– Не-е, не согласный я, – чуть отступил медведь.
– Вот же дурное животное! – всплеснул руками Яков. – Тебе-то чго с того, шандарахнет сундук Горынычу по башке али нет? Да пока он отойдет, ты сто раз смотаться успеешь. Если вообче выживет.
– А если выживет и скоренько очухается? – осторожно уточнил медведь.
– Тогда сиди в ветвях и соловьем прикидывайся.
– Как-как? – не понял Михайло Потапыч.
– Сиди в кроне и не шурши, – пояснил Иван Царевич. – А мы уж с Горынычем сами как-нибудь сладим, коли ты трус такой. Если он сундук, конечно, переварить сможет.
– Я не трус! – взревел медведь, выставив острые когтищи, но прихлопнул пасть лапой, втянул короткую бычью шею и тихонько добавил: – но я боюсь.
– Я тоже боюсь, – безнадежно вздохнул Яков. – И он боится. Ан все едино дело делаем.
– Ну и дураки! – буркнул медведь, посмотрел на бугристый ствол дуба, безнадежно махнул лапой и полез на дерево.
Лез он тяжело, медленно, будто растягивал удовольствие и постоянно что-то недовольно ворчал под нос. Его длинные загнутые когти оставляли на коре дуба глубокие, рваные царапины. Но, как бы медведь ни оттягивал окончание подъема, а все-таки вскоре скрылся в кроне, шурша листвой и треща ветками. И вот ведь что странно, подумалось Иван Царевичу, снизу наблюдавшему за потугами медведя и его необъятным мохнатым задом, который тот пытался протиснуть в узкое пространство меж двух суков, ведь какой здоровый беззаботный сон у Змея Горыныча. Неужели он и в самом деле так уверен, что только его присутствия достаточно, чтобы к сундуку никто не приблизился на пушечный выстрел? Мания величия!
Между тем треск стих, сменившись натужным сопением с кряхтением пополам. Медведя отлично скрывала густая листва, но по дрожанию веток то тут, то там можно было запросто определить его местоположение. Ведь не зря же говорят: прет, как медведь!
Михайло Потапыч, все еще ворча и проклиная тот миг, когда связался с Иваном Царевичем – откуда он мог знать, чем дело обернется! – все-таки добрался до сунука.
Сундук висел меж двух громадных суков, прикованный к ним толстыми цепями. Был он не так огромен и страшен, и еще немного заржавел, но все равно внушал медведю благоговейный трепет – шутка ли, в нем хранилась смерть самого Кощея! От проседавших под грузным медвежьим телом суков сундук едва заметно покачивался и поскрипывал цепями. Медведь вытянул шею, глянул вниз и зажмурился, обхватив всеми четырьмя лапами сук, на котором лежал. Никто внизу, разумеется, не догадывался, что столь большой зверь может бояться высоты.
Случилось это с Михайло Потапычем еще в далеком детстве, когда величали его по-простому Мишуткой. Неугомонный он был, самоуверенный. Захотелось ему как-то меду, и, не спросивши родительского дозволения, полез Мишутка на высокое дерево и навернулся с него пребольно. С тех пор Михайло Потапыч зарекся лазать по деревьям. И мед есть заодно. Но рассказывал всем, будто у него диковинная аллергия на это лакомство. В какой-то мере оно, конечно, было правдой. Стыдно, но в чем он виноват?
Однако мало ему высоты, так еще и Горыныч внизу проклятый – вдвойне страшно. А вдруг промахнется с сундуком? Тогда точно только свистеть останется.
– Эх, была не была! – тихонько прорычал медведь и потянулся лапой к сундуку, стараясь не глядеть вниз, – не зря же лез, в конце концов!
Коготь скользнул по шершавой стенке сундука, и тот закачался сильнее. Над степью разнесся противный визгливый скрип цепей. Медведь застыл, глянув вниз округлившимися глазами. Нет, спит Горыныч сном младенца.
