А день тогда выдался чудесным. Май на носу, и все уже в предвкушении праздников. На площади полно народу. Все балконы на домах вокруг площади забиты людьми. Кругом милиция, дружинники. Оркестр играет. Настроение праздничное. На входе в подъезд висит листок с предупреждением, чтобы на эти выходные никакое белье ни за балкон, ни на балкон не вывешивать. Да кто же вывесит, когда балконы забиты зрителями. Наверное, под это дело с балконов и бельевые веревки убрали.
На балконе у Райхельсонов он с женой, я с женой, и его приятель с женой и сыном лет шести-семи. Мы, как порядочные, свою мелюзгу у тещи оставили. Если учесть только вес моей Валентины Петровны да жены Райхельсона, есть уже опасения, что балкон рухнет. А в большой комнате Райхельсонов, той самой, откуда выход на балкон, накрыт праздничный стол. По случаю торжества. Совершенно некстати для меня с женой, потому что мы пришли с пустыми руками, даже без цветов, не на застолье, а только на балконе постоять.
Мы стоим на балконе, и на третьем этаже, под нами, тоже дополна набитый балкон, а под ними тоже. И над нами. Кругом битком набитые балконы. Мальчика пропустили к перилам. Хотели, чтобы ему все было видно, а перила плакатом так закрыты, так что ему нужно тянуться, чтобы что-нибудь увидеть. Специально для грузной жены Райхельсона был вынесен на балкон мягкий стул. Так мадам Райхельсон на стул не села, а поставила мальчика на него, чтобы ему было лучше видно. Мать придерживает мальчика, которого трясет от напряжения.
– А где же памятник? – спрашивает мальчик. Мать ему объясняет, что памятник еще под полотном, – А зачем под полотном? – спрашивает мальчик.
– Так положено, – терпеливо поясняет его мать. Но мальчик никак не может понять, зачем памятник прятать
– Чтобы памятник увидели все одновременно,– попытался объяснить Райхельсон.
– А зачем, чтобы все одновременно, – мальчик оказался дотошным.
– Если все памятник увидят одновременно, – говорит Райхельсон, – Сильнее эффект будет.
– Что такое эффект?
– Ну, это как…. что-то такое….эффектное, то есть… – и Райхельсон вместо слов помахал в воздухе рукой, как дирижер, и замолчал. Побоялся, что не будет конца вопросам. И мальчик замолчал, наверное, размышлял, что такое эффект.
Перед памятником¸ в ногах у Ленина сооружен помост с трибуной. Там стоит руководство, и оттуда, перед тем, как сдернуть полотно, толкают речи. Райхельсона в этот раз туда не позвали. Но он в курсе всех тонкостей. Рассказывает, как в горкоме долго обсуждали и решали, какой памятник нужен городу: в пальто или в костюме, с вытянутой вперед рукой или с вложенной в карман. С вытянутой рукой дороже. Потом он докладывает нам, кто стоит на трибуне. И мы по его тону ощущаем, что он с многими шишками на короткой ноге. И проникаемся сознанием, какого полета птица Саша Райхельсон. А мальчик сбивает всю торжественность, заладил свое: когда же, наконец, откроют памятник. Перебивает Райхельсона. И это его злит. У Райхельсона по его годам могли быть внуки, но у них детей не было. Никакого опыта общения с детьми.
Мальчик своими вопросами бесконечно перебивает Райхельсона. И тот уже поглядывает на него сурово. И вот заиграл военный оркестр. Это как в цирке, когда барабанная дробь – сейчас начнется. Мальчик напрягся еще больше. Оркестр стих, грянул салют, потянули за веревки. Полотнище съехало на землю. И появился памятник. Без вытянутой руки. Все на площади и на балконах зааплодировали. Все, но не мальчик. Он был ужасно раздосадован.
– И это все? – воскликнул он с отчаянием.
– Что значит все? – удивился Райхельсон.
– Памятник плохой.
И говорит так громко и отчаянно, что с соседних балконов посмотрели в нашу сторону. Даже снизу головы задрали. Тогда Райхельсон шагает в комнату и манит пальцем мальчика оттуда. Мальчик уходит с балкона, и слышу, как Саша с ним проводит беседу.
