– Нет, вы слыхали, как она сказала: отец, сядь, ты устал стоять у порога! Отец, у тебя ноги начинают дрожать, так долго стоял ты у двери! Ну, так вот же: я сел, Мариетт!

Садится и кричит весело:

– Матрос. Рожа! Трубку. Хочу и я покурить с вами. А может быть ты все-таки ушла бы, Мариетт? – я побуду с ними. Я не уйду.

– Нет.

Отходит к стене, опирается плечом в спокойно-выжидательной позе. Все играют в спокойствие. Хаггарт очень вежлив; аббат прост и серьезен. И только Хорре до конца остается самим собою; лениво набивает трубку и с неудовольствием подает аббату.

Хаггарт. Поторопись, Хорре: аббат наш гость. Наш табак может не понравиться вам, аббат, мы курим очень крепкий.

Аббат (закуривая). А я курю всякий! Вы давно здесь поселились?

Хаггарт. Около двух месяцев. Кажется так, Хорре?

Хорре. Так.

Хаггарт. Да, около двух месяцев. А как в нынешнюю зиму улов, господин аббат? Вы довольны?

Аббат. Не похвалюсь. Нет, не похвалюсь! Очень мешали бури. А здесь вам неудобно было жить? Холодно, я думаю.

Хаггарт. Да, продувало. Скажите, пожалуйста, чей этот замок? По виду он очень стар и уже давно необитаем. Я заметил его с моря.

Грохот, треск и рев. Башня вздрагивает, колеблется до самого основания. С потолка и от рассевшейся оконницы отрывается несколько камней и с гулом катятся по полу.

Хорре. Ой, Нони! Якорь-то уже поднят. Бегите-ка, девица, пассажирам пора выходить. Тащи ее, поп!

Все стоят бледные. Только один Хаггарт не тронулся с места; бледен и он, но не от страха.

Аббат. Не пойти ли тебе, дочь? – я побуду здесь.

Мариетт. Нет!

Говорит Хаггарт, небрежно отталкивая ногою свалившийся камень.

– Я боюсь утомить вас вопросами, господин аббат. Но вы так предупредительны, что невольно является желание…

Аббат (сердито). Не скаль зубы перед смертью, юноша! Умирать, так умирать, никто от этого не отказывается, а паясничать стыдно! И я не маркиз; а ты не граф, чтобы говорить мне Вы.

Хаггарт гневно топает ногою.

– А! Ну, и хорошие же вы люди, ну, и хорошая же ваша страна – с вами можно умереть от смеха! Эй ты, храбрый лжец, поп, отвечающий на все вопросы, ответь-ка еще на один: не отдашь ли ты мне дочери своей, вот этой, Мариетт? Я хочу взять ее в жены. Может быть, я люблю ее. Ты этого еще не слыхал? Ага! Ты молчишь, храбрый лжец! Так вон же отсюда! Гони их, Хорре – мы будем умирать одни!

Мариетт берет поднятую руку Хаггарта, тихо опускает ее.

– Кто же здесь лжет, Хаггарт? Уж не я ли, та, которую только для тебя звали и зовут Мариетт? О, Хаггарт, – о, безжалостный Хаггарт!

Картина 3

Солнечное, радостное утро. Отлив.

Далеко в море уходит бархатная отмель; вернулись с ночной ловли рыбаки и выгружают сверкающую рыбу. Тяжелые баркасы повалились на бок, тяжелые, старые баркасы с залатанными боками, с ободранным килем; одни лежат спокойно, зарывшись в ил и песок, другие по круглым каткам вытаскивают дальше на берег утомленные, но веселые рыбаки. Но большинство рыбаков, особенно старики, отдыхают: стоят по двое, по трое, покуривают изогнутые трубки, лениво обмениваясь словами, и смотрят на женщин, сгибающихся под тяжелыми плетенками с рыбой. Женщины работают все, молодые и старые, чуть-чуть не старухи: возле работающих вертятся дети и тоже помогают: прыгают, ссорятся, подбирают все ту же сверкающую танцующую рыбу. Светлыми зеркалами блистают маленькие, забытые океаном, лужи; вода нагрета солнцем, испаряется и пахнет.

