Йотис, Йотис… Куда же ты пропал? Или это я куда-то пропал?… Флориан вдруг обнаружил, что в задумчивости успел выйти из парка и теперь стоял у перехода через узенькую холмистую дорожку и неосознанно подкручивал под кнопочным пультом светофора секретный рифлёный штырёк – жест, которому когда-то научил его хулиган-Панайотис, а тот, в свою очередь, подсмотрел у лондонских уличных мальчишек: Панайотис уверял, что это «способ приблизить на светофоре весну»; и всех его прихожан, собственно, можно было по телеграфом разнесшемуся хулиганскому этому жесту у светофоров отличить от толпы, – хотя никто, на самом-то деле, поручиться не мог, что зеленый светофор зажигался через некоторое время не сам собой, и что крутить штырек не было просто способом дождаться естественного весны приближения. Йотис… Как о многом мне нужно поговорить с тобой… Вот сейчас доберусь до монастыря и, как поздно бы ни было, наберу тебе с городского, я знаю, ты не будешь ругаться даже если разбужу звонком… Да жив ли ты… Мобильный-то я, похоже, и впрямь прозябал где-то – в кафе?
Зажегся зеленый, но Флориан, быстро перейдя улицу, тем не менее, направо, по крутой проезжей асфальтовой дороге, ведущей к монастырю (заваленной сейчас громоздкими тенями платанов), почему-то не свернул, а двинул прямо, – куда ноги вели, – как во сне, как будто бы чувствуя, что в этот странный и тяжелый день он чего-то еще в мире недосмотрел, и, быстро пройдя несколько квартальчиков низеньких частных домов, начал, вместе с перекрестными улочками, спускаться с холмистой при-парковой территории вниз, всё ближе и ближе к реке. Было невыносимо жарко и душно – Флориан, морщась, только сейчас осознал, что, спустившись с паркового холма, бредет теперь по уши в удушливых испарениях города, застрявших за день в баррикадах улиц. Флориан поравнялся с автобусной остановкой, в которой, на четвертушечно-узкой жердочке скамейки, в стеклянном загончике сидели девушка с юношей и, хохоча, фехтовались сосисками в кляре, – Флориан попытался улыбнуться тоже, но, пройдя мимо, чуть не всхлипнул. Между белоснежными колонками на крыльце дома справа, в темноте, сидя на ступеньке, заложив ногу на ногу в валенках Ugg, курила седая морщинистая дама в очках и в дутом стеганом зимнем пальто и, освещая себе страницу вечерней бесплатной газеты сигаретой, громко зачитывала торчащему рядом юному белобрысому лохматому толстопузому пьянчужке в шортах и в майке кроссворд:
– Место, где можно выпить… Из трех букв…
Белобрысый юнец мялся с ноги на ногу и молчал.
Дама, недовольно отстранив газету и взглянув на него поверх очков, менторским голосом продолжала:
– Это может быть «бар» – но это может быть и «паб»… Нам важно понять, какое из них, потому что нам нужна буква… Думай!
Кварталы, которые Флориан проходил, всё нищали и нищали, шаг от шага: тяжко тянуло тухлым тряпьём и еще то ли жжёными гнилыми грязными носками, то ли анашой. Исчадия граффити на разбитых фронтонах кирпичных складов – с провалами гремящих входов в дискотеки. А вот – и бар. А вот – и паб. Возле паба метался чахлый нитевидный наркоман: заметив Флорина, шнырнул к нему и затараторил:
– Здесь что-то не так, ты понимаешь? Приятель? Здесь что-то не так!
