Сергей знал, если освободится раньше, не станет возвращаться на завод. Поедет сразу домой. Правда, дома жена и маленький ребенок. Так сказать, семейные узы. Жена после родов раздалась, и характер испортился. Но в администрации, из-за несвойственной ему необъяснимой рассеянности работа затянулась. Владимир Иванович попросил его задержаться и прийти, наконец, к какому-то решению. Когда пришли к решению, на улицах стало темнеть. Владимир Иванович предложил подвести. Но Сергей поехал автобусом. Не мог отделаться от чувства, что удача сейчас улыбнется ему. Необъяснимое чувство ожидания удачи, когда грибника манит на ту поляну, на которой в прошлом году он собрал много грибов. Уже давно прошел час пик. Основная масса народу разъехалась по домам. Людей в автобусе было немного. Ему ехать до дому шесть остановок. И на каждой он смотрел с ожиданием на дверь. Вдруг сейчас зайдет та самая красавица. Удача не улыбнулась.
Придется объяснять свою задержку раздраженной жене. С удивлением он обнаружил, что домой не рвется. Перед глазами стояла Венина красавица. Хороша Маша, да не наша. Остается позавидовать счастливцу, которому она достанется. Или уже досталась? Такие не залеживаются.
А ощущение виденной ослепительной красоты не проходило. Теперь он стал пересаживаться с автобуса на автобус на пятачке около Вениной мастерской. Прежде пересаживался на другой остановке. Там было удобнее. Но теперь он смотрел на Венину стекляшку и. как рыбак, ждал удачи.
Между тем ни Веню, ни его красавицу Сережа больше не встречал. Такое ощущение, что Веня вообще перестал чинить башмаки. Нет, народ к нему шел. И отец иногда о Вене упоминал. И так, словно Веня не сапожник, а, положим, какой-то большой начальник. Не туфель и босоножек, а гораздо серьезнее. Уж куда серьезнее. Проблемы с обувью было тогда серьезны. В двух кварталах от Вениной мастерской смотрел своими большими витринами на центральную улицу магазин «ОБУВЬ». На витринах лежало то, что не покупали, или покупали сквозь слезы. А со складов партизанскими тропами уходила другая обувь. Встречались они уже у Вени. Веня знал башмачный язык. На сапожной лапе, как на дыбе, башмаки, из которых выдернуты шнурки, развязывали языки.
Нагрянула мода на мини. Вопрос стройности женских ног стал ребром. Женщины приносили Вене то, в чем ходить уже было невозможно, и ждали что, он вернет им то, в чем можно порхать. Конечно, они старались расположить мастера к себе. Некоторые даже объясняли, почему порхать им жизненно необходимо и иногда даже поверяли ему маленькие секреты. А Веня умел и слушать, и читать по туфлям, как цыганка по руке.
Даже Кофман ценил Веню. А Кофман, зубной врач, каких было мало в городе, сам умевший читать по зубам, как цыганка по руке. И он признавался, что больше всего в человеке ценит мастерство и снимает перед большими мастерами шляпу. В человеке должно быть все прекрасно. И улыбка не в последнюю очередь.
При первом ознакомительном осмотре рта пациента, он произносил свою знаменитую фразу, звучащую как трагический монолог из Шекспира.
– Где же вы раньше были?
И пациента пронизали трепет и осознание серьезности положения. Он застывал с открытым ртом. И в глазах его звучал немой вопрос – это конец? Нет, это было только началом большого пути. Когда Кофман заходил к зубным техникам и придирчиво разглядывал в лупу жевательную поверхность, он вспоминал Бенвенуто Челлини.
– В детстве я ходил в художественную школу, и, говорят, имел успехи, – скромно объяснял Кофман секрет своего мастерства, молоденькому врачу Полянскому, работавшему за соседним креслом.