Здоровые, обветренные лица, смуглые груди, открытые солнцу и морю, глаза, смотрящие ясно, празднуют свой день дети глубоких вод, неистовых шквалов, океанской тишины, священной, как церковная служба. Нет громкого крика, но говор дружен и весел, нетороплив и ритмичен: отзвуки округлых валов, перекатывающихся тихо. Солены и просты шутки.

Обросший щетиною рыбак смотрит на женщину, слегка согнувшуюся под ношей, и шутит лениво, не выпуская изогнутой трубки из желтых зубов:

– Ой, тяжело, Мадлен! Зачем поднимаешь так много?

– Подняла же тебя, а ты не легче!

Ставит плетенку на песок и оба улыбаются дружелюбно – давно уже они муж и жена. Женщина повторяет, передыхая:

– А ты – ты ведь не легче.

– Ты слышишь, что она сказала? – он пережевывает шутку и еще раз повторяет ее соседу: – Сказала, будто я не легче.

Тот обдумывает и в знак того, что понял, и что ему смешно, вынимает на миг трубку, кривит бритые губы – и снова поспешно тянет, нагоняя потерянное время.

– Стоят, как дармоеды, – с притворной яростью говорит женщина, поднимая корзину. Но ей радостно, что они стоят, как дармоеды: пусть бы всегда так стояли.

И еще раз, но уже весело, кричит она, оглядывается назад и кричит:

– Сегодня и платье сушить не надо!

Из другой кучки рыбаков ей смотрят вслед и понимают ее.

– Не хотел бы я родиться женщиной, – говорит один, помоложе.

– А кто хотел бы? Уж не я ли? – отвечает старый, слегка насмешливый голос.

– Это я так говорю. Сегодня хороший улов. Рыба шла, как заколдованная.

Молчат и смотрят друг на друга.

– Кто же ее околдовал? Не ты ли?

– Не знаю кто. Рассказывают, что дикий Гарт знает какие-то слова…

– Какие же слова знает Гарт?

– Не знаю. Помнишь, Рибо, как тогда сразу утонули трое: Мюлло, да Саламбье, да Ланне. Тогда все женщины ждали на берегу.

– А кому же было ждать? Уж не мне ли? Я сам едва выбрался.

Проходит девушка с плетенкой; ей помогает молодой веселый рыбак.

– Ты придешь сегодня танцевать, Франсина?

– Нет.

– Приходи. Я придумал новое па. Я возьму тебя на плечи и унесу в лес.

Оба смеются.

– Это ты сам придумал, или дедушка тебе рассказал?

Уходят. А у этих двоих продолжается медлительный, как молчание, осторожный разговор:

– Филиппа ударил угорь.

– Что же Филипп? Ты говоришь, его ударил угорь.

– Филипп? Ничего. Вон Филипп.

Филиппу хочется быть старше, чем он есть: он уже стоял со стариками и курил; но недолго – пошел к девушкам помогать и болтать глупости о своей любви. Молодой он и красивый, но никогда не любила его Мариетт. А он всегда любил ее – всегда. Теперь он что-то нашептывает одной из девушек, а сам все оглядывается – где-то Мариетт?

– Ты такая красивая… – говорит он, обнимая.

Девушка сердито отталкивает руку:

– Иди любезничать к другой. Отчего у вас никто так много не врет про любовь, как ты? Ты всех любишь, сегодня одну, завтра тех. Ты столько отдаешь любви, как дырявая барка воды, и никому это не нужно.

– И тебе не нужно?

– И мне. Иди к Мариетт. Потому что ты все лжешь про любовь. Иди к Мариетт! Или нет, не ходи: тебя убьет Гарт.

Смеется.

– Я не боюсь Гарта, – угрюмо говорит Филипп.

– Вы все не боитесь Гарта. Оттого он и голоса поднять не смеет, ему страшно, как бы не услышал его Филипп.

Из толпы рыбаков, выволакивающих баркас, доносится громкой, весело повелительный голос Хаггарта:

– Как ты тянешь канат, Фома! Это не псалом, который можно тянуть две недели. Смотри, как я!

Баркас, подернувшись, быстро подается вперед.