Но вот дома опять стали обзаводиться жирком: как это часто бывало в городе, богатые районы на ходу ухали в нищету так же быстро, как потом из нее, ровно через километр, восставали: Флориан заметил границу кварталов скорее только по запаху: магазин разварного цветного душистого фруктового мыла, за правой ноздрей. Флориан, по заядлой привычке своей, на каком-то автомате стал глазеть в окна нижних этажей домов со сливочными фасадами: раньше любливал видеть уютную жизнь людей в ярком электрическом солнце – но сейчас в высоком окне увидел чей-то гигантский кабинет с потолками и лепниной бального зала, бычьими кожаными коричневыми диванами и креслами, и, рядом с большим письменным столом – служанку, в переднике, держащую в руках пустой серебряный поднос, – Флориану показалась немножко странной ее неприятная застывшая мимика (хотя чего только от мега-сдержанных англичанок ни ожидать!), он остановился на миг – присмотрелся, и, скорее по полной неподвижности, чем по фабричным изъянам, понял, что это манекен, – и от этого стало почему-то страшно. Внутри соседней витрины, давно темной, среди смуглого антикварного хлама и неприятных исчадий модерн-арта (два кресла, с издевательским псевдо-рококо золоченых ножек и оправ, под старину, – а на циановом шелке пухлых сидений – по половинке таксы: на первом кресле морда, на втором – зад), на полу стояло чучело собаки – бассет-хаунда: Флориан шагнул к витрине – уж больно похоже чучело было на живую собаку! – и как только сделал второй шаг, бассет-хаунд вдруг радостно завилял ему хвостом: кто-то запер пса на ночь сторожить недешевый мусор! В следующей, ярко освещенной, витрине – бутика неглиже – оказалась заперта на ночь кривоногенькая старенькая коротышка кореянка – доделывавшая дневную работу: напяливавшая на манекен не лезшие на него трусы; кореянка, чтоб было сподручнее, накренившись, открутила манекену верхнюю половину туловища (на которой и без того уже не было головы), а нижнюю наклонила под прямым углом и пыталась вдеть пластиковые ноги в бикини – но тут, увидев вдруг через стекло Флориана, вздрогнула и, от нео жиданности, испуганно по-старомодному какой-то грязной тряпкой прикрыла манекену срам.
На противоположной, рвано и косо освещенной фонарями панели быстро, не замечая ничего вокруг, шел юноша – а за ним, в сточной канавке мостовой, быстро бежала черная крыса тени.
Наросты на обрубках верхних ветвей в ноль обкорнанных платанов между домами в точности копировали букеты терракотовых каминных труб над невысоким жильем на фоне черного уже совсем неба – так что частокол продолжался без перерыва.
Духота была мучительна – жара не отступала даже с началом ночи. Флориан свернул с главной улицы, в темноте на автопилоте подсознательно стараясь держаться азимута «к реке» – как гуливал при свете дня неоднократно, – и вошел в квартальчик совсем уже роскошных (в особом, британском, аристократическом понимании роскоши: убогих и плоских снаружи – и крайне модных, но по моде трёхсотлетней давности, внутри) четырехэтажных кирпичных домов, где на каждом входе (как и в доме Дьюхёрста) был всего лишь один звонок, а не много: возле одного из домов дежурил с овчаркой охранник, обходя его по квадрату, как зону для заключенных, а на нижнем этаже в рамке раздернутых тяжелых бархатных штор виднелась столовая, стилизованная под темные картины Рембрандта – с темными зеленоватыми золотом тиснеными свиными кожаными обоями и подлинниками тех самых картин на стенах, под которые комната была декорирована, – за круглым столом с ковровой скатертью сидела пожилая очень худая дама со строгим пучком и, на противоположной от нее стороне, – совсем молодой черноволосый человек, – на столе были два бокала вина, – и оба сидящих почему-то молчали и не двигались, – и от этого тоже почему-то сделалось жутко и захотелось поскорее отвернуться и уйти.
