– Летиция, – я чуть не налетела на Ирму, которая остановилась, повернувшись ко мне лицом. – Не замыкайся в себе. Ты же сама вынесла из истории Урсулы и Хельмута, что молчать вредно.

– Что? – я не поняла, к чему она ведет.

– Нет, ты не должна рассказывать что-то мне, мы знакомы пару дней, но у тебя же есть близкие. Поговори с ними о том, что тебя мучит.

Я не стала уверять ее, что на самом деле меня ничего не мучит, потому что она бы все равно мне не поверила. Мы продолжили путь молча.

Но через пять минут на меня что-то нашло.

– Нет, я хочу вам об этом рассказать.

Ирма обернулась.

– Я слушаю.

– Год назад умер мой дедушка. Папа мамы. Он тоже умер от инфаркта, – я стиснула левую руку в кулак, и со всей силы сжимала его правой. – Мама его очень любила. Прямо как Уве Хельмута. И ей было тяжело. А я не смогла ее поддержать. Потому что я… У меня синдром Аспергера. Но я думаю, он меня не оправдывает. Мама всегда верила, что я смогу его преодолеть. Папа говорил, что не смогу, у меня так запрограммирован мозг, но она верила. И я верила благодаря ей. Но у меня не вышло. Она ждала моей поддержки, а у меня в голове была пустота. Я не могла ее обнять, ненавижу, когда ко мне прикасаются, я не могла подобрать слов. Я стояла с бездушным лицом. Я не понимала, что она чувствует не только потому что никогда не различаю чувств и эмоций, но и потому, что не была близка с дедушкой. Да я видела-то его три раза в жизни, потому что он жил далеко и сразу понял, что со мной особо не поболтаешь.

Ирма подошла на шаг ближе ко мне, но я, наоборот, отступила и заторопилась закончить. Если она что-то скажет, я не доскажу.

– Я отстранилась от нее, бросила наедине с горем. Просто я правда не знала, что делать. Я ничего не понимала. И она во мне разочаровалась. Она так хотела семью, где все друг друга поддерживают, эти теплые отношения. Я родилась, и она узнала от врачей, что у меня аутизм, а это большое препятствие, потому что от меня не будет эмоциональной отдачи. Я говорю это словосочетание, но даже не понимаю, что оно значит, – я чуть не рассмеялась. – Но она не смирилась, она верила, что я буду обычной. Я ее разочаровала. Через полгода они с папой развелись. И она сказала, что мне стоит пожить с ним. Это моя вина. Она не хочет меня видеть из-за… меня.

Я подняла глаза на Ирму. Ее лицо что-то выражало.

– Мне очень жаль, Летиция. Но это не твоя вина.

– Конечно, не моя. У меня же синдром Аспергера, он все оправдывает. Только мне от этого еще хуже.

– Слушай, посмотри на Хельмута и Урсулу. У них не было никакого синдрома, но их отношения с семьей тоже были драматичными. Они молчали, когда нужно говорить, не знали, что делать, и как себя вести.

– И что?

– А то, что похожие сложности испытывают и люди без Аспергера. Да, у тебя все усиливается этим, но это же не значит, что одна ты такая ужасная, а остальные идеальны. Дело в том, что жизнь и отношения с людьми сами по себе очень сложные. Особенно отношения близких людей друг с другом.

– Вы призываете меня к тому же, к чему моя мама? Забыть про аутизм и пытаться быть как обычный человек? Я же говорю, у меня не выйдет.

– Я призываю тебя к тому, чтобы ты перестала себя корить и приняла такой, какая есть.

– Как я могу это сделать, если я такая? Все обычные люди учатся на своих ошибках и потом поступают по-другому, но если сейчас повторится та же ситуация, я никак не поменяю свое поведение.

– Ты с кем-нибудь разговаривала об этом?

– Нет. Я даже про то, что у меня аутизм, никогда никому не говорю, не то что про это.

– Я не знаю всей твоей проблемы полностью. Я для тебя чужой человек. Но у тебя есть близкие, которые любят тебя, несмотря ни на что. Может, есть смысл обсудить все с ними? Ты не одна, вокруг куча людей с похожими переживаниями, даже если у них нет синдрома Аспергера. Подумай об этом.

– Теперь вы знаете, почему я себя так странно веду, – зачем-то упомянула я.

– Да. И я тоже не знаю, что тебе сказать в ответ на твою историю. Потому что раньше я с таким не сталкивалась. У меня не хватает слов, я не уверена, какие будут правильными, а какие нет.