Старый рыбак угрюмо бросает веревку и отходит в сторону:

– Ты сильный человек, Гарт. Ну – и тяни.

Отходят и другие, повторяя одни со смехом, другие серьезно и просто:

– Тяни один. Ты сильный человек, Гарт!

Хаггарт остается один у каната, и равнодушно смотрят на его усилия рыбаки.

– Одному нельзя, баркас слишком тяжел! – говорит Хаггарт, сердито бросая канат.

И старый рыбак из толпы, тот, что вышел первый, отвечает с насмешливой поучительностью:

– А если одному нельзя, то и кричать одному не надо. Пусть все и кричат!

Грубоватый, тяжелый хохот. Снова все берутся, тянут – с ними и весело смеющийся Хаггарт.

– Это так! Это правда, – говорит он. – Ну, а я все-таки буду кричать. Эй, ровнее тяни! Крепче. Разом! Кто тянет канат, как мочалу из тюфяка?

Громче всех в этой стороне смеется над Хаггартом Филипп – хочет, чтобы услыхали его. И, кажется, Хаггарт услышал – оглянулся. Кажется, услышала и Мариетт – проносила к берегу пустую корзину и оглянулась. И с внезапностью человека, расточающего никому не нужную любовь, бросает свою девушку Филипп и быстро подходит к Мариетт:

– Не помочь ли тебе, Мариетт?

Женщина не оборачивается и не отвечает, но Филипп, продолжая говорить, идет за нею. И низкою зеленой полосою стелется отошедшее от берегов море, и как дым ладана, но улегшийся после жаркой молитвы, клубится голубой туман в извилинах скалистого берега. А те двое продолжают неторопливый обдуманный разговор:

– Так ты говоришь: Филиппа ударил угорь?

– Разве угорь? Нет, я сказал: его ударил скат.

Трубка вынимается изо рта:

– Так разве он не знает?..

А во все время, пока люди работают и смеются и говорят – сидит в сторонке, на невысоком камне, глубоко равнодушный и слегка пьяный Хорре. Камень невысок, и узловатый Хорре похож на краба, вылезшего погреться на солнце. Но и краб, пожалуй, не остался бы так равнодушен к человеческим делам, как Хорре: курит, сплевывает – разве только удивляется временами: как это они могут. Но когда слышит сильный голос Хаггарта, но когда видит проходящую мимо Мариетт – становится угрюм и угрожающ. И слабо ворочает тяжелыми клешнями.

– Ах, Нони, Нони! Я умный человек, но я ничего не понимаю в твоих поступках.

Проходят двое:

– В этом месте нет дна, говорят.

– Везде есть дно.

– Я сам не знаю, но так говорят. Говорят, что утонувшие в этом месте никогда не доходят до дна. Вероятно, они похожи на подводных птиц, как ты думаешь?

– А у неба есть дно?

– У неба есть. Давай смотреть. Сегодня такое хорошее небо.

Останавливается и задирает голову. Но второй дергает его за руку, и говорит угрюмо:

– Идем! Только у человеческого горя нет дна… Смотри туда, если хочешь.

– Хорошее утро!

– Хорошее утро.

Уходят, один угрюмый, другой веселый и беспечный – и равно ласкает небо их обоих. Медленно, красиво клонясь под тяжелой плетенкой, идет Мариетт и ей сопутствует теряющий голову Филипп.

– Ты слышишь, какой сильный голос у Гарта? – спрашивает Мариетт.

– Слышу, Мариетт.

– Не зови меня Мариетт. Гарт говорит, что некоторые люди умирают даже в двадцать лет – тебе не приходилось слышать? Тебе тоже двадцать лет.

– Да, уже двадцать, Мариетт.

– Или ты хочешь, чтобы я сама сделала это? – в гневе останавливается женщина.

– Для него?

– Да, для него. Зачем ты каркаешь мое имя, уверяю тебя, меня никогда не называли так. Никогда!

Филипп говорит вызывающе:

– Я выхожу в лодке один и всему морю кричу! Мариетт, Мариетт! Я целовал Мариетт!

Женщина окидывает его презрительным взором:

– Да, так говорят все.