– Ты что это? – говорит Райхельсон, – Я уважаемый в городе человек. Кругом уважаемые люди. А ты на балконе, где тебя все слышат, и такое говоришь. Чем тебе памятник не угодил?
– Такого Ленина я сто раз видел, – сказал мальчик.
– А какого же не видел? – удивился Райхельсон:
– Хотя бы с мечом.
Райхельсон усмехнулся. А мадам Райхельсон, мудрая женщина, и с хорошим слухом, так, что она все слышала, зашла в комнату и слышу, говорит мужу:
– Саша, сделай милость, успокойся. Ты сам виноват.
– Я-то чем виноват?
– Ты руками махал: эффект, эффект. Вот тебе и эффект.
– Я виноват? А ты представляешь, какие могут быть последствия?
Все уже вошли в комнату и родители мальчика выглядели так, словно их сын разбил дорогую вазу.
– Последствия? – усмехнулась жена Райхельсона,– Не те времена,
– Это для него не те времена. Ему ничего не будет. А для меня те самые времена. Я на передовой, на боевом посту.
Родители мальчика засобирались, но мадам Райхельсон сказала:
– Знаете что, не дурите. Нашли, на что обращать внимание.
И на эти слова Райхельсон обиделся, потому что получалось, это на то, что он на боевом посту, не стоит обращать внимание. Сели за стол. Через раскрытые двери балкона плывет музыка с площади, тонкие балконные занавески колышет легкий сквознячок, в центре стола в хрустальной вазе стоят сочные алые тюльпаны, а в хрустальные вазочки на столе уложены такие деликатесы, каким самое место на стол члена горкома. Первые несколько минут обиженный сидел букой. Все старались шутить, чтобы его развеселить. А он даже не стал разливать, как положено хозяину. И его жена говорит:
– Вы уж, Веня, разливайте водку, если Александр Моисеевич бастует. На обиженных воду возят. А не обиженные водку пьют.
Райхельсон, посидел-посидел, немного успокоился. Опрокинул раз, другой. А разговор не помню, о чем шел. Обо всем понемногу. А я же сказал, что он был сам себе синагогой. И давай он гнать про евреев. И отец мальчика заявляет, что русские ни в чем не провинились перед евреями. И не стоит про евреев при ребенке. И Райхельсона понесло. Родители мальчика засобирались. И мы с Валентиной решили собираться. Ей то, русской, зачем слушать Сашины излияния? Райхельсон в штыки, не пускает. Ну ладно, посидели еще. Райхельсон рассказывает, как его на службе прижимали по национальному признаку. Я ему напоминаю, что он до полковника дослужился. А он в ответ, что он по его заслугам мог быть генералом.
Вышел он нас провожать. Жена сколько ни уговаривала остаться дома, не помогло. А она осталась. Ей с ее весом и больными ногами ходить – мало удовольствия. А Райхельсон, попрыгунчик, идет между мной и Валей, и что-то ей намурлыкивает, что я не слышу. Идти нам нужно на ту сторону улицы, а он нас тянет на площадь, прямо, под Ленина. Посмотреть на памятник. Подошли к памятнику. Он и заявляет:
– А вы знаете, что Ленин – еврей?
Моя Валя за Ильича даже обиделась
– С чего вы взяли? Каким таким боком?
А он улыбнулся с хитрым Ленинским прищуром :
– Ну, во-первых, как вам, несомненно, известно, Ленин – это псевдоним. Фамилия у него Ульянов, русская, не подкопаешься. Но это ничего не значит. Ленин еврей по маме. Имеются проверенные сведения.
А на площади по случаю праздника было еще достаточно народу. А где народ, там и стражи народа. Видно, услышали или просто приметили в таком месте нетрезвого человека. Подходит к нам лейтенант и говорит Саше:
– Пройдемте, гражданин.
Я, конечно, заступаюсь за Сашу. Мол, товарищ праздник отметил. С кем не бывает. Мы его сейчас домой доставим. Лейтенант говорит.
