Глава 6. Не в пирогах счастье
– Икван, а Икван? – Лягушка перебрала лапками по полу.
– Чегось тебе, зелена девица? – буркнул Иван, влезая на печь.
– А пироги-то квак?
– Чего квак-то?
– Печь али не печь?
– Пеки!
– Твак я же лягвушка!
– Как за муж, так об том не вспоминала, а как пироги печь!..
– Да квак я их печь-тво будву?
– Квак, квак? А вот твак!
Иван уселся на печи, ноги свесил и принялся стягивать сапог, толкая один другим.
– И на квой они нужны-тво? – С лягушки стекала вода, образуя на чисто выдраенном полу приличную лужу – сердобольный Иван из ведерка ополоснул, чтобы не изжарилась ненароком царевна. – Квиданное ли дело, чтвоб цваревны гвотовили!
– У бати поспрошай, на квой.
Один сапог грохнулся на пол, словно гирю пудовую уронили.
– Можвет, квупить где?
– Но-но! Готовь давай!
Второй сапог бухнул по полу рядом с первым. Иван Царевич потянулся, завалился на печь и отвернулся к стене.
– А я посплю покеда. Разбудишь к ужину.
И захрапел.
Лягушка раскрыла было рот, но не нашлась, чего в ответ молвить. Да и что тут скажешь. Пирогов она отродясь не готовила, и не чаяла даже, что придется когда. Виданное ли дело: ей, дочери самого Кощея Бессмертного, какие-то пироги месить да всяких остолопов престарелых ими кормить! Что за блажь такая, в самом деле? Неужто настолько обеднело Тришестое, что на стряпух средств не хватает?
В дверь кто-то тихонько поскребся.
– Квойдите! – отозвалась царевна-лягушка, поворачиваясь к дверям.
Дверь, скрипнув, приотворилась, и в нее просунулась голова Андрона.
– А, твы этво!
– Я, государыня, я.
– Чвего слышно?
– Да много чего, матушка. – Андрон приотворил двери пошире и потер ладошки, косясь на печку и не смея переступить через порог. – В обчем, то дело серьезное.
– Твы насчет чвего?
– Дык насчет пирогов, государыня.
– И?
– Антипка-то в башку вон чего взял: чья баба, значится, лучшей хозяйкой окажется, тому и государство передаст.
– Квон оно ква-ак, – задумчиво протянула лягушка, глядя в окно на вечернюю зарю.
Солнце уже коснулось верхушек деревьев ее родного леса. В лесу болото, комары – зудят, на язык так и просятся. И захотелось Кваке плюнуть на все разом да и воротиться обратно. Любила она свое болото, но от папеньки передалась ей жажда власти, тянуло к этому делу, будто кота к сметане…
– Именно так, государыня, – принялся кланяться Андрон. – Токма Данилке-то трон ентот ни к чему – ему бы только по полям скакать, по лесам, о Козьме и вовсе молчу.
– А Икван?
– Странный он, – замялся Андрон. – Не поймешь, чего на уме.
– Значвит, пирогви нужны? – уточнила лягушка, оборачиваясь к прислужнику своему.
– Нужны, матушка-государыня, ох, как нужны! Токма сами вы должны испечь.
– Да твы с ума чтво ль рехнулся? Я их отродясь не делывала!
– Что же тады делать? – расстроился Андрон. Уж больно хотелось ему вновь возвыситься, не при царе Антипе, так при лягушке этой. А там пущай уж квакает, сколь ей заблагорассудится, чай не первый день Андрон при дворе. Ух, он и развернется!..
– Пирогви печь!
– Кто ж их печь-то будет, государыня? Мы тому не обучены.
– Квасилиска и будвет.
– Это… – ткнул пальчиком Андрон, вскидывая брови от догадки, озарившей его.
– Она, она.
– Да с чего ж енто ей пироги-то вам печь? – усомнился Андрон.
– Найдется с чвего, – хитро заблестели глаза у лягушки.
– Энто хорошо! – опять потер ладошки Андрон.
– Хворошо-то хворошо, толькво привесть ее сюдвы надобно, – задумалась лягушка.
– Да как же это сполнить-то, государыня?
– Пойдешь на болотво, скважешь, мол, требвует твебя Квака Квощеева, с выгодвой.
– Ага! – Андрон подхватился, но лягушка вытянула лапу.
– Поствой!
– Чего еще изволите, государыня? – прогнулся Андрон, застывая у лестницы.