– Ты знаешь, старик, – она гневно подходит к Хорре и бросает в него слова, как камни: – вот этот был моим женихом и целовал меня.

Филипп уходит, повторяя со смехом:

– Мариетт, Мариетт!

– Знаю, – угрюмо отвечает Хорре.

– Нет, ты ничего не знаешь. Ты мне мешаешь жить, волк! В моей груди стояла радость поверх сердца, зачем вы все расплескиваете ее? – кому нужно расплескивать мою радость, чтобы она сохла на песке. Это я солгала: Филипп никогда не целовал меня. Слышишь? Я ненавижу Филиппа.

– Слышу.

– Хорре?

– Мариетт?

– Кто зажигал вчера огни у мыса? Скажи-ка.

Хорре хрипит насмешливо:

– Ты ошиблась. Это не был огонь. Это был маяк святого Креста.

– Уж и хорошо ты придумал! Но не лги: это был огонь. И я знаю, кто зажигал его.

– Скажи: дьявол! Мне все равно.

– Ой, берегись, Хорре! Или у тебя две головы?

– Будь бы две, одну я давно отдал бы твоему Хаггарту. А то одна. Куда ты девала его голову, Мариетт?

– Ты мне не даешь жить, волк. Ты опять поил джином маленького Нони?

– Вон идет твой муж. Скажи ему.

Мариетт окидывает его гневным взглядом и уходит. Издали окликает ее Хаггарт:

– Мариетт!

И не оглядываясь, она отвечает:

– Мне некогда, Гарт.

– Ого! – говорит Хаггарт, усаживаясь на камень возле Хорре. – Это ты опять рассердил ее, матрос? Не надо этого, кому-нибудь от этого может быть плохо. Ты глуп, Хорре: почему ты не любишь ее?

– Как тебе сказать, Нони? – говорит матрос осторожно.

Хаггарт весело перебивает его:

– Так, будь осторожнее. Если бы ты пошевелишь мозгами, матрос, ты бы понял: ты должен любить ее. Почему? Потому что она похожа на меня. Вот смешно: она похожа на меня, как сестра! Сестричка Мариетт.

– Все люди похожи, и все люди разные, – уклончиво говорит матрос.

– Мне хочется поплыть к тому старому шаману и схватить его за ожерелье, пусть скажет: не от одной ли мы матери, я и Мариетт.

Смеется.

– Тебе весело, Нони?

– Да. Понюхай мои руки, Хорре, – как славно пахнут они морем! Можно подумать, что я весь океан пропустил сквозь пальцы.

– Пахнут, но только рыбой. Не обижайся, Нони: так пахнут руки и у негра в камбузе.

Хаггарт хмурится, но тотчас же гнев его переходит на смех.

– Вот бы я посмотрел акулу, которая захочет съесть тебя: тебя нельзя ни проглотить, ни выплюнуть.

– Тебе очень весело, Нони?

Хаггарт быстро:

– Да. Мне мешает жить один человек. А у тебя синяк, матрос? – это не бывает даром. Ты где-нибудь нагулял его. Что? И где ты пропадал три дня? Ты где пропадаешь по три и по четыре дня, – Хорре?

– Я ходил бражничать, Нони, я бражничал в городке.

– Ну, и хороший же ты человек, Хорре! Теперь не скажешь ли ты, что ты пил джин и тебя побили?

– Кое-что было, Нони.

Хаггарт вскакивает на ноги и с крепким гневом, наклонившись, говорит матросу:

– Нет, а не скажешь ли ты, что видел тех и они ждут меня. Эй, Хорре – ну-ка скажи!

Хорре покорно отвечает:

– Нет, капитан, не скажу.

Хаггарт садится:

– Я знал, что не скажешь. Трубку!

– Есть.

– Я уже вижу, как вы там хныкали, скрипели зубами и клялись. Или всю жизнь мне таскать их на хвосте, – ты как думаешь, боцман? Вчера кто-то зажигал огонь у мыса, но я не хочу знать, кто это был. Я думаю, что там никого не было. Хм! Я уже слышу, как одни говорят: мы не можем без капитана, англичанин проглотит нас. А другие: лучше пойдем и убьем его, чем столько ждать. А я хочу жить здесь.

