И в этот момент Флориан впервые за сегодняшний день пожалел, что не надел под ворот рубашки монашеский римский воротничок.
Флориан чуть не столкнул с крыльца выкрашенные в замшевый загар женские антилопьи ноги в сандалетах с перепонками с жемчугом – разом наступил на большой крашеный палец с красным лаком и на жемчуг, мысленно зажал уши, ожидая, что сейчас раздастся вселенский хруст костей и моллюсковых останков, – услышал, впрочем, как ноги невозмутимо-возбужденно говорят фиолетовой юбке из жатого шелка радом: «Я наконец поняла, что самое главное в жизни! Увидишь! Вся жизнь твоя сразу изменится! Нужно просто перестать чистить овощи! Нужно есть их со шкурками! Даже лук и картофель!» – но был уже, наконец, на улице.
«Бедный Дьюхёрст, – некстати подумал вдруг почему-то Флориан, быстро сворачивая в перпендикулярную улицу: на ней гигантского роста липы, по обе стороны мостовой, были какой-то другой, ранней породы – и уже успели уронить цвет, так что и мостовая, и обе узеньких пешеходных дорожки были сплошь усыпаны яркими венчиками цвета куркумы; и, быстро-быстро передвигаясь по этому ядовито-ярко-оранжевому ковру, Флориан вдруг поймал себя на мысли что маневрирует между липами, будто укрываясь от пуль, которые ему вслед полетят. Быстро замаскироваться в пейзаже, стереться из перспективы кафе, пока его кто-нибудь не узнал и скандал не развернулся еще больше („Куда же Вы, отче Флориан? А слоёные булочки! Как?! Кто к Вам приставал? Вот этот господин? Сейчас мы с ним разберемся! Он просто дерматолог и очень любит лысых пятидесятипятилетних опрометчивых идиотов!“). – Бедный Дьюхёрст! – подумал Флориан опять вроде бы не к месту, но с нелогичной внутренней очевидностью. – Но ведь метаться между двумя катастрофически противоположными мыслями о характере Бога: Бог сотворил всё зло, которое я вижу в окружающем мире, значит Бог зол, – или, наоборот, Бог добр и не имеет к этому никакого отношения – это ведь даже гораздо ужаснее, чем вдруг заподозрить, что твоя любимая – проститутка! Амплитуда колебаний еще ужаснее! Какая яма отчаяния, когда вдруг впускаешь в себя сомнение – и допускаешь ужасное: что Бог – сладострастный похотливый вуайерист, выдумавший этот похотливый злой мир чтобы развлечься, космический садист, массовый серийный маньяк-убийца, шизофреник, творящий зло, а потом за это зло и карающий! И какое бесконечное счастье – когда вдруг всем сердцем чувствуешь, что – нет! – Бог никакого зла не творил, Бог не шизофреник, что Бог противоположен этому миру и не творил зла и гнуси, здесь существующей. Ужас – как когда узнаёшь о страшной измене любимой – если думаешь, что в Боге есть раздвоение и способность сотворить зло, похоть и смерть. И радость вселенского ни с чем не сравнимого счастья, если доверяешь Богу на слово, – что в Боге шизофрении нет, что этот земной охваченный злом мир Богу противоположен!»
Мгновенная вспышка живой веры в сердце, когда Флориан глазел на экран и раздумывал о мисс Фрой, – а также немедленно за этим последовавшая попытка гадюки укусить его за руку (с неоспоримой внутренней логикой зла, притаившегося за косяком и подслушивающего его мысли, и за них ему мстящего, пытаясь вновь сбить его с толку), вдруг парадоксально не просто придали Флориану сил сражаться, но внезапно и вообще высветили всё происходящее сегодня как битву. Господи, я чуть не умер сегодня! Еще секунда сомнений – и я бы умер! У меня бы сердце не выдержало! Спасибо Тебе за эту мисс Фрой!
Вот китайский Заксенхаузен – в витрине обуглившиеся трупики уток, повешенные на крюках вниз головой (не в парке ли, на холме, уроды, из пруда наловили?), с даже не отрезанными а набок свернутыми обгорелыми головами, – обгорелые глазницы, только клювы вырвали.
Ничего, ничего, дойду вот сейчас вверх, на горку, до парка, а там насквозь и сразу восвояси, в монастырь… Старенький Стивен сейчас служит… Дойду, дойду. Десять минут назад казалось, что я туда никогда больше не дойду.