– Платье изкволю.
– Платье? – подивился Андрон прихоти лягушкиной. – Дык к чему оно вам?
– Неси, не рассуждвай! – хлопнула лапкой лягушка по мокрому полу. Брызги разнеслись во все стороны, заляпав стены и беленую печь.
– Слушаюсь! – выпучил глаза Андрон в служебном рвении и скатился с лестницы.
Пока Андрон копался в царской кладовой, выискивая подходящую лягушке одежу и размер на глаз прикидывая, взяло его сомнение – больно в лес ему идти не хотелось. К тому же к болоту. Да еще и – ей-ей! – тащить обратно на горбу вторую жабу придется, а он у него, горб-то, не казенный, чай, будет. От первой-то ноши насилу отошел. Думал он как быть, думал, и осенило вдруг его: а пошлю-ка я в лес Федьку – тот за рубь хоть самого черта с краю света притащит!
Андрон свалил обратно в сундуки вещи, подхватил выбранное платье – и бегом обратно. Влетел в комнатушку Иванову да так и обмер: нет лягушки и в помине, а у печки стоит девица красная, широкобедрая: кожа белая, губки алые бантиком, шевелюра рыжая копной топорщится, глазищи здоровые, черные, в сумраке вечернем блещут. И прикрывается девица лоскутом зеленым. Головой Андрон мотнул, пригляделся: не лоскут то вовсе, а кожа лягушачья, как есть.
Сглотнул Андрон в страхе-смущении, не знает, как быть. А лягушка-девица и молвит ему:
– Ну, чего вылупился? Зенки поломаешь.
– Дык… – засмущался Андрон еще больше. То вправо глянет, то влево, а то опять мельком на девицу.
– Платье давай, дурень!
– Ох, простите, государыня! – опомнился Андрон. – Не признал я вас.
Зажмурился он сильно, голову отвернул, пару шажков сделал и, не глядя, платье девице протягивает руками дрожащими. Зашуршало платье, знать, все уже. Приоткрыл один глаз Андрон, потом другой и разулыбался. Стоит пред ним девица, красуется, платье ручками холеными оправляет.
– Как я тебе? – спрашивает.
– Во! – выставил вверх большой палец Андрон и слюньки сглотнул.
– На тебе шкуру. – Квака подобрала со стола шкуру лягушачью и всучила ее Андрону.
– Мне? – Андрон брезгливо, двумя пальчиками, принял шкуру, со всех сторон внимательно оглядел. – Да на кой она мне, государыня?
– Храни да не вздумай повредить, – погрозила пальцем Квака.
– Что ты, матушка! – перепугался Андрон, так недобро сверкнули глаза Квакины желтизной знакомой. – Пуще зеницы ока беречь буду. Вот сюды, в сундучок, положу, если что. – Андрон быстро прошел к сундуку, стоявшему за печкой, откинул крышку ногой и аккуратно опустил в него шкуру. – Во-от, та-ак! Видите, как славно вышло?
– Вижу. Что с поручением?
– Дык не успел я еще, государыня, – развел руками Андрон.
– А чего ждешь тогда?
– Ох, бегу, бегу ужо. Токма… – остановился он в дверях. – Скажи, матушка?
– Ну?
– А куды аксент твой чудной подевался?
– Куды надо, туды и подевался, – грубо бросила Квака. – То от лягушачьей кожи идет.
– А-а, – понятливо протянул Андрон и заметил, как Квака шепчет что-то и ручкой белой водит. – Это чего вы делаете, государыня? – опять любопытствует Андрон.
– До всего-то тебе дело есть! Сонный приговор. Будет Иван спать крепким сном, покамест не разбужу.
– Здорово! – Андрон от восхищения раскрыл рот.
– Ну, чего стоишь?
– Ох, – опомнился тот. – Бягу, бягу! – и вынесся вон из комнаты. Нужно было поторопится: солнце вот-вот сядет, а до болота путь неблизкий, да еще простофилю этого уговорить надобно…
Федька обнаружился возле колокольни. Сидит опять на лавке, семечки щелкает, шелухой плюется, на закат жмурится. Тявка его возле ног хозяина калачиком свернулась, на комаров поглядывает одними глазами, зубами клацает. Завидела она спешащего к лавке Андрона, зарычала и под лавку забилась. Андрон встрепенулся, сразу засобирался невесть куда, только бы подальше: не с руки ему с опальным Андрошкой дружбу водить, да и радости в той дружбе никакой – напасти одни, будто своих мало.