– Живи.

Молчанье. Проходят двое стариков; один совсем старый, с выгнутой колесом спиною, шамкает ворчливо:

– Говорят: Рикке, эй, дедушка Рикке. А кто будет плести сети? У меня соленая вода в глазах. Я вижу, как сквозь воду – кто будет плести сети? Вот тебе и весь тут дедушка Рикке…

Хорре. Все ходят и хвастают, что хороший улов. Правда это, капитан?

Хаггарт. Я хочу жить здесь. Да, правда. Сегодня хорошее утро – вода пахнет! И зачем ты говоришь мне капитан? – давай теперь разговаривать, как друзья. Я очень счастлив, Хорре!

Хорре. Нет, Нони, это не правда. Если бы это была правда, я выколотил бы тебя из моего сердца, как вот эту трубку. Ты очень несчастлив, Нони.

Хаггарт смеется:

– Ну-ка дальше! Сегодня я очень добрый и буду слушать.

– Ты добрый, а меня не стал бы есть и австралиец: так я горек от желчи. Может быть это совесть, как ты думаешь, Нони? – но мне стыдно смотреть на тебя. Я краснею, как девица, когда вижу тебя с этими пройдохами и мошенниками, мне хочется ослепнуть, Нони, чтобы никогда этого не видать.

– У тебя мозги перевернулись, матрос, вот что. Посмотри на море. Оно у них и у нас и это значит, что мы одинаковые. Оно у них и у нас, Хорре!

Оба, задумавшись, смотрят на широкий горизонт. Далека зеленая полоска воды, но над всем царит она, как те белые облака, что вдруг выплыли на середину небесной синевы, сложились царским троном для грядущего Владыки. Маленький белеет парус: скосило его ветром и несет по простору; и ширью, и воздухом, и светом захлебывается грудь.

Хаггарт. Ты хнычешь, Хорре? Какой дурак – он хнычет.

Хорре. Туда мне хочется, Нони!

Показывает рукой на горизонт.

– Но ты дурак – зачем ты хнычешь?

– Я не дурак, капитан. Но ты забыл правду, Нони, как негр. Ты думаешь, они любят это? – обводит пальцем горизонт. – Нет! Они тащут из него что попало: рыбу, траву, обломки кораблей. На обломках кораблей они варят свой суп. Нони! Оно им нужно только для того, чтобы обкрадывать его – вот как они его любят.

Хаггарт. Как отца, который кормит, лучше так скажи, матрос.

Хорре. Нет, Нони, как козу, которую доят. Ты видал здешнего человека, который поклонился бы морю? Нет. Кланяются они в другую сторону, а сюда только плюют. Они и прокляли бы его, да боятся! Они ненавидят его, Нони, ужасаются, как страшилища, обманывают его, как Бога! Ты был с ним когда-то, теперь ты против него: берег всегда против воды, Нони.

Хаггарт. Берег всегда против воды! Если ты сам это придумал, то это очень хорошо.

Хорре. А твои глаза уже и этого не видят? Эх, Нони! Ты никогда не был слишком добр, это правда, а он – разве добр? Но ты умел дарить, как он. Эх, Нони! Ты бросал им деньги, джин, танцы, ты дул на них горячим ветром, от которого звонили их колокола – вот что ты делал, когда приходил на землю! У тебя были товарищи, которых ты любил, но у тебя были и враги. А где теперь твои враги? – у тебя все друзья.

Хаггарт. Не все.

Хорре. Я пьяница, это верно, меня давно нужно повесить на рее, но мне было бы стыдно жить без врагов. У кого нет врагов, тот всегда дезертир, Нони.

Хаггарт. Это хорошо, что мы говорим с тобой как друзья. Я немного устал улыбаться, может быть, мое лицо еще не привыкло к этому – я не знаю, может быть. Но я устал. И мне мешает жить один человек. И еще может быть, что вот все это – сон. Ты не думаешь этого, Хорре? Ну, не думай, и я ведь этого не думаю. И еще вот что хорошо бы: сломать ногу. Прыгать среди скал и нечаянно сломать ногу.

– Зачем же это? Ты что-то круто берешь руля, Нони.