Опять Михайло Потапыч коготь протянул, и опять мимо, и в третий раз, и в четвертый. И тут взяла его злость на сундук проклятущий, на себя, на страхи свои да на Горыныча, под дубом развалившегося заодно. Сжал себя в кулак медведь, решительно передвинулся вперед по суку, потом еще чуть-чуть. Трещит щук, стонет, того и гляди медведь загремит сверху. Вместе с сундуком. Но нет, держится дуб, молодцом! Опять протянул коготь Михайло Потапыч, ухватился за звено цепи и потянул на себя.
Скрипит цепь, грохочет, сундук вовсю раскачивается, а медведь смотрит на него и млеет – страх свой старый победил! И до того ему по нраву забава та пришлась, что позабыл он про все на свете, даже про Горыныча. Лежит на пузе, цепь тягает: к себе, от себя, к себе, от себя. Здорово! И вдруг сундук сползать с цепей начал, потому как только дурень распоследний мог устроить такой сундучище на перекрестье цепей. Загрохотала цепь, дернулась, сундук с нее сполз да вниз ухнул.
Медведь мгновенно в себя пришел, глаза зажмурил, опять в ствол вцепился. Только и успел подумать: «Ох, что будет!»
Бац!
– Ах! – как-то слишком театрально вскрикнул Горыныч, которому неподъемным сундучищем угодило точно по средней голове. Только и успел Змей, что лапы передние вскинуть.
Сундук, как на голове-то его угнездился, всем своим нешуточным весом опрокинул Горыныча вперед и мордой в землю ткнул, а сам сверху пристроился, будто уложил змея на обе лопатки. Понятное дело, Горыныч из сна в отключку ушел, в смысле, средней головой. И вот же что самое противное, именно средняя голова как раз телом управляла. Две другие, конечно, тоже имели власть над ним да только предпочитали не мешать в том деле средней, а потому порядком подзабыли, как это делается.
Закрутились левая и правая головы, завертелись, лапы попытались поднять, чтоб с несчастной средней головы сундук спихнуть, но не тут-то было! Мешают они друг другу, договориться не могут, кто и что делать должен. А лапы без толку вертятся, никак в сундук вцепится не могут – беда да и только!
Медведь сверху на все глядит, шелохнуться боится, душа в пятки ушла. А Иван Царевич с Яковом за дубом стоят и тихонько посмеиваются, как-то Горыныч из-под сундука выберется, коли в головах ладу нет.
Но договорились головы наконец кое-как, поднатужились. Одна голова за правую лапу взялась, другая – за левую, лапы в сундук уперлись и давай его пихать – ворочать, а как спихнули, так и охнули: голова средняя в землю, почитай, на весь размер ушла, глаза у нее раскрыты, в разные стороны глядят и смысла в них никакого. И вроде как голова даже поплоще стала. Кошмар, в общем! Приподняли две головы осторожно из ямы третью голову, на лапах ее покачали – только бы бедную вовсе не в дурь зашибло. Глядь, а глаза вроде бы на место встали, из пасти дымок повалил, язык раздвоенный медленно на место втянулся. Обрадовались левая и правая головы – крепкая у них средней черепушка. Таким сундучищем по башке хрястнуло, а ей хоть бы хны! Еще и шипеть пытается.
– Ш-ш, – прошипела средняя голова, вращая глазами. – Ш-шо это было?
– Сундук проклятый с дерева свалился, – охотно пояснила левая голова. – Сколь уж говорено Кощею было: закрепи как надобно! А он чего? И так сойдет! Вот и сошло.
– Да-а, – протянула правая голова и вскинула подбородок, уставившись на раскачивающиеся цепи.
Медведь сразу нарост на суку взялся из себя изображать, но голова Змея его не заметила.
– У-у, гадский ящик! – средняя голова наконец полностью пришла в себя и, завладев телом, накинулась на валявшийся в стороне сундук. – Убью!
Однако на сундук угроза его не произвела никакого впечатления. Он преспокойно остался стоять на боку, как замер, когда лапы столкнули его с головы. И крышка у него чуть приоткрылась, будто скалился ехидно сундук.