При входе в парк на лавке сидел крупных форм черноволосый кучеряво-бородатый бездомный, рядом с которым стояло несколько переломанных, переполненных, перевязанных чемоданов, – и, с углубленной ничего вокруг не замечающей вдумчивостью философа, читал книгу – так, что в принципе, если не приглядываться, можно было подумать, что это какой-то господин присел отдохнуть перед тем как ехать на вокзал. Флориан чуть притормозил, помимо своей воли любуясь оранжевым нимбом, сводимым и сгущаемым вокруг чернобородого абриса бездомного солнцем – подоспевшим на эту сторону парка и удачно прямо напротив расположившимся: и в этом бездомном, в первом из всех за весь сегодняшний день встреченных фигур, как ни странно, Флориану почувствовалось что-то достойное, внутреннее, человеческое, даже ортодоксальное. Более того – что-то важное, волнующее и чрезвычайно приятное на донце сердца напоминала кучерявая роскошная гигантская его чернявая борода! Флориан попытался было с донца сердца это важное и приятное воспоминание вытрясти – но оно опять осело куда-то в ил более насущных впечатлений.
Резко свернув было, у знаменитого киоска мороженого, налево, намереваясь скосить угол и быстрее дойти до монастыря, – Флориан вдруг взглянул под ноги и застыл с улыбкой: на свежем квадратике белой бетонной заплатки в мостовой – быстрые беглые отпечатки голубиных стоп: крошечный трилистник на стебле – раз, два, три, четыре, пять! – впечатавшихся, пока бетон был еще жидким: четко, как на листке бумаги в книге! – экслибрис Святого Духа! – и следы эти внятно и нежно вели – как разбег перед взлётом! – в направлении, ровно перпендикулярном взятому Флорианом, – не в обход холма дугой, а прямо на дорожку, с которой – с третьей уже стороны за сегодняшний день обойденного парка – начинался самый крутой и самый быстрый подъем на главный холм. Флориан развернулся, набрал дыхания и припустился вверх.
Вот уже опять моргали липы золотыми напудренными накладными ресницами. Лживая парфюмерия. Не верить, не замечать.
Вверх, вверх, перелистывая траву сандалями. Войны. Недоразвитые одержимые диктаторы-садисты у власти. Казни. Борьба за троны и стульчики пониже. Свистопляска придворных мод, интриг, измен и извращений. Холерическая смена идей-фикс вождей масс. Перевороты, смены режимов. Захват территорий, крохоборский передел кусочков земли на картах. Казни. Не сильно более умные, чем тираны, вороватые распущенные либеральные правители. Безостановочный флирт всех со всеми и чесоточный безостановочный поиск с кем спариться. Свадьбы. Измены. Деторождение и смерти. Невыносимые страдания черни и скотоподобное состояние душ и богатых и бедных. Уродства. Болезни. Зацикленность всех без исключения на материи. Зависимость от материи и низменных инстинктов. Ублюдская зависимость от еды, от ее недостачи. Болезненная идея денег. Ежедневный рабский по сути труд и богатых и бедных – рабский, поскольку корыстный, материально вынужденный, имеющий уродливую, оскорбительную для души, ментально-рабскую ориентацию на деньги, на зарабатывание для материальных вещей, на материальные подачки мира сего (не важно – миска супа – или яхта) – вместо вольного вдохновенного духовного творчества. Ужас! Рабство, рабство по отношению к плоти, к материи. Ежедневные издевательства человечества над животными, пытки «медицинских» опытов над ними (а испытания на них «бытовой химии»! ) и ежечасное уничтожение миллионов животных в концлагерях ферм и мясозаводов – частенько перерождающееся в массовое скотобойное уничтожение заодно и людей тоже. Войны. Убийства. Хотя войн никаких на холме вокруг не было, Флориан, абстрактную мысль всегда презиравший как скудоумие, вдруг явственно увидел тошнотворным кинематографическим миражом пронесшуюся бешено ускоренную всю историю человечества. Чем больше Флориан в этот мираж всматривался – тем больше у него вновь начинало саднить в поддыхе: Господи, Ты ли тот примитивный низкопробный любитель фильмов-экшэнов, триллеров, фильмов ужасов и порнухи – который, сидя во тьме кинотеатра вечности, решил