– Погодь! – крикнул ему Андрон и рукой махнул. – Погодь, говорю!
– Ну? – Федька состроил кислую мину, встал, руки в карманы сунув. – Чегось?
– А товось, – передразнил Андрон. – Дело у меня до тебя.
– От твоих дел у меня спина до сей поры зудит, – поморщился Федька, поводя плечами.
– Значится, деньгу не хочешь зашибить, – притворно вздохнул Андрон. – Ну, коли так…
– Погодь! – схватил Федька Андрона за рукав. При слове «деньги» зуд у него не только по спине, но и по всему телу пошел. – Чего сказал?
– Вот рубь целковый тебе хотел дать, за пустяковое дело.
– Так давай! – загорелся Федька. – Чего делать надоть-то?
– Сущая безделица, – покрутил головой Андрон. – В лес сходить, на болото, кой-чего кой-кому передать.
– И все?
– А чего ж еще?
– А не врешь?
– Да чтоб мне!.. Может, еще привесть кого.
– Разбойничков? – струхнул Федька, припомнив вдруг, куда Андрон давеча отлучался.
– Скажешь тоже! – покривил морду Андрон. – Не сыскал я их.
– А кого ж тогда?
– Лягушка там одна есть, крупная такая.
– Шуткуешь?
– Дурень ты! – презрительно фыркнул Андрон, упирая кулак в бок. – То не лягушка вовсе, то баба в лягушачьем обличье.
– Нечистая сила! – округлил глаза Федька и попятился прочь, крестясь неистово, а Тявка лаем визгливым залилась, будто поняла, о чем речь идет.
– Да постой ты, чего испужался? Тебе-то что до нее за дело? Сказано же: пойдешь, передашь ей слова, какие скажу, и приведешь к Ивановым хоромам. Делов-то – тьфу!
– А не врешь? – заколебался Федька. Вдруг опять боком все это Федьке вылезет – не Андрон, чай, пострадает.
– Ну и глупый ты! Я те цельный рубь за то даю.
– А чего сам не сходишь?
– Не по чину мне! – приосанился Андрон, выставив пузо. – При высокой особе на должностях состою.
– Энто при ком же? – взяло Федьку любопытство.
– При лягухе, нявесте Ивановой.
– Правду, значить, гутарят, – почесал Федька затылок пятерней. – Ан я и не поверил, когда услыхал.
– Правду, правду. Ну так что, берешь рубь али как?
– Бяру! – махнул рукой Федька.
– Ну и молоток! – хлопнул его по плечу Андрон. – В обчем, пойдешь на болото, кликнешь лягушку – Василиской звать. Скажешь, – Андрон огляделся по сторонам, нет ли кого поблизости, и голос понизил на всякий случай, – Квака, мол, ее к себе требует. Выгода ей за то будет. Запомнил?
– Ага! – распахнул рот Федька.
– Тогда дуй!
– А рубь? – растерялся Федька, протягивая ладонь.
– Будет те рубь, как обернешься.
– Не, не пойдеть, – замотал головой Федька, словно конь строптивый.
– Да неужто я старого друга обману!
– Про то не ведаю, а токма рубь вперед!
– Чай не доверяешь? – горько покачал головой Андрон. – Да неужто я…
– Гони рубь, Андрон, али сам топай до лягухи той! – уперся Федька и ладонью нетерпеливо так дернул.
– Да на, подавись! – Андрон порылся в кармане и припечатал новенький блестящий рубль к ладони Федькиной заскорузлой.
– Ух ты! – обрадовался звонарь. – Без обману, значить. Так я побег?
– Ага, давай. Только поспеши, да гляди, слова не забудь!
– Не дурак, чай, – вскинул голову Федька и нос рукавом гордо утер.
– Ну-ну.
Андрон развернулся и обратно, к терему царскому направился, а Федька подкинул монетку на ладони, поймал ловко, в карман сунул и припустил к лесу на всех парах – дело-то не хитрое, пустяшное, можно сказать!..