Горыныч налетел на него и со всего размаху саданул по нему ножищей.
– Ой-ей-ей! – заскакал он на месте, а сундук гулко прогудел в ответ, откатился в сторону и затих. – Ах, ты еще и драться, да? – окончательно вышел из себя Горыныч, схватил сундук, воздел над головой и, уже совершенно ничего не соображая от ярости, запустил им в дуб. Дерево довольно загудело, а старый сундук с грохотом рухнул к корням дуба, верхняя крышка его перекосилась и приоткрылась еще больше.
– Ох, что ж я натворил! – опомнился внезапно Горыныч, узрев дело лап своих. – Чего ж я Кощею-то теперь скажу, а?
– Скажешь, упал сундук, – подсказала хитрая левая.
– Правильно, – поддакнула правая. – И на куски разбился.
– Да где ж на куски, коли цел он? – указала средняя голова на покореженный сундук обеими лапами.
– А это мы сейчас поправим, – злорадно усмехнулась правая голова.
– Но-но! – пригрозила левая. – Не балуй!
– Пошутить уж нельзя, – пыхнула струей дыма правая и отвернулась.
– Дела-а, – озадаченно выдохнула средняя голова и почесала макушку, но затем зашипела дымом, скривившись. – Бо-ольно! – пожаловалась она.
– Правда? – наивно спросила левая.
– А все-таки Кощей разозлится, – проигнорировала вопрос средняя голова. – Жрать не даст.
– Точно, как пить дать, – подтвердила правая.
– Да он и так нас, похоже, кормить не собирается, – вздохнула средняя голова.
– Линять надо отсюда, – почесала когтями свой подбородок левая.
– Куда?
– Подальше. А Кощею скажемся, мол, ничего не знаем, ничего не видели. Вернулись, а сундук внизу.
– Думаешь, поверит? – усомнилась правая.
– То его проблемы!
– А сундук, кажись, за нас! – усмехнулась правая.
– Это как?
– Сам видишь: даже сундуки супротив Кощея идут.
– Вот и дал бы тогда Кощею по башке! – возмутилась средняя голова. – А нам-то за что?
– Странно все это, – качнулась рассудительная левая голова. – С чего он вдруг грохнулся, а? Ведь сколько лет, поди, висел.
– Созрел, – зевнула правая голова. С голодухи ее клонило в сон.
– А может, есть здесь кто? – подозрительно огляделась левая голова.
– Не-е, я бы заметила, – поковыряла когтем в ухе правая голова и закрыла глаза. – Да леший с ним, с сундуком этим! Давайте спать.
– Спи, а я побдю! – сказала средняя голова и вперила взгляд в сундук.
– Паникер, – выдохнула левая голова и тоже прикрыла глаза.
Внезапно крышка сундука зашевелилась, и все три головы вновь распахнули глаза.
– Чего это было? – насторожилась правая.
– А я почем знаю? Возится кто-то, – отозвалась средняя.
– Где?
– Да в сундуке, где ж еще?!
– Так сядь на него, и пусть себе возится.
– И то верно. – Горыныч медленно, с опаской приблизился к сундуку, пихнул его лапой – вдруг страшилища какая из сундука выскочит и за зад тяпнет. От Кощея чего угодно ждать можно.
Крышка опять шевельнулась. В сундуке кто-то неистово завозился.
– Ой-ей, – отступил в сторонку Горыныч, поджав длинный хвост с гребнем.
– Лучше не садись, – предупредила на всякий случай лева голова среднюю.
И тут крышка сундука наконец поднялась высоко, и из нее показался… заяц! Горыныч от неожиданности отшатнулся, но сразу пришел в себя. Заяц дернул носом, повел ушами и уставился на Змея в упор.
– Держи его! – гаркнул Горыныч во всю свою луженую среднюю глотку, замахав при этом лапами и затопав ногами.
– Лови! – заорала левая.
– Хватай, – вяло произнесла правая, почмокав в полудреме губами.
Заяц от оглушительного рева сжался в пружину, пулей выскочил из сундука и задал стрекача, петляя по своей заячьей привычке.