поставить недешевый но бесконечно ублюдочный фильм за счет чудовищных бессмысленных страданий и смертей без их спросу нанятых актеров, просто чтоб Тебе провести время с той стороны экрана, попивая коктейль? Но ведь даже любой мало-мальский интеллектуально развитый человек презирает любителей подобного кино. Плоско. Дёшево. Примитивно. Хотя и изощренно-крупнобюджетно. В точности как большинство сегодняшних фильмов. И, последним развлечением дебила, по всей видимости (да судя и по излюбленному тренду модных фильмов), будет красочный взрыв планеты. Ты ли, Господи, тот примитивный извращенец пубертатного возраста, кто решил поиграть в солдатиков и в куколки – одних вооружая и бросая на смерть, отрывая им головы, других то одевая в выдумываемые меняющиеся наряды, то раздевая, соблазняя, насилуя и бросая к солдатикам и царькам в постель, – а в конце фильма и тех и других планируя зрелищно уничтожить вместе с земным шариком? У Тебя ли, Господи, не все дома в голове, если Ты этим занимаешься, упиваешься, услаждаешься? Ты ли, Господи, тот космический паук, который ловит беззащитных существ в паутину этой дурной гнусной событийности?! Ты ли – тот хитрый разум, недобрый и нечистый, который исхитрился уловить людей и все земные существа в тенеты своих порочных жестоких галлюцинаций и презренных гнуснейших патологических фантазий?! Космический вуайерист, который всё никак ни насытится подглядыванием за мириадами ежесекундных проявлений похоти и спариваний земных существ?! Заоблачный сумасшедший маньяк-трансвестит, который воображает себя то мужчиной, то женщиной, то звериным самцом, то звериной самкой? Презренный вселенский онанист?! Который похотливо изобрел и сделал похотливые тела всем заключенным земного лагеря смерти – и всё никак не могущий остановиться в выдумывании безостановочных плотских развлечений и коллизий, чтобы за ними наблюдать? Ведь чтобы изобрести и скроить людям и зверям похотливые тела – творец этих тел сам должен был быть запредельно похотлив! Презренный прыщавый недоразвитый подросток-садист, который всё никак не наиграется в войну, всё никак не напьется досыта кровью зверски убиваемых ежесекундно на земле людей?! Я не верю, не верю: ведь в Христе не было ничего из этого! Всё что есть в Христе – вопиет против всего что составляет основу этого мира! Господи, у Тебя ли не хватило чистоты, глубины души и мозгов, чтобы придумать как по-иному проводить Вечность?! Я не верю, Господи, что Ты имеешь к этой дешевой гнуси хоть какое-то отношение! Всё что есть во мне, всё самое сокровенное, всё во мне восстает против этого! Не может же быть, Господи, чтобы Ты был хуже, гаже, примитивнее меня, грешного! Господи! Я знаю Тебя, Твой характер! Я имею свидетельство в сердце своем о том, что Ты не имеешь к этому никакого отношения, что Тебе это противно так же как и мне! Что бы ни врал мне мир! Я не верю, не верю, не верю что в Тебе есть хоть что-то от этого! И в ту секунду, когда Флориан внутренне уже опять почти сорвался на крик, он вдруг почувствовал, что стучится в открытую дверь: «Господи! Если бы Тебе хоть что-то было из этого мило – то откуда во мне, в лучшей и самой сокровенной части моей души, возник бы бунт против этого, органический протест против этого, отторжение от этого?! Господи, Ты несколько раз говоришь в Евангелии о свидетельстве, которое Твои люди, верующие в Тебя, имеют в своем сердце! Господи! Я, я, грешный, имею свидетельство в своем сердце! Что бы ни орал мне внешний мир, что бы внешний мир мне ни врал – я чувствую это свидетельство реальнее чем всё что существует в видимом мире! И свидетельство это в моем сердце кричит мне, что Ты не имеешь ко всей этой гнуси никакого отношения!» Флориан выдохнул, согнулся пополам, потом выпрямился, вскинув руки, чуть не расплакался от счастья, на вершине этого страшного дня, и опять подумал, что чуть не умер за время этой страшной на него атаки. Но противоядие было добыто. И противоядие это добыто было не из книг, не из абстракций, – а идеально подходило к его крови, ибо из нее было добыто.