В Данилиной комнате вовсю кипела работа. Глафира, обсыпанная с головы до ног мучной пылью – одни глаза наружу, – колдовала у стола, язык от усердия вывалив. Крынки ходуном ходили, скалки по воздуху летали, яйца куриные скакали и мука облаками вздымалась. Забившийся в угол Данила при каждом новом шлепке-ударе вздрагивал всем телом, дергая глазами: почитай, уж пару раз хорошо его приложило утварью кухонной. Но никак у Глафиры тесто толком не выходило: то слишком жидкое получится, мять его зачнет – расплещется, катать – так и вовсе беда; то крутое слишком, хоть заместо кирпича в стену клади – ни замесить его, ни скалкой отдубасить. И закипит сызнова работа, и ни конца ей ни края не видать. А липкое какое тесто-то! К ручкам белым липнет, за пальчиками тянется, вяжет, противными катышками скатывается. Бр-р-р! Передернет плечиками Глафира, перепонки гадкие с пальчиков соскребет, на стол шлепнет и катать их примется. А Данила возьми да и ляпни из угла, мол, не пироги то, а пяльмени какие-то. Зыркнет на него Глафира, зло челку со лба сдует, скалкой погрозит в любовном запале, и забьется в угол Данила, примолкнет, рот ладошкой прикрыв. А Глафира знай себе сыплет, брызгается, дубасит и пыхтит. Будут ли пироги у ей, то неведомо, а вот уборки –как пить дать на неделю с хвостиком. Одни стены отдраивать и потолок сызнова белить.
Но вот слепила наконец Глафира из кое-чего нечто, кулачками умяла – там подтекает, тут трескается, да не беда, и так сойдет. Скалкой по столу раскатала-размазала, к Даниле обернулась, мол, с чем пирог-то сотворить, с творогом, мясом али сладкое чего?
Задумался Данила, в потолок зрит, чуб терзает. Свадьба ведь – не гульба какая! Значит, и подходить к делу энтому след как полагается, то бишь со всей возможной сурьезностью, а какая сурьезность в ватрушке? Да никакой. И варенья-сладости всякие тоже не к месту вроде как – так, баловство одно. А вот мясо – вещь сурьезная сама по себе, весомая. Махнул рукой. С мясом, говорит, давай!
А Глафира на жениха глазами хлоп да хлоп – поторопилась, творогу накидала и вареньем брусничным его залила по самую макушку. Не соскребать же теперь, в самом деле! Думала, думала. А, хуже не будет!
Схватила шмат мяса, творог им прихлопнула, так что брусничное варенье во все стороны брызнуло, будто слезы пироговы, уголочки примяла, чтоб варенье не стекало, поверх еще тестом прихлопнула и скалкой для верности закатала. Стоит, на свою работу любуется, налюбоваться не может – знатно вышло! Вроде век пирогами занималась. А Данила шею вытянул из уголка, принюхивается, присматривается: пирог – не пирог, али диво какое. Отродясь, мол, пирогов таких не видывал, не едал. Да и можно ли вообще есть-то чудо такое? Усомнился, значит. А Глафира скалкой на него:
– Цыц, невежда! Огонь лучше в печи разводи и пирог в нее налаживай, покамест не рассохся да не растекся вовсе.
Засумлевался Данила, колебания изобразил, а Глафира в плач:
– Не любишь ты меня, и пироги тебе мои не гожи. Вот возвернусь к батюшке родимому, будешь тады знать!
Нечего делать. Развел Данила в печке огонь, пирог лопатой кое-как подцепил, понес. А Глафира вокруг вьется: там пирог подлепит, тут поправит, здесь завитушку сделает, чтоб покрасивше, значит, было. Дотащил Данила пирог до печки, аккурат на дрова горящие скинул, заслонку на место водрузил. Сели они с невестой рядком на скамеечку, от печки глаз оторвать не могут, ждут, по коленкам пальцами постукивают.
Сначала тихо все было: дрова себе потрескивают, пироговы соки шипят, – потом вдруг из печки дух странный пошел, кисло-творожно-мясной, а после дымище едкий из-под заслонки повалил, комнату окутал – ни вздохнуть, ни глаз открыть. Переполошилась Глафира, к печке кинулась, заслонку скинула. Чихает, кашляет, слезы смаргивает и мечется, не знает чего делать. А Данила – к окошкам, распахнул их, тряпкой дым вымахал маленько и к невесте на подмогу. Лопатой в пирог поджаристый тычет, подцепить никак не может, дым глаза ест, в нос забивается. Видит Глафира, никак дело у жениха не идет. Схватила кочергу, и ну ей в печке шуровать, дрова-уголья горящие на пол скидывать, пирог, значит, спасти пытается. А из окошек Данилиных уж дым вовсю валит. Переполошилась дворня внизу: «Пожар, пожар!!!» – ведра похватала и к Даниле в покои кинулась.