Случалось даже, на Кофмана накатывал каприз – изготовить уникальную коронку, которую хоть в музей. Ведь, говорят, в некоторых музеях лежат коронки древности. Пусть они сейчас выглядят анахронизмом. Но Кофман лелеял мечту, чтобы его коронка попала в музей. Пускай, не при его жизни. Пусть даже его коронка ляжет на полку музея как работа неизвестного автора. Но все же, была такая надежда. И как только он начинал думать о таких высоких материях, он обязательно вспоминал о Вене. И с пациентами Кофман частенько заговаривал о мастерстве. Пока пациент сидит с открытым ртом, полезно бросить в этот рот свои соображения. Кофман, из скромности, приводил в пример вовсе не себя, а Веню.
– Веня, – говорил Кофман, неторопливо перемешивая на стеклышке пломбировочный материал, – Берет в починку хлам. А возвращает произведение искусства, – Кофман оборачивался к креслу. Если по лицу пациента Кофман видел, что тот ничего не знает о Вене, он укоризненно произносил, – Вы не знаете Веню? А у вас на ногах неплохие штиблеты.
Кофман замолкал ненадолго и продолжал мешать раствор. Словами он не бросался. Слово – золото. И Кофман, имевший дело с золотом, привык взвешивать слова так же тщательно, как рабочий материал. А что до того, что он затягивал с протезами, так наши недостатки – продолжение наших достоинств. Его основательность и скрупулезность имело продолжением такой простительный недостаток, как медлительность. Велика ли беда, если пациент походит с пустым ртом. Пустой рот – это не пустой кошелек. Пациент открывал рот, и Кофман уже знал о нем немало.
– А вы не знаете, где можно достать паркет? Я ищу хороший паркет, – говорил Кофман.
Он отворачивался к своему столику, предоставляя пациенту прокрутить в голове ситуацию. Он не подгонял события. Есть много признаков, чтобы определить, ляжет ли к его ногам заветный паркет.
После того, как переглядишь тысячи раскрытых ртов, насмотришься на десятки тысяч зубов, намотаешь вокруг кресла сотни километров, сотрешь подошвами узор на линолеуме в кабинете, насверлишь столько, что можно пробурить нефтяную скважину, – после всего этого станешь разбираться в людях. Кофман имел деликатные проблемы со здоровьем и предпочитал работать стоя. А если ты целый день работаешь на ногах, то обувь обязана быть удобной. И обувь занимала далеко не последнее место в его шкале ценностей. Поэтому, относясь к выбору обуви крайне ответственно, Кофман ценил Веню.
–
Такому мастеру, как Веня, – признавался он Полянскому, – я сделал бы прекрасный мост чисто по таксе. И еще бы доплатил.
Но он это говорил из любви к искусству. Он не рвался к Вене. Директором магазина «Обувь» была Тамара Ивановна. Женщина немолодая. И зубы у нее были не очень.
А Веня, в свою очередь, не рвался к Кофману. На зубы он не жаловался. И за всю жизнь нажил три пустяковые пломбы, и коронку где-то в глубине рта. И если Веня вдруг вспоминал Кофмана, это выходило между делом, совсем не из-за зубов, а скорее из-за подвижности языка. Например, Веня говорил клиенту, к которому питал доверие,
– Вы знаете, у меня за стеной живет баянист. Мало ему дома культуры. Нет, он еще и в квартире баянит. Слава богу, что не буянит. Но кто хочет, чтобы у него за стеной жил Ойстрах? Я дома каблуки не прибиваю, потому что соседям нужна тишина, – Веня задумывался на минуту, – Вот тут в стоматологии неподалеку работает врач. Я одной его соседке делал туфли. Жаловалась, их запилил своей бормашиной.