– Доставляйте прямо сейчас. Вы не доставите – мы его доставим, и не домой.
А Саша взъерепенился.
– Ты знаешь, кто я такой? Повернись и протри глаза, мой портрет на стене почета. Я – почетный гражданин.
– Во-первых, вы мне не тыкайте, – говорит лейтенант, – А во-вторых, ведите себя, как подобает.
– А чем я веду себя, не как подобает? Тем, что сказал, что Ленин – еврей? Так это так и есть.
– Вы тут антисоветскую агитацию не разводите, – лейтенант говорит, не повышая голоса, но мы все знаем, чем пахнет антисоветская агитация. А Райхельсон разбушевался.
– Антисоветская? Я за эту страну кровь проливал. Вон мой портрет на доске почета. Посчитай ордена. А Ленин еврей. Из песни слова не выкинешь. Не нравится? Не подходит? Вас этому в школе не учили?
В это время, на самом интересном месте Вениного рассказа, что даже Сергей слушал, зазвонил его мобильник. Звонила Лариса.
– Ну что ты? Обстановка может измениться.
–Надеюсь, что недолго, – нарочито громко произнес Сергей, чтобы остальные поняли, что он торопится.
– А кто это там у тебя говорит, что Ленин еврей.
– Есть тут один великий историк, – сказал Сергей, и отошел от Вени подальше,– Не обращай внимания. Скоро буду.
– Ты с каких пор на историю набросился?
– Да это так. Не обращай внимания.
– А что у вас там за сборище? Ты где вообще? Смотри, сейчас этих липовых историков развелось, как саранчи,
– Я чувствую, что дело пахнет керосином, – продолжал Веня,– Товарищ лейтенант, – говорю, – Я его до дому доведу. Ручаюсь. Но я же не могу такого дядю, тем более почетного гражданина, на руках нести.
– Ладно, вас я знаю, – говорит лейтенант, – Вы – сапожник. Но только если я этого почетного гражданина через пять минут тут увижу, пусть пеняет на себя.
Тяну я, значит, Райхельсона подальше от памятника. А он упирается. И разозлился, на меня
– Что же выходит? Тебя, сапожника, он знает и уважает. А меня, члена горкома, почетного гражданина – нет. Я, столько лет отслужил верой и правдой! И теперь слова не могу сказать? Если ты сапожник, значит, тебе – пожалуйста. А меня – в милицию? Я что ли виноват, что у Ленина мать еврейка?
Тут Веня замолчал, хлебнул из своей фляжки, задумался, словно картина с Райхельсоном у подножия памятника Ленину предстала перед его глазами.
Вот и получается, что в некоторых, редких случаях, сапожнику больше веры, чем почетному гражданину. Чувствую, он на Валентину больше реагирует. Я ей – уговори его, пусти в ход женское обаяние. И она, пускает. Берет Райхельсона под руку, и говорит, что оступилась, нужно на лавочку присесть. А лавочек около Ленина нет. И она, хоть опирается на его руку, выруливает назад, к его дому. А я сбоку. И Александр Моисеевич забывает про лейтенанта, доску почета, Ленина и меня. Моя Валя садится на лавочку в сквере, считай, почти под его балконом. Райхельсон присел перед ней, рвется прощупать ей голеностоп, что-то лепит про ахиллесово сухожилие. Валентина убеждает, что я как сапожник, лучше понимаю в голеностопах, а Райхельсон смеется. Он полковник – пехотинец с сотнями марш-бросков за спиной на голеностопах собаку съел. И я подозреваю, что голеностоп – это прелюдия. Я его предупреждаю – Александр Моисеевич, полегче на поворотах. А у него слух отключился, все ушло в осязание. Что делать? Бежать за его женой? Гляжу на балкон, а она как раз там. Мудрая женщина. Вышла оглядеть окрестность и проверить, что там ее Сашок вытворяет. Я ей машу: спускайтесь. Она поняла мгновенно. Легко сказать – спуститесь с ее то весом. А потом еще нужно подняться. Но ради такого случая, когда родимый супруг прощупывает голеностоп посторонней дамочке, спустилась. И застигнутый на месте преступления, Саша оробел.