– Лови! Хватай! Держи! – надрывался Горыныч теперь уже всеми тремя головами, тяжело беря разбег и расправляя широкие кожистые крылья. – Уйдет ведь, гад ушастый! Как есть уйдет!
Тяжело оторвавшись от земли, Змей подобрал лапы и на бреющем полете пошел вслед зайцу. Набегавший воздух гудел в его перепончатых крыльях, хвост изгибался в такт взмахам, из пастей валил дым.
– Он чего, – спросил Иван Царевич, осторожно выглянув из-за дуба, – на дровах работает?
– Почему? – недопонял кузнец.
– Так сам погляди, дымища какая из него прет.
– Не, на угле, скорее всего, – ответил кузнец с серьезным видом, и непонятно было, пошутил али всерьез брякнул.
Меж тем заяц, немного отбежав от дуба, резко развернулся и припустил обратно. Тяжеловесный Горыныч проскочил мимо и заложил крутой вираж, заворачивая к дереву по широкой дуге. А косой к дубу подлетел, заметался и давай вокруг дерева кружить. Сам бегает и Горыныча круги наворачивать принуждает.
– Чего он не убегает, зараза ушастая? – недовольно проворчал Иван Царевич, вжимаясь в могучий ствол дерева, чтобы Горыныч ненароком не заметил его, но змей был полностью сосредоточен на зайце, и всего остального просто не замечал. – Место ему мало, что ль?
– Заяц – он не дурак, – заметил кузнец. – Не дурнее Горыныча будет, хоть у того и три башки. Выскочит на открытый простор, там его Змей и сцапает, а у дерева кружить сколь хош можно, пока змеюка летающая не выдохнется, а уж тогда заяц деру задаст.
– Так чего тогда мы ждем? – вскинулся Иван Царевич. – Ловить его надо!
– Как же, поймаешь его, – скроил кислую физиономию Яков.
– А медведь на что? – опомнился Иван Царевич.
– Ты думаешь, этот увалень могёт зайца изловить? – сильно усомнился кузнец. – Да он еле передвигается.
– Нормально я передвигаюсь, – донеслось сверху. – Вот она, благодарность за помощь!
– Ну, извини!
– Извиняю, – прокряхтел медведь, показавшись из ветвей, нащупал задними лапами уступочек и начал спуск. Вдруг задняя лапа его соскользнула, и он кубарем покатился вниз. – А-а, поберегись! – прорычал он, скатываясь вниз лохматым мешком.
Кузнец с Иваном Царевичем едва в сторонку отскочить успели, как медведь грохнулся на то место, где они стояли.
– Уф-ф! – выдохнул медведь, поднимаясь на задние лапы, и в бок когтями вцепился. – Вроде цел.
– Да чего тебе сделается-то? – хмыкнул Иван Царевич. – Ты лучше, Михайло Потапыч, присоветуй, как зайца изловить.
– А на кой ляд он вам сдался, косой этот?
– Смерть Кощеева в ём, – пояснил кузнец.
– Как? И тут смерть? – поиграл бровями медведь. – Вы же говорили, в сундуке она!
– А заяц где, по-твоему, сидел?
– Ну?
– Баранки гну! Зайца ловить надо.
– Так это проще мухомора топтаного, – махнул лапой медведь и как рыкнет.
На его призыв невесть откуда вышмыгнула лиса. Стоит, хвостом недовольно метет, на медведя смотрит.
– Чего тебе, косолапый, от меня надь? – спрашивает.
– Хоть перед людями не позорь, – медведь лисе отвечает. – Чай не косолапый я. Не совсем, в смысле.
– Да чего уж там, какой есть, – хитро так лиса прищурилась. – Я надеюсь, ты меня в такую даль вытащил не степень косолапости твоей обсуждать?
–Ехидна ты рыжая! – обиделся медведь. – Дело у меня до тебя.
– Так не тяни этого самого за то самое. И без тебя забот полон рот. Говори по делу.