Кофман, и Веня, можно сказать, были знакомы заочно. В мире, устроенном рационально, на Кофмана хватало зубов помимо Вениных, а на Веню хватало ног помимо Кофмановских. Иногда один в разговоре упоминал другого. Но не возникало такой жизненной ситуации чтобы, они нуждались друг в друге. Хотя, у Вени зуб ныл. Но он не любил бормашину и терпел. И все же боль погнала Веню в поликлинику. Он пришел спустя месяц, как умер Кофман. И Полянский, поглядев в рот, произнес знаменитую кофмановскую фразу:
– Где же вы раньше были?
Что он имел в виду? Состояние Вениного зуба? Или то, что Кофмана уже нет? Но Полянский не испытывал пиетета по отношению к Вене. И Вене пришлось походить и посидеть в очередях и может бить пожалеть о Кофмане.
Когда Веня, наконец, появился у кладбища. Сергей, готовый отчитать его за непунктуальность, увидел, как тот постарел, и промолчал.
– Вот теперь вся бригада в сборе, – удовлетворенно сказал Дима.
Когда-то центральное городское, а проще, старое кладбище, располагалось, как и должно быть, на окраине. Но город рос и охватил его со всех сторон. На старом кладбище уже не хоронили. Или скорее, за просто так уже не хоронили. А попадающиеся среди старых могил свежие захоронения, являлись теми редкими исключениями из правила, которые только подчеркивают народную мудрость, выраженную в поговорке, в тесноте, но не в обиде.
Кладбище, видно еще при самой его закладке, то есть, давным-давно, было организовано разумно. Старые еврейские могилы все рядом. Значит, изначально им был выделен отдельный, уголок. Даты свидетельствовали, что и в далекие проклятые годы культа личности и прочих перегибов, а может быть и проклятого самодержавия, евреи в городе жили. И умирали. И логика подсказывала хоронить отвергнувших Христа в дальнем углу. В перестройку хлынула волна еврейских отъездов, для захоронений не осталось контингента. До поры до времени еврейский уголок почти не тревожили новыми захоронениями. Но земля на кладбище стала дефицитом. Рыночный принцип диктовал новые правила, если могила захирела, стала бесхозной, отдай старую площадь новеньким. Уход за могилами полностью лег на родственников. Многие старые еврейские могилы захирели. Родня поразъехалась. И Диме, как местному представителю еврейства представители кладбищенской администрации как-то прозрачно намекнули, что запущенные могилы могут быть экспроприированы для новых захоронений. Дима решил поднять добровольцев на зачистку еврейского уголка.
Забывшие о пиле дубы и акации погружали это место в тень. В углах оград, куда ветром наметало охапки старых листьев, многослойный пирог старой листвы даже летом до конца не просыхал. И воздух, задерживаемый разросшимися кустами, казался влажным и настоянным на мокрых прелых листьях и старых стручках акации. Кусты, пронизавшие ветками ограды, мешали посетителям, словно сопротивляясь их нежеланному приходу. Вездесущий плющ и мох сочным зеленым ковром покрыли старые плиты. Плющ опутал, заплел ограды и калитки и не давал открыть калитку. Одним словом полное запустение, и решительное сопротивление природы. Посетителей на кладбище было мало. А в том месте, куда привел их Дима, не было вовсе.
– Чувствуете, тут совсем не та атмосфера, что на православном кладбище? – сказал Дима.
– Джунгли? – усмехнулся Сергей Львович.
– Я не об этом. Тут ведь никаких изображений, никаких портретов. Все, следуя завету, не сотвори себе кумира.
Сергей был не столь сведущ в заветах, зато его инструмент позволил ускорить работу. Работа делает свободным, так кажется? Ударная работа приближала его к Ларисе. Сергей стал подрубать штыковой лопатой кусты. Тренированный дачей, он оказался даже сноровистее молодых Лени и Димы. Веня грабельками сгребал мусор и старые листья. Сославшись на то, что сапожнику, как хирургу, опасно сбивать руку.