Веня замолчал. Молчали и слушающие.
И что потом? – спросил Леня, -.
А потом суп с котом – произнес Веня, указав на могилу.
Прибила, что ли? – удивился Леня.
Зачем же так. Нет, он еще не один год на трибуне орденами сверкал. Но все хорошее когда-нибудь кончается. Жил человек, на доске почета висел, на баб заглядывался, голеностопы щупал. И бац, инфаркт. Отчего, почему – это тайна, покрытая мраком. Мария Абрамовна, схоронила мужа, уехала к родне на Украину. Закончилась эпоха Райхельсона в нашем городе.
Естественный процесс. Динозавры тоже вымерли, – сказал Леня.
Давайте так: сначала работа, а потом истории, покрытые мраком. А то мы до вечера не разгребемся, – в который раз предложил Сергей,
Вот видите, – развел руками Веня, – Вам не интересен Райхельсон. Вам не интересен Ленин. А что вам интересно? Вот тут недалеко лежит ваша бабушка. Что вы знаете о собственной бабушке?
Что надо, то и знаю, – отрезал Сергей, почувствовав, что Веня готов к новым повествованиям.
А ведь она была женщиной выдающейся, – Веня, хлебнул из своей фляжки, которая, судя по степени ее запрокидывания, была уже почти пуста, – У нее болели суставы на ногах, пальцы опухали. Она обувь из магазина просто так носить не могла. Я ей обувь доводил до ума. Тогда это было не так просто. Материала не было. Хорошего клея не было. Все разваливалось. Так что она была моим постоянным клиентом. Ну, и рассказывала о своей жизни. Три войны захватила.
Про бабушку потом. Как–нибудь в другой раз. Первым делом уборка, – сказал Сергей.
Они продолжили работать. Работы хватало. Если бы Веня не саботировал, сделали бы больше. До могилы бабушки Сергея Львовича не дотянули, как перевалило за полдень. Солнце распалилось. Леня заявил, что должен ехать по своим делам. И Дима, казалось, был склонен завершить работу.
– Тогда я собираю инструмент, – предложил Сергей.
– Нет, так нельзя уходить, – сказал Дима, – Вы же не побывали на могиле своей бабушки. Я тут тоже не слишком ориентируюсь. Тут Веня дока.
Однако дока куда-то запропастился. Бросать члена бригады Дима, ответственный за мероприятие, не мог. Веню обнаружили лежащим на ими же собранной большой куче прошлогодних листьев. Он уже потерял ощущение реальности. И Диме, ничего не оставалось, как просить Сергея отвезти Веню домой. Другого варианта не было.
Разбудить Веню, чтобы он самостоятельно передвигал ноги, не получалось, и решили, что проще и спокойнее выносить его спящим. По кладбищенскому лабиринту неочищенному от дикой сирени – это задача непростая. Сергей Львович подогнал машину насколько мог близко. Ветки разросшейся сирени скребли по бокам машины, и Сергей в душе проклинал Веню. Дима сел с Веней сзади, одной рукой придерживая его, а другой лопаты, которые не умещались в багажнике. Леня уже опаздывал и нервничал.
Сергею пришел звонок на мобильник, и он, держа левую руку на руле, правой извлек из кармана телефон и, даже не посмотрев, кто звонит, резко ответил.
– Да!
– Что да? – тоже резко произнесла жена, – Ты долго еще? – жена говорила громко.
– Еще час, – соврал Сергей. С развозом он думал обернуться в минут пятнадцать. Оставшееся время посвятить Ларисе.
Через пару минут снова зазвонил мобильник. Говорить, управляя машиной, неудобно. Разозлившись на жену, которая что-то забыла сказать, Сергей резко, спросил
– Ну что еще?
Разбуженный Веня затормошился и запел
Как надену я новую ермолку
Как надену я новый лапсердак
– Это я хочу спросить, ну что еще, – в трубке звучал голос Ларисы, – Когда тебя ждать?
– Еду, – сказал Сергей.