В общем, пожар на корню удавили, не дали терему царскому дотла сгореть. Заодно пыл Глафирин остудили, окатив водой с ног до головы.
Пирог – а что пирог? Стоит себе на столе, ароматы весьма странные да непривычные источает. Чего получилось, того уж, как говорится, не минуешь, хоть топором руби…
Зря беспокоился царь-батюшка: уместилась невеста Козьмы в тереме да в двери прошла, разве что те раздались чуток и не закрывались теперь плотно. Лестница еще просела немного, ступеньки на новые кой-где заменить пришлось. Но то не беда. А вот за что особо переживал царь Антип, сидя на троне своем и бороду нервно в кулак сжимая, так это за потолок. Ведь покои Козьмы аккурат над троном-то располагались, и потолок тот ходуном от поступи не легкой Милославиной ходил – прогибался. И сыпался с потолка на царя-батюшку непрестанно сор всякий разный. Вздрагивал царь Антип, крестился, сор с головы скидывая, и бороду еще усерднее теребил: вот ведь сам себе напасть устроил! Жил себе, не тужил, да надо ж было кашу такую заварить. Кто ж знать мог, чем дело-то обернется…
Однако не просто так Милослава пол ножками топтала, доски расшатывала – царя-батюшку изводила, не по злобе вовсе, а едино из желания угодить тестюшке дорогому: мешки с мукой таскала, в бадью огромную ссыпала, водой из ведер поливала, что Козьма непрестанно со двора таскал, аж умаялся весь. Яиц одних, почитай, пять десятков извела, два жбана масла подсолнечного в тесто опрокинула, и на пол заодно – хоть каток устраивай.
– Дык куда ж, Милушка, теста-то столько? – всплескивал руками Козьма, в бадью заглядывая.
– Хорошего дела много не бывает, – отвечала Милослава, пот со лба утирая да сопли с носа, и вновь тесто мять принималась.
– Ты бы хоть ручки ополоснула, Милушка, – морщится Козьма.
– То не зараза какая, а жидкости природные, натура! – нравоучительно заметит Милослава. – А тесто – оно жидкости любит. И не вертись под локтем, еще зашибу ненароком. Да водички еще принеси!
– Ага! – с готовностью отзовется Козьма и вдругорядь на двор за водой спешит. – Природные! Ужо все тесто блестит от твоих природных-то – глазури не надь!..
А бадья уж по швам трескается, тесто во все щели прет. Месит Милослава, намеситься никак не может, руками вовсю работает, пот роняет и тут – хрясь! Разложилась бадья цветком, а тесто расползаться взялось.
– Ох, горюшко-то! – схватилась за голову Милослава и ну тесто в охапку сгребать, в печь пихать. – Помогай, чего зенки-то выпучил? Не вишь, бяда какая приключилась!
– Ага! – грохнул ведром об пол Козьма – и к тесту: кусками отрывает, в печь трамбует. А тесто уж из всех дыр печных прет.
Не приметил Козьма, что ведро его, об пол грохнувшись, на бок опрокинулось, и полились сквозь половицы на царя-батюшку вода вперемешку с маслом. Никак не ожидал царь Антип подлости такой, любой ожидал, а вот такой – никак! Вскочил он с трона, очами сверкнул, ногой топнул, только нога в сторонку поехала, и опрокинулся царь-батюшка, по ступенькам вниз скатился. Лежит, охает, корону нянчит, вздыхает тяжко да и бояр, что к нему на помощь кинулись, посохом отмахивается:
– Не инвалид, чай, сам встать могу. Уж и полежать спокойно минутку-другую на полу царю не можно! Царь я али не царь?
– Царь, отец родной, царь, – душевно заверили его бояре, а сами не уходят, рядышком мнутся, мало ли чего.
– Вставай уж, надёжа-государь, неча тебе на стылом полу валятся, – сердобольно произнес боярин Семен, головой качая. – Болячку еще каку подхватишь, скопытишься. А как же мы без тебя?
– Но-но! – погрозил царь-батюшка. – Думай, чего мелешь-то, Потапыч!
– А чего? Как есть, правду сказал.
– Пра-авду! – закряхтел царь Антип. – Вон она, правда-то твоя, – ткнул он пальцем в потолок. – Один чуть хоромы мои не спалил, другой гадостью всякой поливает! Это ж надо: помоями родного отца! Не встану, так лежать буду!
– Не дури, отец родной, – гнет свое боярин Семен Потапыч. – Вставай уж.