– Нужно все-таки побывать в доме.

Я повела Ирму за собой по тихому лесу.

И вот мы уже у дома. Перелезли через забор и вошли внутрь.

Сначала я показала Ирме кухню. Ящик, в котором были письма, тарелку, под которой лежала фотография.

– Ты взяла ее с собой?

Я вынула из рюкзака снимок и протянула женщине. Она слегка улыбнулась.

– Мне здесь одиннадцать лет. Так где именно ты ее нашла?

Я уложила фотографию под миску со сгнившей кашей, так, чтобы торчал только кончик. Ирма обошла кухню кругом, заглянула в ванную.

– Все для того, чтобы никто не знал, что они тут живут. Печь вместо плиты, керосиновые лампы вместо нормальных, для того, чтобы не платить за электричество. Вода не проведена, грели в кастрюлях. Неудивительно, что они нигде не зарегистрированы. Я пробовала найти того, кто продал им этот дом, но тщетно, – сказала она.

Из кухни мы попали в спальню. Ирма осмотрела в ней каждый уголок, но ничего не подсказывало, куда делись хозяева.

– В этот нет смысла, – выпрямившись, заключила женщина. – Они будто испарились, ни одного следа.

– Я так думаю, что они много лет не могли нарушить молчание, писали письма, но не отправляли их. И в октябре 1994 таки решились рассказать правду. Но за несколько дней до отправки письма получили весточку от Уве. И после этого пропали.

– Но что же случилось? – Ирма вернулась в кухню. – Все готово к обеду, моя фотография под тарелкой… Может, они получили письмо перед ужином, прочли его, окончательно пали духом, оставили снимок на столе, прижав тарелкой, чтобы с ним ничего не случилось, потому что он дорог для них, письмо куда-то дели, потому что тут его точно нет, мы все обыскали, и…

– И что-то с собой сделали, – вырвалось у меня.

Ирма глянула на меня. Мы обе знали, что это единственный логичный вариант. Вся цепочка ведет именно к этому.

– Даже если так, где тогда тела? Я поспрашивала, никаких неопознанных трупов тут не находили, все, кто умирал в поселках и домиках в лесу примерно в 1994 году и потом, были зарегистрированными жителями, ко всем приезжали родственники, и немцев среди них и их семей не было.

Я молчала. Мне нечего было на это сказать.

– Ладно, пора уходить. Все равно было бы глупо надеяться найти их, живыми или мертвыми.

Мы вышли в темный, длинный коридор. Ирма включила фонарик на телефоне и осветила его.

– Что это? – я указала рукой.

– Где? – Ирма посветила вглубь коридора.

– Это дверь.

– Но ведь в доме всего одна комната и ванная с кухней. Мы уже повсюду были.

– Может, кладовая.

Я подошла к двери, которую в прошлый раз не увидела из-за темноты. Взялась за ручку и открыла.

На секунду мы с Ирмой замерли. Обе были уверены, что найдем за дверью что-то страшное, скелеты мужа и жены в обнимку. По крайней мере, моя фантазия рисовала мне такую картину. Но перед нами была только еще одна дверь. А между ними прихожая с тумбочкой и лавкой.

Задний выход. Почему я его не заметила? Я вышла в сени и распахнула вторую дверь. Лицо обдул холодный осенний ветер. Я ступила во двор, Ирма за мной. Мы закрыли дверь и сразу поняли, в чем дело.

Сзади не было ручки. Выход сливался со стеной, был ее частью, а сени – частью коридора. От старости все покрылось мхом, от чего маскировка стала еще более умелой.

– Интересная конструкция, – хмыкнула Ирма.

Мы вернулись в сени, оставив дверь открытой, чтобы при дневном свете все осмотреть. Впрочем, ничего интересного здесь тоже не было. В шкафчике стояла обувь. Больше никаких вещей. Я собралась выходить, как вдруг Ирма меня окликнула:

– Смотри!

Я присела рядом с ней на корточки. Под лавкой лежал лист бумаги. Ирма взяла его и развернула.

Это было то самое письмо, которое Уве впервые за 14 лет отправил родителям. Видимо, оно пролежало тут все эти годы. В сенях сухо, так что бумага и чернила не повредились.

Мы встали. Ирма сжимала послание в руках.

– Это что же получается. Бабушка и дедушка бросили письмо тут, а потом… ушли.

Мы снова вышли на улицу. По трем сторонам от нас только лес.

– Если мы пойдем через лес, то куда выйдем? – спросила Ирма.