Загляну-ка я на барахолку
Поглядеть, что там лежит не так.
– Угомони его, – попросил Сергей Диму.
– Вениамин Давидович, помолчите, человек по телефону говорит, – попросил Дима.
Веня не, обращая внимания, продолжал:
– Ты где это? Это кто там поет? – спросила Лариса.
– Тут один исполнитель, – выключить телефон, оборвать разговор Сергей не мог, вышло бы грубо.
А Веня горланил.
Есть на барахолке тьма товара
На любой размер, фасон и цвет
Только, глаз, как у красотки Сары
Я ручаюсь, в целом мире нет.
– Красотка Сара? – послышалось из трубки, – Интересная у тебя компания.
Сергей уловил раздраженные нотки, словно его застукали на чем-то неприличном. Не зазвонили это уже подзабытый Венин колокольчик? Ларису, как коллегу, Сергей знал давно. Лариса была, прямо признаться, не в его вкусе. Не красотка. Их сближение, как считал Сергей, было следствием чистого случая. Среди работающих в кабинетах их этажа было заведено, что для именинника этаж сбрасывается на подарок, а тот в ответ накрывает поляну. Конечно, чтобы не нарушать трудовую дисциплину, в обеденный перерыв.
Была поляна в честь дня рождения Ларисы Андреевны. И именинница так неловко протянула Сергею Львовичу кусок ею же испеченного вишневого пирога, что тот, соскользнув с блюдца, прочертил кровавый след на белой рубашке Сергея Львовича и приземлился на брюках. Велика ли проблема? Но был четверг, день, когда после обеденного перерыва у управляющего проходили совещания. Разве в таком виде, Сергей мог появиться на совещании?
Лариса Андреевна взялась за исправление положения. Просунули под испачканное место несколько чистых салфеток. И Лариса Андреевна усердно терла рубаху снаружи своим носовым платочком, обильно смоченным в водке. Красные пятна бледнели, но не сдавались. Но по ходу обработки пятен досада Сергея Львовича из-за испачканной одежды, сходила на нет. Ее оттеснили приятные ощущения от легких прикосновений мягких рук Ларисы Андреевны, от запаха ее духов. И ему оставалось только следить за тем, как ее пальчики с маникюром такого же вишневого цвета трудятся над удалением пятен. Когда стало понятно, что в роли растворителя водка слабовата, Лариса Андреевна посмотрела на рубаху и протянула:
Да-а, прямо Кандинский, «След праздника».
Совещание затянулось, рабочий день давно закончился. Он возвращался в свой кабинет. Дверь кабинета, где работала Лариса Андреевна, была открыта. Именинница, которой сам бог велел бы уйти пораньше, еще пребывала на работе. Оставшееся, от дня рождения недоеденное и недопитое было уже упаковано в две большие сумки. Было еще море цветов.
– До остановки не донесу, – ответила она на удивленный взгляд Сергея Львовича, – Жду вахту. Кто-нибудь со смены поможет.
– Но это же долго ждать. А там как? Кто вам до дома донесет?
– Что делать? – вздохнула Лариса Андреевна, – Се ля ви.
– Давайте я вас подброшу и там помогу, – предложил Сергей Львович.
– Хорошо, спасибо, – легко согласилась Лариса Андреевна. Когда он подошел взять сумки, она остановила его, посмотрела на пятно и даже потрогала пальчиком, – Не сошло. Жена достирает.
,
– Вы меня Кандинским удивили, – сказал он уже за рулем, – Я думаю, у нас мало кто знает про Кандинского.
– Так у меня муж – Дали недоделанный.
– Это как?
И Сергей Львович услышал печальную повесть о том, на какие мелкие осколки разбиваются иллюзии.