– А-а, – отмахнулся от него царь Антип короной. – Что стой, что лежи, а как потолком-то прихлопнет – все едино одно мокрое место останется.
И тут наверху что-то заскрипело, заворочалось, по терему грохот неимоверный пошел, а с потолка крошево разное посыпалось.
– О, вишь, как изгаляются? – нервно дернул головой царь Антип. – Чтоб вас! – и в один миг вскочил с пола.
Корону на голову нахлобучил – съезжает корона с масляной лысины. Что за беда такая! Придержал корону рукой, посохом в сердцах пристукнул да наверх припустил, к Козьме. Бояре – за ним. Боязно им: не наверх бежать надо, а вон из терему, а ну как сейчас рухнет…
Как влетел царь Антип в покои Козьмы, так и ноги его подкосились. Слабость на царя-батюшку напала, но зато от сердца чуток отлегло. Целы хоромы-то, не сделалось им ничего! А что трещало да грохотало на всю округу, так то печь на куски разнесло-разворотило. Хлеб-то как в ней подходить стал, так и вспучило его. Торчит из осколков печных чудо-каравай размеров невиданных, жаром дышит, углями стреляется. А рядом на полу масляном Милослава с Козьмой сидят, понять не могут, радоваться али плакать.
Оглядел царь Антип разрушения, вздохнул, в силу вошел и к себе вниз поплелся. А что тут скажешь? Да и фраз-то подходящих к случаю поди-сыщи, окромя бранных слов ничего путного в голову и не приходит…
Федька обернулся быстро.
Таща на спине огромный мешок, в котором что-то непрестанно возилось и надсадно квакало, незадачливый звонарь скользнул в потайной ход в заборе, о котором знали немногие. Но мешок следом за Федькой не прошел. Федька уж и тянул его, и руками уминал – не идет мешок в дыру, хоть ты тресни! Выбрался тогда звонарь наружу и ну пихать мешок в дыру. А из мешка «ква» да «ква».
– Поквакай мне еще! – разозлился Федька на мешок и ногой ка-ак пнет. Дернулся мешок, вывалился из дыры и в сторонку отползает – перекатывается. – Стой! Куда? – погрозил ему кулаком Федька – и за мешком. Изловил, подтащил обратно к забору. Стоит, репу чешет – как же мешок протолкнуть-то?
А из мешка опять «ква» да «ква», и так громко, что, небось, за версту слыхать. А ну как дворня набежит или, того хуже, копейщики с копьями? Несдобровать тогда Федьке: мало того, в дыру лезет, еще и тащит не знам чего. И поди докажи, что не из терема, а в терем несет.
– Да заткнитесь вы ужо! – опять пнул звонарь мешок.
Затихло в мешке.
Постоял Федька еще немного, а потом хвать мешок, раскрутил и через забор со всего размаху ка-ак запульнет.
– И-и-эх!
Перелет мешок через забор, о земь грохнулся, и такое кваканье от него пошло, хоть уши затыкай. Перетрусил Федька пуще прежнего. В дыру проскользнул, досточку на место приладил, схватился за мешок и поволок за собой промеж кустов, что у забора росли. Мешок по камням бьется, ветками его нещадно хлещет. Спешит Федька, только бы побыстрее от мешка энтого отделаться да ноги подобру-поздорову отсель унесть. Вот уж и окошечко в Ивановом помещении светится, недалече ужо.
Дотащил Федька мешок до боковой стены терема, заднюю дверцу приоткрыл – и шмыг в нее. А там уж звонаря Андрон дожидается, извелся весь. Как Федьку с мешком увидал, разулыбался, обрадовался.
– Принес?
– Принес!
– Ну, молодец! – хлопнул Андрон Федьку по плечу. – Только больно долго чтой-то бегал.
– А ты сам попробуй, – огрызнулся Федька, разобиделся, значит.
– Ладно, ладно. Пошли наверьх, представлю тебя государыне моей.
– Ага, это можно. – Обиду с Федьки как рукой сняло. Шутка ли дело, не кому абы, а царской особе представлен будет. Может, еще рубь обломится, а то и поболе.
Андрон вперед пошел, а Федька за ним, мешок за собой волоком тянет, тот по ступенькам бьется, возится и поквакивает. Но что Федьке за дело до того. Будет он еще со всякой мерзостью зеленой церемонии разводить!