– Борис Самуилович Марский, – сказал Веня, – Известный был в городе человек. Я его знал. Удержал дома огромную овчарку. Так эта овчарка, как его похоронили, тут дежурила. Прямо, караул у мавзолея. Марская Инна Семеновна. И ее я знал.
– Овчарку или Инну Семеновну? – этой шуткой Леня, можно сказать, нажал на курок.
– Я бы вам многое мог рассказать, молодой человек, про многих тут лежащих. Вот, например, Александр Абрамович Виницкий. О, это был крайне интересный человек. Он себя называл, крайним патриотом без крайней плоти. Он был до войны серьезным спортсменом. Занимался бегом. Кубки брал. А на войне его ранило в ногу. Он хромал. Так я ему делал специальную стельку. Стелька многое может сказать о человеке. Такие дела, – Веня перешел к следующей могиле.
– Не кажется ли вам, что могильные камни похожи на книги судеб? На камне имя и даты, будто имя автора на обложке книги, – начал философствовать Дима.
– Не совсем, – поправил его Веня – Книгу можно раскрыть и прочитать. А камень не раскроешь. Могилы молчат. А книги не о каждом пишутся. О Марском, например, мемуары – так это дела в прокуратуре ..
– Дела! – Дима поднял палец к небу, как пророк, – Дела этих людей воплотились в пароходы строчки и другие славные дела.
– Включая и славные дела в прокуратуре, – добавил Леня.
– И в деньги, – добавил Веня, – Знаете у Маркса деньги –товар- деньги. А у таких, как Марский, деньги- дела в прокуратуре – деньги прокурору – инфаркт. Вот, например, посмотрите на могилу Марского. Человек был директором шиферного завода. Сколько частников покрыли крыши его шифером?! Столько, что свою могилу он бы мог золотом покрыть. Но он не думал о могиле. Он был осторожен. Но его накрыла ревизия. Вообще, быть директором завода, где выпускается что-то нужное людям – это опасно для здоровья. И вот результат. Люди застелили крыши его шифером, а над ним настелили могильную плиту. Хорошую, но что толку от хорошей могильной плиты? Получил инфаркт. И собака осталась без хозяина. Вот и сидела часами на свежей могиле, – Веня прошел к другой могиле, – А Кофман?! О нем ходили легенды. Сколько людей до сих пор носят его протезы! После него остались ученики. Я уже ставил мост у его ученика.
– Все остается людям, – сказал Дима
– А какие жизненные повести, даже романы, остаются укрытыми под могильными плитами.
Веня сделал новый глоток, словно прочищал горло для продолжения рассказа, и у Сергея Львовича, надеявшегося закончить работу побыстрее, настроение упало совсем. Мало того, что Веня, сам почти не работал, он еще, оттягивая внимание на свои байки, мешал другим.
Становилось жарко. Минералка, что они купили в ларьке у входа, закончилась. Сергей рассчитывал, что это будет принято как сигнал к сворачиванию. Но Веня, который пил не минералку, а медленно потягивал из фляжки свой охлажденный чай, отсутствия воды не заметил и только входил в азарт экскурсовода
– Вот, пожалуйста, Райхельсон, – сказал Веня, указывая на могилу, – Это была в городе серьезная фигура. Полковник Райхельсон. Еврей и полковник. Уже редкое сочетание. Кстати, тот колокольчик, что у меня в мастерской, это он мне подарил. Списывали какой-то военный катер, ну дербанили, кто во что горазд. Райхельсону этот колокольчик и перепал. А я его жене обувь ремонтировал. Это он со мной рассчитался за ее сапожки. Так вот, он был еще и членом общественного горкома. Есть оказывается такой. Там собираются самые-самые, которые уже не у дел, и у которых руки чешутся. Ну и занимаются онанизмом. То есть, никакого законного значения их бумаги не имеют. Так в пользу бедных. Но это их тешило и давало льготы. Я их кухни не знаю. Собственно, ему и полковничьей пенсии хватало. Но когда ты даже простой член чего-то общественного, это некоторым щекочет самолюбие. Это как добротная стелька. Положите в обувь хорошую стельку, – мелочь, а вы станете чуть выше, и ступать будет мягче, – Веня хлебнул из фляги, – А жена его, Мария Абрамовна, была врачом в детской поликлинике. Кстати, – он повернулся к Сергею, – Вашу бабушку она прекрасно знала.