Вершина холма, на которую Флориан, наконец, на излёте одышки, забрался, вдруг заставила его рассмеяться: выжженная здесь солнцем трава была подчистую вытоптана в самом центре вершины, – и сохранялась, кружком, только по краям, – в точности как тонзурка его лысины на кумполе! Видел, видел, я эту тонзурку холма, уже видел, и вот так же смеялся над рифмой узора, приглаживая рукой собственную ровненькую круглую лысину посреди косматых густых волос, – но когда? Чудный аромат нужного, жданного, на миг забрезжившего воспоминания вошел было в ноздри – но опять в секунду выветрился под воздействием внешних картинок. Под левым локтем (когда его поднять) подпирал костылёк колокольни англиканской церкви на ближайшем холме пониже – и разбегались от нее с холмов кругом вкривую по рельефу улочек старомодные, взявшись за ручки, двухэтажные домики; а под правой рукой (если ее вытянуть) – оказывался совсем ручной набор настольных письменных принадлежностей небоскребов банков и бизнес-центров вдали: пресс-папье лорда Фостэра, изогнутый цапельный стаканчик для ручки – неизвестного автора, в двести пятьдесят этажей; справа – послезавтра, слева – позавчера. Взбитый хлопок двух облаков над головой сверху был так близок – что Флориан невольно поднял руки, чтобы их разогнать – и от этой невероятной близости жарко-синего неба, и от удивительной, внутри души родившейся уверенности в невиновности Бога, впервые за сегодняшний день счастливо и свободно вздохнул; посмотрел на деревянную лавочку – моментально почувствовал в душе снова странное, из под руин повседневного выбирающееся, движение какого-то настырного, не желавшего заживо дать себя похоронить воспоминания, – и вдруг, разом, Флориану показалось, что всё небо, вместе с невесомым взбитым облаком, вошло в солнечное сплетение, чуть приподняло его на воздух – так что захватило дыхание, – и вдруг выдохнулось: «Господи! Не может же быть, не может же быть! Йотис! Здесь же! Ровно год назад…!» Флориан, прямо из воздуха, рухнул на лавку – и моментально увидел рядом с собой черную курчавую бороду Панайотиса, по-деловому лузгающего, как обычно в моменты важных тревожных споров, фисташковые орехи, и невозмутимо говорящего:
– Здесь вообще, в этом земном мире, всё происходит вопреки воле Бога! – и особым быстрым и сильным горизонтальным движением тыла ладони смахивающего, вбок, соль и шелуху с бороды и усов у губ. – Земной мир – это противоборствующая Богу субстанция.
– Да что ж это у тебя получается?! – возмущенно дул губы Флориан, бегая вокруг него по земляному кругляку площадки вершины холма. – Ду-а-лизм?
Флориан, как это всегда с ним бывало в припадках важных воспоминаний, вдруг разом, без предупреждения, вошёл вмиг внутрь времени и пространства этих живых движливых моментов, которые, будто в совершеннейшем мультимедийном файле из вечности, не просто проигрывались для него заново – а заставляли его в воскрешенном действии заново участвовать, заново переживать всё, чувствовать напряжение от волнения мускулов кистей и предплечий, заново чувствовать все запахи выгоревшей на солнце травы, почти соломы, чувствовать жару – видеть обжигающе-синее жаркое июньское небо и – ощущать то неповторимое восторженное счастье, которое он всегда испытывал в моменты их чудовищных, до ругани, до крика, споров со старым его другом – греческим монахом Панайотисом, веселым, шумным, грозно-нервным, но в спорах – уверенным и настырным, никогда не увиливавшим и не дававшим замыливать компромиссами спорных тем, шедшим напролом – и лузгавшим, от нервов, беспрестанно фисташки (говаривал, что если б не фисташки, то он бы в этом страшном мире, наверное, давно бы спился, или стал бы наркоманом, с горя).
– Да, именно что дуализм, – невозмутимо сплевывал Панайотис фисташковую скорлупу в бумажный пакетик, не глядя подхваченный им, отработанным жестом, мощной правой рукой, со скамейки. – Мы все на земле ежесекундно живем в том, чего не должно было быть. Вся земная история – это история того, чего быть не должно. В этом ужас! Поэтому единственно истинное содержание христианского обращения – это бегство из мира сего! Нет других путей спасения! Выбор стоит крайне жестко: либо быть с Христом – и, значит, отречься от этого мира, – либо остаться упиваться этим миром – и, значит, быть против Христа! Нет другого пути к Христу – только отречение от этого мира! Тебе ли, принесшему монашеские обеты, этого не знать? – уверенно, крепко оперев ноги в черной рясе на землю, сидел, улыбался, глядя на пробежки Флориана, Панайотис.
– Нет, но мир же – прекрасен! – возмущался, быстро ходя ходуном по контуру травяной тонзурки, Флориан – и, на ударных словах (а в ударное превращалось каждое!), делал руками такие жесты, будто баскетболист, пытающийся поймать мяч, летящий на него из самых разных направлений – и сверху, и справа, и прямо в лицо. – Мир же – прекрасен! Хорошо, мы с тобой отказались от всего мирского, потому что… Потому что мы выбрали Главное! И ради этого пожертвовали всем второстепенным! Но мир же все равно – прекрасен!