Выйдя вновь на проезжую улицу, Флориан поразился тому, что лица всех встречных прохожих – мрачные, что на лицах их – как будто бы запечатлена какая-то одна и та же, общая, жуткая, угрюмая, невыговариваемо-страшная тайна. Флориан вдруг почувствовал себя мучительно одиноким – в этом городе, в этом мире. И уж радостью радостнейшей возрадовался – когда вдруг – в домике попроще, поплоше, – увидел на стекле над дверью подъезда зависевшийся с давно уж позабытого Пальмового Воскресенья приклеенный крест – из желтеньких, выгоревших на солнце и высохших связанных между собой пальмовых листьев. Окно над входом в этот дом горело: зайти? отогреться душой? поговорить? но как, как, какими словами я смогу выразить всё то, что понял сегодня – как, не напугав до смерти простых людей, я смогу им всё это объяснить? Господи, все любопытствуют, что Ты делал первые тридцать лет Твоей жизни на земле, – раз об этих тридцати земных годах нет никаких свидетельств. А я знаю теперь, чем, Господи, Ты был занят первые тридцать лет Твоей земной жизни: Ты набирался метафор! Чтобы запредельные истины перевести на доступный земным людям язык!
Флориан, не веря счастью, почувствовал на лбу крупную, увесистую каплю дождя – и вот посыпались с неба теплые глицериновые стереоскопичные ягоды – смачно разбиваясь и о жаркий асфальт, и о перемычки сандалей Флориана, и о его щеки. И вдруг расцвел и распустился вокруг него без предупреждения вновь благоуханный цветок на небесах где-то записанного воспоминания – и так ясно увидел он себя под другим дождем – да не таким теплым – а холодным шквальным ливнем, осенью, с грязным, мокрым (и скользким! ох каким скользким, когда, не поспевая, бежал за бушевавшим Панайотисом) ковриком цветных листьев – в тот самый день, когда Йотис поскандалил в больнице с охранниками и капелланом, и Флориан еле Йотиса вызволил и утащил из больницы на улицу – от ареста подальше.
– И не смей их оправдывать! – орал Панайотис. – Флориане, извини, конечно за… «неполиткорректность», – с передразнивающим издевательством на последнем слове, грозным голосом наверстывал даже и на улице, в ливень, разборки Йотис, – но только дурак, или человек в Иисуса Христа на самом деле не верующий, или крайне непорядочный евро-озабоченный политикан, способен сказать, что все религии якобы поклоняются «одному и тому же богу»! Они что – читать не умеют?! Или мозгами двигать разучились?! Достаточно просто внимательно прочитать, как та или иная не-христианская религия представляет себе «бога», характер «бога», качества «бога», действия «бога», и как они представляют себе посмертную жизнь, и как они представляют себе рай, – чтобы понять, что в действительности все без исключения не-христианские религии рисуют вместо «Бога» разнообразные портреты князя мира сего, сатаны, – и именно ему, а не Богу, поклоняются, – и ни одна из не-христианских религий ничего общего с Христом, с христианством и с истинным Богом, Которого открыл людям Христос, не имеет. Христос четко сказал: «Все, кто приходили до Меня, – воры и бандиты. А все, кто придут после Меня – это лже-христы и лже-пророки, не верьте им и не ходите вслед них». Кроме того, Христос неоднократно прямо говорит: «Я – единственная Дверь, кто войдёт Мною, тот спасется» и «Никто не приходит к Богу, кроме как через Меня». Или ты считаешь, что Христос врал?! Нет иного пути к Богу – кроме как через Христа. Все остальные двери ведут, увы, в погибель. Все религии на земле, кроме христианства, поклоняются «князю мира сего» – сатане. Это – многоцветные и разнообразные ловушки князя мира сего. А я (да и ты, извини, тоже, брат!) просто по профессии обязаны разоблачать клеветников и сатанинских наймитов-имитаторов, которые заманивают души людей в ложные двери и ведут их в ад. Апостол Иоанн прямо предупреждал, что те, кто после прихода Христа отвергают Его, оказываются Христа принять, – в тех действует дух антихриста.
– Экстремист! – дразнился в ответ Флориан, едва поспевая за быстрой, буйной, бородатой, высокой, и мокрой фигурой друга, штурмующего лужи вброд. – Ты просто экстремист! Ну я согласен с тобой, согласен, ты прав во всём. Но… Мы же должны искать какие-то… Какие-то точки соприкосновения… примирения…
– Что общего у Христа с велиаром? Какого «соприкосновения» с сатаной ты вознамерился искать? Какого «примирения» с сатаной ты хочешь? Здесь, на земле, ежесекундная война за души, ты забыл?