Сергей не отреагировал. Помяни он сейчас еще, что пересекался с Райхельсоном, работа бы остановилась. Сергей видел Райхельсона еще мальчиком. На пляже. Райхельсон там, ходил гоголем, пузо вперед. Его тучная жена на пляж не ходила, и он наслаждался свободой. Сергей вспомнил, как увидев его родителей, он подошел, острил и стрелял глазами по сторонам. А мама пожаловалась отцу, что Райхельсон буквально раздевает ее глазами. На что отец сказал, что относиться к этому нужно с пониманием. Человек уже в таком возрасте, что только глазами и раздевать. Человеку в возрасте было чуть за пятьдесят. То есть, Сергей к этому возрасту сейчас приближался. Полковник был невысок, тонконог, пузат и совершенно лыс. Но грудь колесом. Так, расправив плечи и выпятив грудь, он шел на мостик нырять и звал Льва Николаевича и Сережу. Лев Николаевич нырял неважно. А уж с высокой площадки, куда тащил Райхельсон, вовсе боялся. А Райхельсон нырял неплохо. Сереже, поначалу боявшемуся нырять с высоты, пришлось поучиться, чтобы нырять не хуже Райхельсона. И когда в следующее лето Райхельсон, вытянул Сережу нырять, увидев, как ныряет Сережа, он даже немного приуныл.
– Так вот – Веня деловито хлебнул из фляжки, – Александр Моисеевич Райхельсон, это была городская еврейская легенда. Прирожденный служака. Армейская косточка. Да еще и член горкома. И еще несгибаемый большевик. Он бы вписывался в стереотип советского полковника, не будь он евреем. Это меняло картину.
– Так уж и меняло? – усомнился Леня, – Наверное, он жил обычной жизнью военного. А потом и члена горкома. В синагогу-то он не ходил?
– А разве в городе была синагога? – лукаво улыбнулся Веня, – Тем более в гарнизонах, где он раньше служил. Но он сам себе был синагогой. Да и не возможно с такой фамилией жить жизнью простого советского человека. Райхельсон был непрост со всех сторон. И потому что полковник. И потому что еврей. И потому что не просто член партии, а какой-то заслуженный член
– Заслуженный член – это интересно звучит, – сказал Леня.
– Давайте работать, – вклинился Сергей.
– Да и насчет заслуженного члена. Немолодой, а бабам проходу не давал. И евреи нашего города им гордились. Он имел квартиру в самом центре. Все рядом. И горком рядом, и магазины, и рынок под боком. А в каком доме! В котором сейчас на первом этаже ювелирный магазин. С высоким потолком, просторная. Конфетка, а не квартира. У него окна прямо на центральную площадь. Можно парады и демонстрации принимать с балкона, как из царской ложи. А его как магнитом тянуло на трибуну к горкомовским. Он за то, чтобы прилюдно потереться среди горкомовских, мог душу заложить. Его из-за его орденов в первый ряд ставили. Как елку. Супруге его при ее тучности на демонстрации ходить тяжело. Она выйдет на балкон, и видит, как ее Саша своими орденами поблескивает. А самый фокус состоял в том, что когда он на трибуне, то лицом и орденами он стоит к демонстрантам, а спиной – к дворцу культуры. А там городская доска почета с его же парадным портретом. То есть, в рядах фотографий заслуженных Ивановых-Петровых затесалась и фотография с подписью Райхельсон Александр Моисеевич. В том же самом парадном мундире, при тех же орденах. А в те годы, попробуй просочиться на доску почета с фамилией Райхельсон, – Веня отхлебнул из фляжки, – Я его знал и по фотографии на доске почета и через его жену, даже точнее через туфли его жены. Вы не обращали внимания, что полные женщины, часто умнее худых? А она не просто умная, а мудрая, и видела своего Сашу насквозь. Как у всякой полной женщины у нее были проблемы с ногами и обувью. Так что она ко мне регулярно наведывалась. Надеюсь, она еще жива. После его смерти она уехала из города к родне.