– Чтобы почувствовать боль.

– Тише, идет Мариетт.

– Твоя жена. Да, идет твоя жена.

– Тише, матрос! Мне мешает жить один человек. Но я счастлив, уверяю тебя, я счастлив, дружище. Нет, ты посмотри, как идет Мариетт! Послушай: это во сне я видел человека, который мешает мне… Здравствуй, Мариетт, сестричка!

– Здравствуй, Гарт! Ты еще так не говорил мне никогда.

– Тебе нравится?

Встает против Мариетт и доверчиво обводит пальцем вокруг ее глаз.

– Какие большие глаза! В твои глаза должно быть много видно, Мариетт, много моря, много неба. А в мои?

Оборачивается к морю и, окружив глаза кольцом пальцев, смотрит и говорит успокоено:

– И в мои много.

– Хорре… – начинает Мариетт, и Хаггарт быстро оглядывается:

– Ну, что, Хорре? за что ты не любишь его, Мариетт. Мы так с ним похожи.

– Он похож на тебя? – говорит женщина с презрением. – Нет, Хаггарт! Но вот что он сделал: он сегодня опять поил джином маленького Нони. Мочил палец и давал ему. Он его убьет, отец.

Хаггарт смеется.

– Разве это так плохо? Он и меня поил так же.

– И окунал его в холодную воду. Мальчик очень слаб, – хмуро говорит Мариетт.

– Я не люблю, когда ты говоришь о слабости. Наш мальчик должен быть силен. Хорре! Три дня без джину.

Показывает пальцами три.

– Кто без джину? Я или мальчишка? – мрачно спрашивает Хорре.

– Ты! – гневно отвечает Хаггарт. – Прочь отсюда.

Матрос угрюмо собирает пожитки – кисет, трубку и флягу – и, переваливаясь, уходит, – но недалеко: садится на соседнем камне. Хаггарт и жена смотрят ему вслед.

Работа кончилась. Теряя блеск, валяется последняя неподобранная рыба: уже и ребятам лень наклоняться за нею; и втаптывает ее в ил равнодушная; пресыщенная нога. Тихий, усталый говор, спокойно-веселый смех.

– Какую сегодня молитву скажет наш аббат? Ему уже пора идти.

– А вы думаете, что это так легко: сочинить хорошую молитву? Он размышляет.

– А у Селли прорвалась плетенка, и рыба сыпалась оттуда. Мы так смеялись!

– Мне и теперь смешно!

Смех. Два рыбака смотрят на далекий парус.

– Всю жизнь я вижу, как мимо нас идут куда-то большие корабли. Куда они идут? Вот они пропадают за горизонтом, а я отправляюсь спать; и я сплю, а они все идут, идут. Куда, ты не знаешь?

– В Америку.

– Мне хотелось бы с ними. Когда говорят Америка, у меня звенит сердце. Что это, нарочно: Америка, или правда?

Шепчутся несколько старух:

– Дикий Гарт опять рассердился на своего матроса. Вы видели?

– Матрос недоволен. Посмотрите, какое у него постное лицо.

– Да, как у нечистого, которого заставили выслушать псалом. Но только и дикий Гарт мне не нравится, нет. Откуда он пришел?..

Шепчутся. Хаггарт жалуется тихо:

– Зачем у тебя для всех одно имя, Мариетт? Так не должно быть в правдивой стране.

Мариетт говорит со сдержанной силой, обе руки прижимая к груди:

– Я так люблю тебя, Гарт: когда ты уходишь в море, я стискиваю зубы и не разжимаю их, пока ты не приходишь снова. Без тебя я ничего не ем и не пью; без тебя я молчу, и женщины смеются: немая Мариетт! Но я была бы сумасшедшей, если бы разговаривала, когда я одна.

Хаггарт. Вот ты опять заставляешь меня улыбаться. Так же нельзя, Мариетт, я все время улыбаюсь.

Мариетт. Я так люблю тебя, Гарт: во всем часы, днем и ночью, я думаю только о том, что бы еще отдать тебе, Гарт? Не все ли я отдала? – но это так мало, все! Я только одного и хотела бы: все дарить тебе, дарить. Когда заходит солнце, я дарю тебе закат, когда оно восходит, я дарю тебе восход – возьми его, Гарт. И разве все бури не твои? – ах, Хаггарт; как я тебя люблю!