– …К тому же… – невпопад, как всегда вдогонку, с запозданием, рассмеялся вдруг Флориан, вспомнив вертевшуюся у него на языке шутку, – …к тому же, Йотис, – по крайней мере на буддистов тебе нападать не с руки – уж кто, как не ты, должен ценить буддистские призывы к уходу из мира! Шучу, шучу, не сердись! – тут же, завидев серьезное лицо резко развернувшегося к нему и остановившегося Панайотиса, испуганно добавил Флориан.
– Друг, – крайне спокойно и тихо вдруг сказал Панайотис. – А вот это на самом деле очень страшно – то, что ты сейчас сказал. На это многие ловятся. Да, буддисты – это единственная из всех не-христианских религий, которая притворяется, что вырывается за рамки этого земного мира, которая притворяется, что раскрывает людям глаза на страшную правду об этом мире. Но они приторговывают псевдо-откровением (ведь бесы тоже кое-что знают о мироустройстве) – типично бесовский прием: сказать часть правды, уловить на нее жаждущие вырваться из этого страшного мира души, – но дальше врут и заводят доверившиеся им души в сатанинскую ловушку – в пустоту, в небытие (вместо истинного Бытия, в которое выводит Своих людей Христос!). Уловка сатаны в буддизме и в индуизме заключается помимо всего прочего как раз в том, что они ставят души перед ложным выбором, перед ложной дилеммой: или этот страшный мир, пораженный злом – или небытие, смерть растворение в киселеобразных расплавленных мозгах «будды» – то есть смерть, небытие. А ведь Христова Благая Весть прямо противоположна буддизму: Христос, призывая отвергнуть мир сей, выводит доверившихся Ему людей, наоборот, в Бытие – в истинное Бытие! Мы ведь с тобой идем не в «небытие», а, наоборот, в принципиально другой мир, в Небесное Царствие Христа, где не будет места злу, – а сатана, «князь мира сего», будет навеки низвергнут и уничтожен в аду вместе со всем его злым и нечистым творчеством и творением. А у буддистов что же получается: что «бог» сам сотворил весь этот падший земной мир и всё зло в нем как бы под действием анаши или опьянения, как бы в состоянии временного буйного сумасшествия, помешательства – то есть это какое-то «грехопадение бога», что ли, получается?! А теперь этот их «бог», типа, говорит: «самое лучшее, что я могу сделать – это уничтожить весь этот мир и заснуть навеки. А вы все растворитесь в моих киселеобразных мозгах в безмозглом состоянии нирванных медуз. И главное – не будите меня больше – а то я вам опять такого натворю – век не расхлебаете!» Не велика же цена такому «богу» – который ничего хорошего без червоточины сотворить не может, у которого мозги настолько извращенные и злые, что если он не спит и думает – то обязательно думает какую-нибудь суетливую похабную злую похотливую пакость, в результате чего возникают гнусные злые нечистые миры. Ну и кто, кроме как «князь мира сего», может такое буддистам надиктовывать в уши?! Чтобы не дать им найти единственный спасительный выход из проклятого мира сего в Вечную Жизнь – через Христа? Проблема-то не в том, чтобы «не творить», как буддисты утверждают, а в том, что земное творение – зло, принизано злом, лежит во зле, по вине «князя мира сего»! Буддисты уводят людей в смерть, а Христос выводит в Жизнь, – ничего общего между ними нет! Кроме того – ты заметь! – в то время как Христос говорит, что бесконечно важен каждый твой поступок на земле, даже каждое твое сказанное слово, бесконечно важен твой собственный духовный и нравственный выбор, – буддизм, напротив, по сути призывает к амбивалентности и индифферентности по отношению к добру и к злу, к неразличению где добро, а где зло – это же откровенный сатанизм. Короче говоря, буддизм, кришнаитизм и индуизм заставляют людей превращаться в безмозглый и безвольный корм для бесов и для сатаны. Кроме того, очевидно, что «самоспасение», которым соблазняет буддизм, – это откровенное надругательство над Христом, над Его искупительной жертвой: ведь понятно же, что как ты сам ни тужься, как ты на переносице криво глаза ни своди, как ты мозги ни растворяй, как ты в позе лотоса ноги ни уродуй – спасти ты себя сам этим не можешь – а только наоборот. А уж «медитации» буддистские и индуистские и кришнаитские – это же просто страшно! – одержимые бесами «гуру» выводят беззащитные души людей в некое ближайшее к земле духовное пространство, где кружат невидимые бесы, – которые тотчас же на душу накидываются, изображая из себя нечто «божественное» – то есть попросту соблазняя и обольщая душу ложью и закабаляя ее. Ведь не всё «духовное», увы, «добро» – есть и злые и нечистые духовные существа и силы, злые духи, которые как раз и обитают в том ближайшем к земле духовном пространстве (ничего общего не имеющим с Божьим Царством), куда людей завлекают «йоги», – эти-то нечистые и злые духи и любят прикинуться чем-то, любят наврать людям что они «божества», или «ангелы», и завлечь души чем-то «интересным» и «увлекательным» – и погубить их. А люди ловятся, – для них «духовное» и «невидимое» – вроде как, значит «интересное» и «модное». Тем более что злые духи иногда действительно для затравки делятся с соблазненными людьми «необычной информацией», завлекая их таким образом в «сотрудничество» и навсегда губя их души. Несчастные западные хиппанствующие идиоты от невежества бредят, что, якобы, «загадочная» Индия обладает «изначально» какой-то «тайной мудростью», невероятной «духовной продвинутостью», – а в реальности в Индии всего-то каких-то сто пятьдесят лет назад еще широко практиковали человеческие жертвоприношения сатане и бесам, называя их «богами», – и практиковали бы эти кровавые жертвоприношения еще и сейчас, до сих пор, если бы колониаторы-британцы им этого в девятнадцатом веке не запретили (хоть на что-то доброе хоть одна империя сгодилась!). А уж посмотреть на ту откровенную агрессию, с которой сегодня даже в «современной» Индии преследуют местных христиан – избивают священников, регулярно сжигают Христовы храмы, сжигают дома христиан, до этого жесточайшими методами пытаясь их заставить отречься от Христа, – сразу становится понятным что индуизм – это откровенно анти-христианская сатанинская религия. А буддистских бесов уже само по себе красноречиво разоблачает хотя бы уже одно их приказание людям «медитировать на пустоту»! Вместо истинного Бога, которого открывает Христос, – «пустота»! Но «пустым» и духовно «нейтральным» ничего в мире не бывает: если ты не идёшь единственным возможным, дарованным Христом путём к истинному Богу, которого открыл людям Христос (о Котором мы знаем из жизни Христа, что Бог есть деятельная жертвенная любовь, чистота и свет – и в Нём нет никакой тьмы, и что Бог в лице Христа решился на страдания и смерть ради того, чтобы выкупить души хотя бы немногих людей из земного плена сатаны), – значит, в «пустоту» немедленно подсасываются бесы и как паразиты подселяются к тебе в душу и губят ее. Нет спасения вне Христа! В буддизме и индуизме «князь мира сего», покуражившись над людьми в земном падшем мире, после этого соблазняет людей смертью и небытием – зазывает раствориться навсегда в его же извращенных мозгах, называя это «нирваной», – тьфу, мерзость! А уж в Европе это вообще эпидемия: религия глупеньких доверчивых офисных лягушек, ничего ни в чем духовном не понимающих, без духовного иммунитета, – которые по вечерам после рабочего дня продают душу дьяволу на «йоговском» коврике в позе лотос в процессе «медитаций». Ну где мозги у людей? – почитали бы про всех разнообразнейших многочисленных бесов многоножек-многоручек со слоновьими носами и прочими чудовищными наростами и уродствами, которым