Во дни, озаренные миражами счастья, когда будущий муж Ларисы Андреевны был еще будущим мужем, и писал вокруг нее вензеля, он оплетал ее речами о живописи, о цветовой гамме, об оттенке, композиции, о сходящейся и расходящейся перспективе. И ей это нравилось. В этом был шарм. Просматривалась сходящаяся перспектива. И какой девушке не по сердцу разговоры о прекрасном? Он приглашал ее в гости, говорил, что у него есть редчайшие художественные альбомы, просмотрев которые Лариса поймет суть и сюрреализма и абстракционизма. Он на эти альбомы не скупился, доставал их по знакомству, через десятые руки. Он жил один в малюсенькой бедно обставленной комнате в коммуналке. Единственным ярким пятном были забившие полки альбомы. Он, сыпал названиями картин, именами. Надеялась ли Лариса, что ей раскроются тайны сюрреализма? Она считала, что имена, названия картин, альбомы – пыль в глаза, чтобы впечатление произвести. И когда ее глаза скользили по цветному глянцу, она держала молодого человека в поле зрения, чтобы быть готовой, если полезет целоваться. А он не лез, дистанции не нарушал и периодически спрашивал: «Ну как?»
Далеко не сразу, не в первый ее визит, но, в конце концов, случилось то самое. Она думала, что его живописные перехлесты понемногу выветрятся. Но не выветрились, в какой-то момент, – у них уже сын в школу пошел, – у мужа щелкнуло, и он дерзнул писать сам. Щелкнуло так основательно, что теперь он ждал, когда Лариса ляжет спать и шел на кухню творить. Он пропах красками, отрастил бородку и волосы по плечи. Исусик. Мало того, он, инженер, перевелся охранником, чтобы иметь больше времени для творчества. А что до зарплаты, объяснял он, так немало гениальных художников умерло в нищете.
У него сложился новый круг таких же чокнутых знакомых. Лариса сначала боялась что последуют, натурщицы, пьянки, гулянки и все прочее. Но зря боялась: так как мазня мужа ни в какие ворота не лезла. Ему натурщица и натура вообще была не нужна. Тем не менее, кто-то похвалил этот бред и посоветовал выставить на рынке самодеятельных художников. И муж вовсе слетел с катушек. Теперь утром в выходные он грузил на старую детскую коляску весь свой сюр и катил ее в центр города. В автобус с таким багажом не влезешь. А ехать не близко. В центральном сквере по выходным функционировал рынок художников. И недоделанный Дали, запасшись бутербродами и термосом с чаем, торчал там целый день среди братьев по разуму. Выставлялся и общался. Когда Лариса предложила: раз уж такое дело, отдадим сынишку в художественную школу, муж сказал, что там ребенка только испортят Шишкиным и Левитаном, и он сам будет учить сына живописи.
После такого печального рассказа, впору бы проникнуться желанием успокоить бедную женщину, нежно погладить ее по мягкому плечу, незаслуженно лишенному ласки, и напророчить ей, что еще все образуется. Но Лариса Андреевна сидела со своими букетами и пакетами на заднем сидении, и Сергей Львович не мог погладить ее по плечу. А если просто сказать, и не погладить, получится не то. Поэтому он молчал. Но ту мысль, которую готов был озвучить Сергей Львович, высказала сама Лариса Андреевна. И выразилась прямо. Под несмелый шорох целлофана, обернувшего цветы, она смело сообщила, что на роль соломенной вдовы не подписывалась. Сергей Львович посмотрел в зеркало заднего вида и понял, что она и не думает шутить. Но он молчал. Нужно было искать место парковки. Они уже почти подъехали к ее дому. Дом Ларисы Андреевны находился через весь город от его дома. Старые двухэтажные дома. И Сергей Львович подумал, что тут плотность населения небольшая и меньше вероятность попасться на глаза знакомым. Это что касается пространства. Что касается вопроса времени, когда он возвращался домой за полночь после авралов на работе, жена относилась к этому как к неизбежному приложению к его денежной должности. Так что и время, и пространство были за сближение с Ларисой Андреевной. Кроме этого еще одно. Когда он, отработав после института положенное, вернулся в свой город, отец воспротивился. Чтобы он устраивался к нему на завод. Будут думать, что это он сына протолкнул. Сергей и не настаивал. Заводов в их городе хватало. А теперь с Ларисой Андреевной, то, что отец с ним вместе не работает, давало одни плюсы.