А на верхней ступеньке барыня незнакомая, вся из себя, стоит, на Федьку как-то странно поглядывает, глазами ест. Допер Федька до нее мешок, у ног барыни той кинул и поклоны земные бить принялся, мол, вот, госудыраня, все исполнил, как просили.
Насупила зачем-то брови барыня, присела с мешком рядышком, развязала, а оттуда лягушки гурьбой посыпались, квакают, волнуются, скачут, а барыня вроде как слушает их, и глаза ее все больше и круглее становятся. А как замолкли лягушки, так она к Федьке порывисто обернулась. Испужался Федька, узрев огонь желтый в глазах барыни неведомой, присмирел, шапку в руках вертит, понять не может, чем не потрафил.
– Ты что же это, гад, с подданными моими сотворил?
– Дык ить!.. – растерялся Федька, попятившись.
– Я тебя спрашиваю, морда твоя колокольная, – наступала на него Квака, гневно полыхая взглядом.
– Я… это… – В горле у Федьке пересохло, будто в давно не пользованном ведре.
– Мало что, в мешок посадил, так еще и измывался над ними, пинал почем зря, словами нехорошими обзывался!
– Ква! – подала голос одна из лягушек.
– Да-да, через забор кидал.
– Я… я… – Федька заикаться начал, на ступеньку ниже ступил.
– Ах ты, свинья красномордая! Изверг! – все больше распалялась Квака. – Тебя, дурня, за кем посылали?
– За… за Василиской, – насилу выдавил Федька и сглотнул комок, в горле застрявший.
– Где Василиска? Где, я спрашиваю?!
– Дык ить, поди разбери лягух этих, – очухался немного Федька. – Я им: Квака, мол, Василиску к себе требует, – а они токма «ква» да «ква». Я же по-ихнему ни гу-гу, государыня. Где Василиска, спрашиваю, а они опять «ква». Ну, я и отловил, тех, что покрупнее были. Вам-то виднее, кто промеж них Василиской будет.
– Покрупнее? – задохнулась Квака, скрюченные пальцы подымая. – Да я ж тебя!.. В порошок! На мыло! Утоплю-у-у!!!
И так страшно лицо Кваки стало, что не на шутку струхнул Федька, оступился и с лестницы загремел, все ступеньки боками пересчитал.
– А-а-а! – выбежал он на двор, заметался, с перепугу понять не может, в какой стороне дыра заветная находится, а тут и копейщики подвернулись, на шум выскочили и ну Федьку копьями в бока колоть. Так и гнали до самых ворот. Федька даже дожидаться не стал, пока отворят их. Одурев от боли и страха, ввинтился он под ворота, лисой проскользнул и деру задал, к себе на колокольню – вон как рубь-то ему вышел.
Сидит на скамеечке, подвывает, бока зашибленные, колотые потирает, а рядом Тявка вьется, радуется – хозяин нашелся. Отпихнул ее Федька, кулачком в сторону терема царского погрозил:
– Ну, Андрошка, сочтемся. Я те припомню еще, друг сердешный!..
А Квака мечется по комнатушке Ивановой, за голову хватается, волосы пальцами топорщит, чего делать не знает. Лягушки за ней прыгают, квакают. Андрон на скамеечку у окошка присел и затих – только бы ему еще не перепало за глупость Федькину.
Бегала, бегала Квака, потом вдруг замерла посредь комнаты, на Андрона глянула. Тот аж сжался весь.
– Чаво, государыня? – спрашивает.
– Чаво, чаво! Волшебство придется тратить, вот чаво! – процедила сквозь зубы Квака.
– Энто как? – заинтересовался Андрон.
Гроза, кажись, миновала, и непохоже было, что Квака мстить ему решила. Хотя кто ж ее, лягушку дурную, поймет, чего у нее в голове.
– А так! – взмахнула пышными светлыми ресницами Квака.
Сорвала она бусинку с бус своих, зашептала чего-то, забубнила. Пасы руками производит, глазищами сверкает. А как голос-то до предела возвысила, бросила она бусинку вперед себя. Завертелось чтой-то, закружилось, радужным сиянием пошло: спиралями вьется, воронкой закручивается.
Совсем боязно Андрону стало. С лавки на пол сполз, за край ее держится, на диво невиданное круглыми глазами глядит. Не то что перекреститься, дыхнуть боязно. А в глубине воронки уж и болото протаяло, будто здесь оно, рядом совсем, рукой подать, а не за две версты отсюда. Пошарила воронка радужная по болоту, словно глазом повела, лягушку крупную нащупала и замерла. Сидит лягушка Василиса на кочке, слезы горючие роняет, лапкой мордочку трет. Корона на ее голове не блестит, будто золотой блеск погас или притух немного. Почуяла она взгляд чужой и к воронке обернулась.