индуизм, кришнаитизм и буддизм поклоняются – и которых они подселяют в души вот даже через все эти «позы» и «асаны» и «медитации», – лживо обещая «гармонию духа и тела»! Проблема в том, что люди доверчивы – и даже не читают первоисточников – главных религиозных книг не-христианских религий мира сего, – а они увидели бы в них много такой саморазоблачительной сатанинской жути, после которой они за версту бы к ним не подошли, и плевали бы на них на всех через левое плечо: к примеру, прочитали бы как «кришна» (которому поклонялся и будда тоже) сам открыл свое истинное лицо принцу Арджуне, собиравшемуся на войну убивать людей, – «кришна» сначала притворялся возницей его военной колесницы, «благословил» его идти на войну убивать, соврал что это «в общем-то всё равно», «что убийства, что не-убийства – всё равно и не имеет значения, ничто не имеет значения, так что иди и убивай», а потом вдруг «преобразился» перед ним и открыл свое истинное лицо – лицо зверя с оскаленными клыками со стекающей с них кровью его жертв. Вот уж точнее описание «князя мира сего» трудно придумать! И этому сатане индуисты, и буддисты, и кришнаиты, сами того, может быть, не осознавая, поклоняются, называют его «богом». Мне пришлось месяц назад под угрозой отлучения от Христа запретить одной новенькой молодой паре прихожан моей церкви ходить на «йогу», – с ума сошли! – так теперь нам подбрасывают листовки, соблазняя ходить на «христианскую йогу»: это все равно как сказать «христианский сатана», – что общего у Христа с велиаром? Я всегда говорю: самое страшное – это когда дьявол маскируется под «бога». Все остальные-то не-христианские религии просто откровенно поклоняются сатане, князю мира сего, называя его «богом», – бегают у него на побегушках – чтобы погубить как можно больше душ, чтобы не допустить спасения душ через Христа. А буддизм маскируется под «вывод» людей из этого страшного падшего мира – а вместо этого ведет в погибель, в объятие бесам и князю мира сего, – вот в чем ужас. Христос – единственная Дверь, которая выводит из этого падшего мира в Бытие, в Божье Бытие. Нет другого пути в Вечную жизнь, кроме Христа! Все остальные пути ведут в погибель. Спастись можно только верой во Христа, только лично приняв Христа как Искупителя, заплатившего крестной смертью цену за искупление твоей личной души, за прощение твоих грехов! Это не шутка, Флориане! Это – война! Ежесекундная война где ставка – жизнь или смерть душ! «Кто будет веровать и креститься, спасен будет; а кто не будет веровать, осужден будет». В спасение ведет «узкий путь», как мы знаем из слов Христа, – и лишь «немногие» «находят его». А «широкий путь» мира сего, как прямо сказал Христос, ведет в погибель, – и большинство идет именно гибельным путем. Ведь начиная с момент прихода Христа на землю, любая не-христианская религия – это анти-христианская религия: религия тех, кто борется против Христа, религия всевозможных инкарнаций и личин антихристов. Ведь апостол Иоанн прямо сказал: «Кто лжец, если не тот, кто отвергает, что Иисус есть Христос? Это антихрист, отвергающий Христа. Всякий, отвергающий Сына Божия Иисуса Христа, отвергает и Бога, не знает истинного Бога». У меня такое впечатление, что вы все забыли об этом, заигравшись в свою политкорректность и толерантность! Забылись, увлекшись лживой «добренькой» мутью мира сего, ложью, прелестью. Церковное начальство, заигравшись в политику, ведь уже по сути по факту запретило христианское миссионерство среди тех людей, кто принадлежит к «традиционным» религиям мира сего, – как бы предлагает смириться с тем, что люди гибнут в не-христианских религиях… Это либо трусость, желание умиротворить агрессора-сатану, чтоб не убил, если ты скажешь ему неприятную правду о нем в лицо, – либо апостасия, – либо идиотизм!