Хаггарт. Я так сегодня буду бросать маленького Нони, что заброшу его на облака. Ты хочешь? Давай смеяться, сестричка Мариетт. Ты совсем как я: когда ты так стоишь, мне кажется, что это стою я, нужно протереть глаза. Давай смеяться! Вдруг я когда-нибудь перепутаю: проснусь и скажу тебе: здравствуй, Хаггарт!

Мариетт. Здравствуй, Мариетт.

Хаггарт. Я буду звать тебя: Хаггарт. Хорошо я придумал?

Мариетт. А я тебя Мариетт.

Хаггарт. Да. Нет. Лучше зови меня тоже Хаггарт.

Мариетт печально:

– Ты не хочешь?

Подходят аббат и старый Дан; аббат громко басит:

– Вот и я, вот я несу молитву, дети. Как же, сейчас придумал, даже жарко стало. Дан, что же не звонит мальчишка? Ах, нет: звонит. Дурак, он не в ту веревку – ну, да все равно, и так хорошо. Хорошо, Мариетт?

Звонят два жиденьких, но веселых колокола. Мариетт молчит, и Хаггарт отвечает за нее:

– Хорошо.

– А что говорят колокола, аббат?

Собравшиеся кругом рыбаки готовятся к смеху, всегда повторяется одна и та же неумирающая шутка.

– А ты никому не скажешь? – хитро щурится аббат и басит: – Папа – плут! Папа – плут!

Весело хохочут рыбаки.

– Вот этот человек, – гремит аббат, указывая на Хаггарта, – самый любимый мой человек! Он сделал мне внука, и я написал об этом папе по-латыни. Но это было уже не так трудно – верно, Мариетт? а вот он умеет смотреть в воду. Он предсказывает бурю так, как будто он сам делает бурю? Гарт! Ты сам делаешь бурю? И откуда у тебя дует ветер – ведь ты сам ветер.

Одобрительный смех. Старый рыбак говорит:

– Это правда, отец. С тех пор, как он здесь, нас ни разу не застал шторм.

– Еще бы не правда, когда я говорю. Папа – плут, папа – плут! Все здесь. Становитесь на молитву. Прогнать ребятишек, пусть там молятся по-своему: ходят на головах. Папа – плут, папа – плут…

Старый Дан подходит к Хорре и что-то говорит – тот отрицательно мотает головою. Аббат, напевая «папа – плут», обходит толпу, бросает короткие замечания, иных дружески похлопывает по плечу.

– Папа – плут. Здравствуй, Катерина, – живот-то у тебя, ого! Папа… Все готовы? А Фомы опять нет – уже второй раз уходит он с молитвы. Скажите ему, что если еще раз – он недолго пролежит в постели. Папа – плут… Ты что-то невесела, Анна – это не годится. Жить нужно весело, жить нужно весело! Я думаю, что и в аду весело, но только на другой лад. Папа – плут… Вот уже два года, как ты перестал расти, Филипп. Это не годится.

Филипп отвечает угрюмо:

– И трава перестает расти, если на нее свалится камень.

– И еще хуже, чем перестает расти: под камнем заводятся черви. Папа – плут, папа – плут…

Мариетт говорит тихо с печалью и мольбой.

– Ты не хочешь, Гарт?

Хаггарт упрямо и мрачно:

– Не хочу. Если меня будут звать Мариетт, никогда не убью того. Он мне мешает жить. Подари мне его жизнь, Мариетт: он целовал тебя.

– Как же я могу подарить то, что не мое? Его жизнь принадлежит Богу и ему.

– Это неправда. Он целовал тебя, разве я не вижу ожогов на твоих губах? Дай мне убить его и тебе станет так и радостно и легко, как чайке. Скажи да, Мариетт.

– Нет, не надо, Гарт. Тебе будет больно.

Хаггарт смотрит на нее и говорит с тяжелой насмешливостью:

– Вот как! Ну, так это неправда, что ты даришь мне. Ты не умеешь дарить, женщина.