– Как бы не в Израиль? – спросил Леня.
– А может, и в Израиль. Не знаю, – Веня снова хлебнул из фляжки, ожидая, когда публика попросит продолжения рассказа.
– Давайте работать. А то мы до ночи тут проторчим, – вставил Сергей, почувствовавший, что у Вени в запасе целый эпос.
– Чего-чего, а работать вам никто не мешает, – пожал плечами Веня, – Работа некоторых любит. Работайте себе на здоровье. И параллельно слушайте про тайну Райхельсона.
– А у него была тайна? – поднял брови Дима.
– У любого есть тайна, – улыбнулся Веня, – У меня тайна, у вас тайна, даже у Ленина, изученного с ног до головы, есть тайна.
– У меня нет тайн, – заявил Сергей обиженный Вениными словами.
– Ну, вы просто удивительный человек. Если нет тайн, скажите, куда вы так торопитесь, что прямо нетерпеж. Выходной день, кладбище. Куда торопиться?
– У меня есть дела,– ответил Сергей.
– Какие дела в выходной? Мы и так нарушаем еврейскую заповедь. Не чтим субботу. Нам простительно, не чтим на еврейском кладбище. А у вас еще работа? Куда вы торопитесь?
– Вам то что?! – Сергей произнес достаточно резко.
– Вот вам и тайна, – покачал головой Веня, словно врач обнаруживший причину болезни, – Ну, так вот, вы помните, когда у нас поставили памятник Ленину? Вы думаете, он тут от сотворения мира стоит. Совсем нет. Горком уже стоял, дома, в которых тогдашняя элита жила, включая Райхельсона, тоже стояли, и дом культуры напротив горкома стоял. И даже доска почета была. И в центр этого великолепия просился памятник. А кому как не Ленину поставить памятник напротив горкома. Без него горкомовские чувствовали себя как-то неуютно. И вот, наконец, дозрели до памятника. Да такого, что Александр Моисеевич, выйдя на балкон, мог поглядеть Ленину прямо в глаза, даже чуть свысока. Торопились сдать памятник к двадцать второму апреля, ну не в самый день, а в последнее воскресенье перед датой. Приносит жена Райхельсона туфли в починку. Ей, мол, нужно туфли привести в порядок к ленинскому дню, их, мол, зовут на торжественное собрание в гортеатр. И говорит заодно, что за день до собрания, состоится открытие памятника. И даже сообщает, что на балконы их дома, те, что выходят на площадь, навесили плакаты. А я, по глупости, пришел домой и ляпнул своей Валюхе про памятник. А ее как переклинило – попросись к Райхельсонам посмотреть на открытие памятника. Я и так и сяк, неудобно напрашиваться к почти незнакомым людям. А она свое – попросись да попросись. Ты туфли ей делаешь. Я ей говорю, существует субординация. Я им делаю туфли, но не рассиживаю у них на балконе. А ей на субординацию начхать. Она говорит, какая субординация, если вы одной нации. Я, говорит, не могу их просить. А ты уж можешь, как еврей еврея. Ну, я так выложился с туфлями мадам Райхельсон, что она чуть не прослезилась. Ну, тут я и заикаюсь насчет памятника. А она только повела плечом, и говорит:
– Ну, если вашей жене это мероприятие кажется увлекательным, приходите. Только приходите заранее, а то вход во двор могут перекрыть.