– Если налево, то в мой поселок, направо – в другой, там, где живут друзья папы.

– А прямо?

– Не знаю, но я смотрела с вершины другой горы, вроде только деревья, никаких жилых домов.

– Значит, мы идет прямо, – Ирма решительно шагнула к лесу.

Я ее остановила.

– Что вы делаете? Зачем нам туда?

– Потому что дедушка и бабушка пропали там.

– С чего вы взяли?

– Все указывает на то, что они вышли из дома в тот день в октябре 1994. Вышли через этот выход, а не через главный. Значит, они пошли в лес, а не в поселок или еще куда. И это брошенное письмо все подтверждает. Они окончательно пали духом, поняли, что уже ничего не исправить. Глянули друг на друга, с письмом в руках вдвоем вышли в сени. Еще раз прочли его, бросили и ушли в лес. И умерли там.

– Это… очень вероятная теория, но все могло быть не так.

– А как? Ни один старожил из двух соседних поселков их не помнит, я пообщалась. И это логично, ведь кроме как к статуе и за продуктами они никуда не ходили, и то, в эти редкие выходы старались людям на глаза не попадаться. Если бы они ушли к поселкам, и с ними что-то случилось бы там, мы бы уже узнали об этом. А значит, они в лесу.

Ирма говорила вполне логично, и я прекрасно осознавала, что скорее всего она права, но все равно не понимала ее желания идти по следам Шульцев.

– Хорошо, все вполне могло быть так. Но нам-то зачем идти в лес?

– Чтобы их найти.

– Послушайте, вы, ну, – я не могла подобрать слов, – взрослая, умная. Как мы их найдем? Этот лес может тянуться на много километров. Мы же не будем неделями бродить по нему в поисках того, чего там, возможно, и нет.

– Летиция, – Она глянула мне в глаза, и я постаралась не отводить взгляд. – Я не заставляю тебя идти со мной. Но у меня хорошая интуиция, я чувствую, что там что-то есть. И я пойду.

У меня с интуицией и предсказаниями будущего всегда были проблемы, так что я не стала как-то это комментировать.

– Нет, я пойду с вами, хотя мне непонятно, как мы что-то найдем.

Все-таки я начала эту историю. И нужно попытаться. Я же ничего не потеряю. Просто прогуляюсь.

Ирма кивнула и улыбнулась. Мы вошли в лес.

– Не думаю, что они… пропали далеко. В октябре тут холодно, а судя по тому, что вся их теплая одежда и обувь в доме, они ушли в чем были, – я попыталась себя успокоить, но получилось плохо.

– Не волнуйся, мы вернемся до сумерок. Пойдем по прямой, ты смотри налево, я направо.

– Думаете, они повесились на дереве? – ляпнула я.

– Все возможно, так что смотри в оба, – Ирма криво усмехнулась, глянув на меня краем глаза.

Мы прошли всего пять минут, но меня уже охватила тревога. Ненавижу ходить по новым маршрутам. А еще я боюсь того, что мы могли найти. Не хочу видеть их тела, не хочу не знать, что сказать в утешение Ирме.

– А мы не заблудимся? – не выдержала я.

Ирма недоуменно глянула на меня.

– Ну да, точно, в этом лесу невозможно заблудиться. Достаточно повернуть назад и просто идти, и ты выйдешь к тропинке, дороге, дому, поселку, – как всегда, когда я нервничала, я затараторила какой-то бред.

Мы заходили все глубже и глубже в лес. Погода становилась мрачнее. Дул сильный ветер. Я смотрела по сторонам, но ничего не видела ни вверху, ни внизу. Повсюду опавшие листья, бьют мне в глаза своей яркой желтой окраской.

– Смотри, там что-то есть, – Ирма ткнула пальцем куда-то прямо.

Я остановилась и увидела, что чуть дальше деревья поредели. Стало видно кусочек серого неба, на фоне него что-то зеленое, вроде, склон горы. А еще свет и пустоту.

Мы двинулись к концу нашего пути.

Когда мы остановились на краю я убедилась, что это точно конец. Напротив нас переливалась красками гора. Мы были на вершине другой горы. А между ними – пропасть.

Будто сговорившись, мы с Ирмой одновременно повернули голову направо, потом налево. Пропасть тянулась на ближайшие видимые километры.

Я подошла к краю и глянула вниз. Относительно пологий спуск усыпан огромными и маленькими камнями, редкие кустарники, на самом дне – ковер из опавших с деревьев на горах листьев. Эта место призвано быть диким.

Я осторожно отошла назад.

