не особо дело было. Дождалась она, пока Иван Царевич подале отойдет, Андрона кликнула, а тот уж тут как тут:
– Звали, государыня?
– Звала, холоп! Позови-ка мне Квасилиску.
– Будет исполнено, – поклонился Андрон, а сам зубами скрипит: дважды уж холопом обозвала, погань зеленая!
Пригнал он со двора Василису-лягушку, за стол уселся и пальцами барабанит. А Квака уж вокруг Василисы скачет: выучи танцам да выучи.
– То дело не шибкво хвитрое, – отвечает ей Василиса. – Энтво твое третье желание?
– Да, чтвоб твебя! – хлопнула лапкой Квака.
– Ну твак преображвайся, учвиться будем.
Обрадовалась Квака – и за печку шмыг. Шкурку стянула, на стол впопыхах отбросила, платье нацепила.
– Готовая я, – говорит.
Василиса тоже быстренько облик сменила на человечий, в платье облачилась, шкурку аккуратненько свернула, на сундук уложила.
– Ну-с, приступим! – хлопнула она в ладоши, и пошла в комнате музыка звучать из ниоткуда: гусли тренькают, жалейки дудят, бубны бухают, колокольцами серебряно позвякивают. Василиса ручками взмахивает, ножками притопывает, талией покачивает да кружится. И приговаривает при том:
– Вот так! Вот так!
Квака едва поспевает за ней. В ногах путается, не в такт пятками голыми топочет, змеей извивается, задом и руками мебель двигает, злится – не выходит у ей танец никак. А Андрон сидит себе, в кулак посмеивается: не танец то вовсе – позорища одна.
Заметила его ухмылки Квака, краснотой пошла.
– Еще ухмыльнешься раз, горе тебе страшное будет. Понял, быдло холопское?
Закивал Андрон, с перепугу ухмылочку спрятал. Да злобу лютую затаил: третий раз холопом обозвали, еще и быдлом к тому ж! Кто ж такое стерпит?!
Незаметно достал гвоздик из кармана и ну им в шкуру лягушачью тыкать, злость на ней вымещать. Почитай дырок три на десять посадил, покуда не остыл маленько. А как в себя пришел, так и вовсе боязно стало: что теперь будет-то! Ведь ей-ей заметит лягуха проклятая, чего с ее шкуриной-то дорогой сотворили. Сидит Андрон, трясется.
А у Кваки до сей поры ничего путного не выходит. Умаялась уж вся, ноги еле волочит, руки воздеть не может, а Василиса знай себе пляшет и Кваку раззадоривает: ручку вот так, ножку вот сюды, три прихлопа, два притопа.
Квака закачалась, ладонь ко лбу приложила.
– Пустое все это!
– Да как же пустое, коли ты стараться не хочешь, – Василиса ей отвечает. – Что ни скажу, все поперек делаешь.
– Не выходит у меня!
– Но ведь я старалась?
– Старалась, – признает Квака. Куда тут денешься.
– Тогда галочку ставь!
– Так ты ж не научила меня, – возмутилась Квака.
Василиса только плечиками пожала, а сама договор Кваке подсовывает, мол, учить просила, так я и учила, а коли танцор плохой, тут уж ничего не попишешь – ставь галку!
Повесила Квака плечики, галочку скрепя сердце подмахнула. А Василиса глядь на шкуру – тут она, проклятая, все еще на сундуке лежит. Ничего, говорит, не понимаю. Галочки на договоре перечла. Ровно три галочки, ан шкура никуда не девается! А Квака вовсю хохочет, живот надрывает.
– Дура ты, Василиска. Да неужто я надуть тебя не смогу? Договорчик-то внимательно читать надо!
– А чего с ним не так? – уставилась в договор Василиса.
– А ты прочти, – Квака ей говорит и пальчиком на нужное место указует: «зачесть остаток срока до единого дня».
– Ну?
– Баранки гну! До единого дня, до одного то бишь. Так что – иди гуляй, Вася! – и опять хохот жуткий издала. – Денек тебе лягушкой всяко побыть придется.
Расстроилась Василиса, нос повесила, а Квака хохочет, остановиться не может. Еще бы, такую подлость провернула, аж на душе легко стало. И тут глядь случайно в окошко – Иван Царевич идет! Забыл чего али просто возвернуться решил. Заметалась Квака по комнате, шкуру свою схватила со стола да за печку шмыгнула. Лезет в шкуру, пыхтит, а Андрон сидит, ногти грызет, холодным потом обливается.
И тут – хрясь!
Застыла Квака, шелохнуться боится. Василиса насторожилась, а у Андрона и вовсе душа в пятки ушла, белее мела стал.
– Чего это было? – спрашивает Квака.
– Энто, матушка, видать, половичка где скрипнула али ступенька, – нашелся Андрон.
– Ой ли? – усомнилась в словах его Квака Кощеева.
– Не сумлевайтесь, государыня! А чего ж еще-то?
– Ну, раз так, – из-за печки донеслось. Облачилась Квака в шкуру, из-за печки выползла да на Василису набросилась. – Чвего встала? Дуй шквуру натвягивать.
Василиса будто не торопится, на Кваку глазами странными поглядывает и щеки раздувает, губы кривит-сжимает, будто смех ее вот-вот разберет. Не понял Андрон, в чем дело, а как на Кваку взглянул пристальнее, так и заржал почище коня. Ну и Василиса за ним следом, хохочет звонко, заливается. А Квака глядит то на одного, то на другого и понять не может, в чем дело.
– Да ты на себя-то глянь! – сквозь смех выдавила Василиса.
Квака кое-как глаза назад скосила и так и обмерла: матерь Божья! Вся зеленая, лягушчатая, а зад как есть бабий, из зелени в белизну девственную плавно перетекает, словно в прореху какую торчит. Срамотища!!! Завертелась лягушка на месте, закружилась, потом вспомнила об Андроне, к стене задом ластится, не видно чтоб было.
– Твы чвего этво, гвад таквой, со шквурой моей натворил? – у Андрона спрашивает.
А Андрон от смеха давится, слезами брызжет, слова вымолвить не может. Квака же желта глазами стала, лапками гневно топочет, пятнами бурыми вся пошла, даже зад белый пятна те не миновали.
– Так ить, государыня, – вымолвил наконец Андрон, слезы утираючи, – вы, верно, дернули сильно, шкурка-то, чай, и по швам пошла.