И тут же, словно только что заметив непогоду, быстро отерев лоб, на который падали мокрые кучерявые черные пряди, Панайотис хмуро добавил:
– Этот мир меньше врёт и лицемерит о себе, когда погода мерзкая! – и быстро и нервно достал из кармана пакетик фисташек в скорлупе, и принялся чрезвычайно ловко лузгать их прямо на ходу, под чудовищным шквальным душем дождя, уже вновь быстро и мощно вброд шагая по волнистому морю мостовой, уже другим, почти земным, почти привычным своим, тоном приговаривая уже почти шутку:
– Фисташки – это устрицы растительного царства. Мстящие людям за своих молчаливых живьем пожираемых животных собратьев сломанными зубами…
Флориан вдруг обнаружил, что быстро-быстро почти бежит по мокрой, с испариной, но уже просыхающей от краткого летнего дождя мостовой с бензинной акварелью – в том темпе, как будто он всё еще догонял Панайотиса, в этом зримом опять, явственном удивительно живом воспоминании – заслонившем от него призраки словно бы наощупь знакомых знаменитых домов – маяков города, мимо которых, вероятно, ведь я как-то прошел – раз умудрился оказаться сейчас уже за полгорода, уже почти у реки? Нет, нет, ждать больше нельзя – нужно срочно звонить – где же красненькая будка? Все с мобильными, один я, раззява… Йотис, мне так за многое нужно перед тобой извиниться! Дикий день. Ни с кем вроде не переговорил за последние несколько часов ни словом – а как будто бы пронеслись вокруг столетия, и столько людей, – и как будто бы я вдруг повзрослел и изменился.
Красненькой будки однако нигде не было – а та, к которой, издали ее завидев, Флориан помчался, заранее шаря по растопыренным карманам в поисках мелочи – оказалась, за неактуальностью, перестроена под банкомат. Впереди в темноте переулка – последнего перед рекой – ярко белели цикламены в лотках на окнах, вокруг пятизвездного отеля – в стрельчатых окнах которого виднелся яркий фальшиво-домашний уют гостиной с камином. Флориан почувствовал, что вымок-то до нитки, и изумленно спросил себя, почему он не в монастыре, зачем он идет сюда, – но все-таки дошел до реки: на набережной было пусто, вода была низкая, десны русла были обнажены, виднелись мшистые поросли водорослей на бетонных парапетах, указывавшие, откуда мутная вода сбежала, и вся река чудовищно пахла гнилым зубом. На высотных домах и на высотках строителей – везде – за рекой, и вон – слева тоже! и вдали, по извивистому руслу! кругом! – ярко светилась в черном небе крупная красная габаритная клубника – развешанная для геликоптеров. Только бы не настал сезон сбора урожая… Сзади, где-то через дорогу от реки, было шумно – Флориан обернулся и разглядел галдящую ораву офисно одетых молодых людей без пиджаков с громадными высокими кружками пива, и летне и празднично наряженных девушек, с кружками тоже, на земляной открытой террасе бара, запрятанного за небольшим зеленью заросшим сквером, – и, прямо рядом с боковым входом на террасу – красную будку телефонного автомата. Флориан оказался в будке в два счета – и тут же вылетел наружу как пробка из бутылки со сжиженной ядовитой жидкостью: в будке вся стенка с телефонным аппаратом и боковые стекла изнутри были уклеены фотографической порно-рекламой с номерами телефонов – и, в какой-то идеальной гармонии с картинками, был невыносимейший запах мочи. Не успел Флориан, застыв посреди мостовой, продышаться, как, со странным, почти сновиденческим чувством невероятности совпадения, увидел метрах в четырех от себя профессора Дьюхёрста, выходящего из террасного садика бара, с кружкой пива в руке и с выпученными, уже залитыми пивом, осоловевшими глазами: Дьюхёрст был, к ужасу Флориана, почему-то побрит налысо, и явно совершенно не понимал, куда идет и откуда. Хотя и имел на шее под распахнутой белой рубашкой фиолетовый шелковый нашейный платок.