– Здесь слишком высоко, – прошептала Ирма.

– Думаете, они спрыгнули вниз? – я не решалась на нее глянуть.

– Я знаю. Обрыв не крутой, но каменистый, высокий. На дне тоже камни. Прыгнув, точно разобьешься об них. Я нашла пулю в тумбочке в спальне. Кажется, револьвер. У них было оружие, и они, скорее всего, застрелились, упав при этом вниз. В любом случае, они там. Метром дальше, метром ближе, неважно.

– Но я не вижу скелетов. Они же должны сохраниться? – я включила фонарик на телефоне, чтобы еще лучше рассмотреть дно, и прошлась немного по сторонам, в поисках тел.

– Это место идеально для смерти. Никто тебя не найдет, ведь оно у черта на куличках.

– Что? – я не поняла последнюю фразу.

Ирма повернулась ко мне.

– У черта на куличках. Ты не знаешь, что это значит?

– Я не понимаю, что это значит. Это метафора?

– Ну да. Поговорка.

– Ненавижу их, – ну правда, я никогда не понимаю смысла всех этих присказок, метафор, поговорок. Для меня все буквально, и когда люди сыплют всякими закрученными фразами, а потом смеются надо мной и говорят читать больше книг, чтобы не быть такой дурочкой, мне хочется…

– Что это? – Ирма рванула ко мне и вырвала телефон из рук.

Это мне тоже не понравилось, но я промолчала.

– Что?

– Там, на склоне. Что-то блеснуло, – она начала вертеть телефон в руках, пытаясь направить луч фонаря куда-то вниз.

– Вам показалось. Уже темнеет, пора идти.

– Нет, вон, – она провела фонарем по обрыву, и я увидела отблеск среди листьев.

– Это, наверное, какая-нибудь ерунда, – ничего умнее я придумать не смогла. Мне стало не по себе. – Пойдемте. Вы обещали, что мы вернемся до темноты.

– Сейчас, – кажется, она меня не слышала. Ирма всучила мне мой телефон, вынула свой, включила на нем фонарь, снова уловила блеск. – Давай руку!

– А…

Прежде чем я успела сказать, что ненавижу прикосновения, и что бы она не задумала, это плохая идея, Ирма схватила меня за правую руку и начала спускаться вниз по обрыву.

– Вы сошли с ума! – я забыла про уважение, которое должно быть в разговоре со взрослым человеком. Или и не вспоминала. – Там скользко, вы сейчас упадете, а я вас не удержу.

Она спускалась все ниже, боком, одной рукой удерживая фонарь, другой – оттягивая мою руку. Никогда еще я так крепко не держалась за человека.

Наконец, когда мы уже растянулись на все возможности человеческого тела, она достигла места, где был отблеск. Присела, посветила фонарем. Потом положила телефон на землю и что-то осторожно вытянула из листьев. Спрятала находку в карман, прихватила телефон и начала подниматься.

Я схватила ее за вторую руку и вытащила на ровную поверхность. Ирма, даже не отойдя от края, вынула находку из кармана. Женское украшение в виде сердечка со вставкой внутри, которое вешают на шею. Довольно крупное, потому и отблеск был сильный. Но не от самого сердца, – ему, судя по ржавчине, лет сто, – а от бриллианта, или что это такое, на нем. Ирма с трудом открыла его.

Наверное, украшение было очень дорогим, судя по качеству сделанного. А еще сделанным, видимо, на заказ. Фотография запаяна внутри, да еще и под пластиком. Будто владелица знала, что ей с этим кулоном придется пройти через многое, а потом он будет валяться под дождями в горах, и стремилась сберечь снимок любой ценой.

Прозрачный пластик был запылен и замутнен. Ирма протерла его, послюнявив палец. Мы обе уставились на фотографию мужчины лет двадцати с лишним.

– Разве это не…

– Мой папа. Уве, – промолвила Ирма.

– Может, это все-таки не он?

– Нет, это он. Я видела его снимки в молодости. Один в один.

Мы замолчали, так и оставшись на краю. Я посмотрела вниз.

– Зато теперь все ясно. Дедушка и бабушка действительно пришли сюда и умерли, не знаю как именно, но умерли. Наверное, когда бабушка падала вниз, цепочка зацепилась за острый угол камня, торчащего из земли, и порвалась. Или она сорвала ее и выбросила. Второй вариант более подходит. Они были в отчаянии, смешанном с яростью и на себя, и на сына. И Урсула выкинула его портрет. Но он зацепился и остался висеть.