– Говорю: Ивану подсобить надобно.
– Ах, Ивану! – обернулась Лиса к Ивану Царевичу. – Чего делать надо?
– Зайца изловить, – сказал Иван Царевич. – Вишь, круги вокруг дуба вертит?
– Всего-то? – подвигала носом лиса, наблюдая за странным поведением зайца и за преследующим его Горынычем.
Выждав нужного момента, лиса рванулась наперерез косому. Заяц заметался меж дубом, лисой и Горынычем, и тогда острые лисьи зубы впились ему в шею. Грянул гром, колдовской заяц (может, потому на ум такой хитрый и все у сундука родного вертелся?) разлетелся клочками шерсти, а в небо вспорхнула утка.
– Тьфу, тьфу! – насилу отплевалась от заячьей шерсти лиса. – Чего вы мне подсунули?
– Кусать нежнее надо, – наставительно сказал медведь. – А то как вцепится!.. Смерть то Кощеева была.
– Че-го-о? – протянула лиса, попятившись к дубу и вертя головой. – В общем, пошла я. Недосуг мне с вами лясы точить. Коли опять заяц будет – зовите, – заявила хитрая рыжая плутовка. Ведь прекрасно знала, не будет больше зайцев – неоткуда им взяться.
А Горыныч, потеряв в один миг из виду косого, повертелся на месте и заприметил утку. Недолго разбираясь в странном преображении дичи – колдовская, как-никак! – кинулся преследовать утку. Ну, хоть эту изловить, коли зайца больше нет.
А медведь уж сокола кличет на подмогу.
Слетел сокол с неба, словно где неподалеку ошивался, момента ждал, когда позовут.
– Чего звал? – у медведя спрашивает, а тот только когтем в небо ткнул, мол, сам погляди.
– Ага! – сказал сокол и взмыл ввысь.
Не тягаться тяжеловесному Горынычу с быстрой птицей. Пока змей, языки высунув, натужно крыльями взмахивал и дымище едкий из пастей источал, сокол утку настиг да как долбанет по ней клювом, только перья во все стороны прянули. Нет больше утки, в яйцо обратилась. А яйца, как вы понимаете, к полету не приучены, и хуже всего, не ухватить его налету.
Падает яйцо рябое, вертится возле него сокол, когтями ухватить пытается, только впустую все. Разволновался Иван Царевич. Вот-вот яйцо на землю шмякнется и мокрого места от него не останется. Выбежал он из-под дуба, заметался, руки над головой вскинул, яйцо едва подхватить успел.
– Вот оно, яичко! – прижал он яйцо к груди, словно дитя родное, и под дуб обратно скорее.
Только поздно. Горыныч заметил чужака и на посадку пошел. А из пасти змеевой не дым уж валит, а огонь пыхает, словно ярость драконья наружу выплескивается. И только успел Иван Царевич под дуб заскочить, как спланировал Горыныч рядышком, крылья сложил и на Ивана Царевича попер.
– Положь яйцо! – гаркнул змей, ткнув пальцем в землю.
– С чего вдруг? – набычился Иван Царевич.
– Положь, говорю!
– Не положу!
– А ну!.. – топнул Горыныч, и вздрогнула земля.
– Только тронь! Я из него яичницу сделаю, – поднял руку Иван Царевич. – И спляшу на ней.
– Вредитель, – тихонько проворчал медведь. – Лучше б мне отдал.
– Стой! – враз одумался Горыныч. – Чего тебе надо?
– Пущай Кощей Василису возвернет, а то будет ему смерть лютая.
– Да ты никак самому Кощею указывать решился? – загоготал Змей, хватаясь за пузо. – Шмакодявка неразумная.
– Разумная али нет, а только через пять минут не будет Василисы, так я яйцо…
– Стой! – выставил лапищу Горыныч. – Давай серьезно поговорим.
– Давай, – кивнул Иван Царевич и опустил руку.
– Ну зачем тебе с Кощеем связываться? И на кой Василиса тебе сдалась, а?