– А? Ты здесь? – каким-то странным голосом переспросил его Дьюхёрст (так, как будто говорили они с ним минуту назад, и один из них просто выходил в туалет и вот теперь вернулся), когда Флориан вовремя подоспел и поддержал Дьюхёрста за плечи, едва тот начал крениться вместе с проливающимся пивом на мостовую. – Ну пойдем! Я тебе кое-что расскажу! – и всем своим грузным пьяным низеньким телом повлек Флориана внутрь террасы, между хохочущими и выпивающими, а потом внутрь бара, где грохотала музыка, и чтобы слышать друг друга надо было кричать, а на стенах в рамках под стеклами были развешаны чайного оттенка антикварные газеты с передовицами с фотографиями: свадьба короля, всенародное ликующее шествие; похороны короля, всенародное траурное шествие; коронование другого короля, и прочие горячие актуальные новости прошлого столетия.
– Нет-нет, вон туда… У меня там столик, – протискиваясь сквозь толпу, вел его в глубь зала Дьюхёрст, а потом по шатким скрипящим деревянным ступенькам в подвал, пока они не оказались в подклети здания, с чудовищно низкими мелованными потолками и крестообразными выпукло-округлыми сводами ниш – словно в каком-то монастырском подвале: здесь было чуть потише, как-то по-старинному вкусно и уютно пахло сладким элем, Дьюхёрст молча вдвинул свое тельце в деревянную лавку возле стола в самом дальнем углу и вытаращился на Флориана пивными, обезумевшими глазами.
– Как ты? – осторожно переспросил Флориан, присаживаясь, опасливо, боком, напротив, не смея впрямую спросить, есть ли какие-то новости о сбежавшей жене.
– У меня всё прекрасно! – с сумасшедшей какой-то бодростью ответил Дьюхёрст. – Всё прекрасно! – и опять, вылупившись круглыми обезумевшими глазами, замолчал.
Флориан, вертясь и озираясь по сторонам, вдруг заметил прямо над их столом, слева, в рамке, огромную древнюю коричневатую фотографию конной похоронной процессии – и королеву в гробу: откуда же они наворовали столько этих вырезок из антикварных газет! Флориан ахнул, и вдруг почувствовал, как какая-то игла, буровившая ему сердце, вдруг кольнула напоследок – и вышла, исчезла: он вспомнил и полностью осознал вдруг, что за тяжесть на сердце была изначально с ним все последние вот уже почти два месяца, что за боль вдруг заставила его перевернуть все его мысли о мире, – да, да, конечно, умолял себя не думать, не вспоминать – но не вспоминать-то невозможно, даже если прячешь воспоминание за другими образами и мыслями! – прихожанка, старушка, худенькая кроткая нищая праведница, всеми любимая в приходе, всем помогавшая, присматривавшая за свечами в храме и ведшая со своего звучного удивительного доброго голоса молитвы перед службой – вдруг трагически погибла – но как! – вдруг без всяких видимых причин упала со ступенек крыльца своего дома, сломала шею, и мучительно умирала в страшных болях несколько дней. Флориан вел заупокойную службу, после службы все прихожане стояли молча, с чудовищными лицами, не в состоянии осознать до конца эту трагедию, – и вдруг кто-то из задних рядов, вздохнув, произнес: «на всё воля божья…». И только сейчас Флориан осознал, что именно эта фраза, сказанная кем-то бездумно по-житейски, ранила и шокировала его (и всё это время подсознательно мучила!) даже больше, чем сама ужасная смерть праведницы! Нет, нет, это вранье! Нет, не Бог сталкивает стареньких праведниц со ступенек! Нет, не Бог ломает старушкам шею! Нет, не Божья это воля! Это мерзкая клевета на Бога! Господи, прав, прав во всем Панайотис!
– Если тебе интересно знать, с кем сбежала Мария – так она сбежала с Давидом, – вдруг каким-то отстраненным голосом произнес с противоположного конца стола Дьюхёрст, не меняя выражения лица и не двигаясь.