– Чвего надво, мымра болотная? – грубо так спрашивает. – Али не до квонца потешилась на до мной?
– Цыц, Василиска, – Квака ей отвечает. – Дело у меня до тебя, серьезное.
– А у меня дел с твобой никваких не было и не будвет! – опять грубит Василиса.
– Выгодное дело, – пытается раззадорить Квака царевну.
– Надуешь ведь, квак пить двать. Чвестности в твебе…
– Да какой мне в том резон? – развела руками Квака.
– Не знаю, квакой, а толькво нет твебе кверы! Квот скважи: на квой твебе Икван-то сдался?
– Как на кой? А власть? А деньги?
– Твак ты ж болотная жабва, на квой твебе власть и деньги?
– Прям к корень зришь, – хитро прищурилась Квака. – Ладно уж, скажу: хочу владения свои расширить. Больно уж болото маленькое, не по мне.
– Не выйдет у твебя ничвего! – квакнула лягушка Василиса.
– А то уж мое дело – не твое.
Как услыхал Андрон про болота, жутко ему стало, все мечтания его разом прахом пошли: вон чего жаба-то болотная удумала! Мало ей трона, так решила его Тришестое родимое в болотво поганое обратить. Представил эту картину Андрон, и передернуло его. Сбежать куда захотелось от лягушки дурной, да куда убежишь, коли оборотень колдовской то, а не лягушка вовсе. Вот же связался с нечистью на свою голову!
А Квака меж тем голоском медовым продолжает:
– Ты, Василиска, пироги делать умеешь?
– Чвего?! – уставилась на нее лягушка из воронки, так необычен поворот дела оказался.
– Пирог, говорю, сотворить сможешь?
– А на чтво твебе?
– Надо!
– Могву! Толькво, чвего мне с твого будвет?
– Тебе какой срок был? – прищурилась Квака.
– Десять лет, деквять уж прошло. С хвостиком.
– Так вот, – качнула головой Квака, – управишься с моими поручениями, я Кощею-батюшке шепну, снимет он с тебя остаток срока.
– А не врешь? – Лягушка переступила на кочке с лапки на лапку.
– А смысел?
– Догвовор будвет?
– Мы – серьезные бабы! На кой нам договора какие-то?
– Догвовор посерьезней будвет, – стоит на своем Василиса-лягушка. – А Кощвею шептать о сквоих бабьих делах будвешь.
– Договор, договор, – недовольно проворчала Квака.
Видит Андрон, мнется лягушка проклятая, видать, не больно-то ей хочется обещанное сполнять. И смекнул он: ждет его участь выкинутым быть за ненадобностью, будто портянку изношенную, как только Квака делишки свои черные свершит. Нет ей веры. А Василиска-то поумнее Андрона оказалась!
– Будет тебе договор! – решилась Квака. Больно уж ей место теплое при Иване Царевиче покоя не давало.
– Двавай! – вытянула лапку Василиса-лягушка.
– Прыгай сюды! Тут все и порешим, – хмурится Квака, да, видать, ничего другого ей не остается, как Василисе уступить.
– Быть по сему.
Примерилась лягушка, на кочке хорошенько раскачалась и как скакнет в воронку. И тут же вывалилась на пол посредь комнатушки.
– Ну? – спрашивает. – Догвовор где?
– Вот же привязалась! – Квака нашла глазами Андрона и ткнула в пол пальчиком. – Пиши!
– Чего, государыня, писать-то? – похлопал себя по одеже Андрон, а ни пера, ни бумаги, ни чернил нет.
– Ох ты ж, раззява! – вспыхнула Квака. – Толку от тебя – нуль без палочки. На!
Бусинку еще одну сорвала, об стол ее грохнула. Заклубилась бусинка туманом, завертелась, а как туман разошелся, глядь – ан тебе пергамент чистый и принадлежности писчие.
Обрадовался Андрон, подсел к столу, перо схватил, в чернильницу обмакнул и на Кваку со всем вниманием уставился.
– Пиши: Сим соглашением Квака Кощеева обязуется зачесть остаток срока до единого дня Василисе Царевне, даденного ей Кощеем Бессмертным, с соизволения евойного, коли Василиса Царевна все пожелания Кваки Кощеевой…