– Не твое дело, змеюка летучая, – грубо бросил кузнец. – А токма передай Кощею, что с ним лично толковать о том будем, а не с прихвостнем его.
– А с тобой вообще не разговаривают, – лязгнула зубищами средняя голова.
– А я с тобой, мерзость хвостатая да крылатая, не разговоры разговаривать пришел!
– Ах ты, блоха закопченная, – задохнулся Горыныч от подобного оскорбления. – Да я тебя… я тебя… – он набрал побольше воздуху в легкие. Еще чуть-чуть, и хлынет, прольется на кузнеца река огня, и останутся от него так любимые им уголья. Но не тут-то было! Кузнец сметливый оказался, и как только Горыныч пасть раскрыл, выхватил Яков рыбку дареную да как стиснет ее.
Кто ж знать мог, что жать легонько надо. И водяной ничего не сказал. Вернее, сказал, мол, сильнее жми! Так то Ивану Царевичу сказано было, а не кузнецу с силищей его.
В общем фуганула из рыбьей пасти не струя воды, а река целая, окатила Горыныча с макушки до нижних лап, в пасть тоже немало попало. И что началось! Как в пар-то вода обратилась, так и зашипел, засвистел Горыныч из всех мест, почище соловья. Прет из него пар перегретый, как из чайника. Окутался Змей облаком пара, чихает, кашляет, продышаться не может, а кузнец только затылок почесал, языком прицокнул и рыбку дивную разглядывает стоит – надо ж, вещь какая! А ведь думал один пшик выйдет.
Отдышался Горыныч, отсвистел и сызнова на кузнеца попер, только теперь без пламени. Так, лапищами затоптать решил, а там и Иван Царевич опомнился, прутик из котомки вытащил и наперерез Горынычу бросился.
– Стой! – кричит змею. – Не тронь!
– Ха! – остановился Горыныч, и лапы в бока упер. – Это чего у тебя? Никак пощекотать меня решил, а?
– Все возможно, – уклончиво отвечает Иван Царевич, а сам прутиком поигрывает.
– Ну, тогда и я прутик возьму, чтоб по-честному все было, – говорит Горыныч.
Протянул лапу, за сук толстый ухватился и враз обломил. А сук-то, почитай, размером с человека будет. Взмахнул им змей, повертел, да только не боится почему-то Иван Царевич. Стоит, улыбается.
– Ты чего, ненормальный? – спрашивает Горыныч. – А может у тебя того, бешенство?
– Говоришь много, – отвечает Иван Царевич. – Биться-то будем?
– Давай, коли жить надоело, – скривила морду средняя голова и дубиной замахнулась.
Медведь даже глаза зажмурил – вот-вот от Ивана Царевича одни ошметки останутся. А Иван вперед ринулся и прутиком в пузо Горынычу ткнул.
– Ха! – сказал тот. – Ха-ха! – и вдруг почувствовал странность какую в себе. Глядь в низ, а уж наполовину почитай деревянным стал. – А-а! – забился в истерике Змей, хотел улететь да только с места двинуться не смог, лапы тоже деревянными стали, а за ними хвост, шея и головы. – Ах ты, г…
Что хотел Горыныч сказать, никто так и не узнал, поскольку не было больше ужасного змея, а была статуя деревянная в рост его, словно отполированная любовно. Хоть на площади для красоты выставляй: лапы раскорячены, шеи в разные стороны торчат, пасти разинуты, глазищи выпучены и крылья тонкие расправлены. Прелесть –не статуя!
Повертел Иван Царевич прутик в руке – бесполезный он теперь, – и наземь бросил.
– Слышь, Иван? – медведь голос подал.
– Чего?
– А почему сразу прутиком-то не ткнул?
– Почему? – задумался Иван Царевич. – А и вправду, почему?
А медведь только головой тяжелой покачал, мол, с вами каши не сваришь, то бишь малины не наберешь. Раскланялся он с кузнецом и царевичем и восвояси отправился, а Иван Царевич рукой ему вослед грустно машет да все думает: и вправду, почему сразу-то не махнул, а?