– Да?! – спокойно хмыкал Панайотис, отряхивая руку об руку. – Действительно?! Прекрасен?! Хм…? – и опять спокойно, чуть насмешливо, глядел Флориану в глаза и выжидал, когда тот дойдет в споре до крайней точки кипения.
– Хорошо, хорошо – не вполне прекрасен… – застывал вдруг на месте Флориан. – Да, мир пока еще не совершенен, но…
– Флориане… – спокойно лез Панайотис рукой в карман – зачерпнуть новой порции соленых фисташек. – Флориане, есть катастрофическая разница между несовершенством и заведомым злом. Здесь, на земле, царит заведомое, осмысленное, целенаправленное зло. Не нужно мне ваших профессиональных католических схоластических вывертов от лукавого! Нет, зло – это не есть «несовершенное добро»! Добро – это добро, а зло – это зло! В устройстве этого мира нет «несовершенства» – здесь царит виртуозное, целенаправленное, совершеннейшее зло, изощрённейшее в улавливании душ. Здесь нет никакой «ошибки», здесь нет никакого «недочёта» – это тщательно продуманное зло! В самой сути земного мира заложено зло!
– Ты, брат, Йотис, сегодня в метро, случайно, утром в час-пик не ездил?! – злясь за цеховую обиду, издевательски хохотал Флориан. – Если ездить в лондонском метро в час-пик – можно быстро заразиться Маркионовой ересью!
– Что ж, – невозмутимо возражал Панайотис, – тезис Маркиона о том, что мир сей зол, – никому из настоящих ранних христиан в то время даже и в голову не приходило оспаривать! Для всех ранних христиан это было очевидно! А ты ведь оспариваешь именно этот тезис! Флориане! Неужто ты не читал Евангелие, где Христос призывает возненавидеть свою жизнь в этом мире?! Неужто ты не читал слов Христа о том, что любящий жизнь свою в этом мире потеряет свою душу для жизни вечной?! Неужто ты не читал слов любимого ученика Христа – апостола Иоанна?! Который не просто призывает возненавидеть этот мир, но и прямо говорит, что тот, кто любит этот мир, в том нет любви Божией?! Вот тебе тогда, по твоей логике, первые и главные еретики – Христос и апостол Иоанн Богослов! О чём ты, Флориане?! Вспомни, что главное и самое органичное дело, которое сделал этот мир – это убил Божьего Сына! Этот мир убил Божьего Сына. Этот мир убил Бога! Именно потому, что этот мир такой, как он есть, – мир и убил Христа! Как же у тебя после этого язык поворачивается заявить, что этот мир – прекрасен?!
– Йотис, к чему ты клонишь, старый ты ересиарх?! – дразнился Флориан. – Ты, что, считаешь, что Бог не творил этого мира?
– Я клоню? А Христос к чему, по-твоему, клонил?! Христос прямо называл «князем мира сего» сатану! А ты думал – это шутка?! Нет, конечно Бог земной мир не творил, – спокойно отвечал Панайотис, приканчивая второй уже за прогулку пакет фисташек. – Бога ли прокляну, прокляв смерть? Никак! Бога ли прокляну, прокляв похоть? Никак! Бога ли прокляну, прокляв того, кто выдумал похоть? Никак! Бога ли прокляну, прокляв все земные греховные закономерности? Никак! Думаю, чудовищная тайна трагедии возникновения этого земного мира – в том, что враг, злобный завистник и пакостник спародировал, своровал виденные у Бога красоты и чудеса и гениальные структуры, но как бы перепрограммировал всё, вывернул всё наизнанку: вместо духа и чистоты – насадил похотливую плоть; вместо Божьей свободы – насадил садо-мазохистское иерархическое рабство взаимного издевательства и взаимного уничтожения, – иным словом – создал на земле царство анти-бога – плотского, похотливого, злого, одержимого гордыней и жаждой власти, – то есть это абсолютная и полная противоположность Христу, полная противоположность характеру Бога! Именно поэтому этот мир и убил Христа: потому что этот мир – полная противоположность Богу! И все сущности, являющиеся продуктом земного мира, враг заключил в тюрьму этой земной плотскости, гордыни, похоти и смерти. Этот запредельно страшный отравленный изуродованный мир отличается от Божьего Царства еще больше чем орангутанг от человека! Этот мир – выворотень и оборотень Божьего Царства – этот мир находится с Божьим Царством в изнаночном, обратном соотношении! Всё, что здесь, в этом земном мире, почитается за «хорошее», – всё это омерзительно в Божьем Царстве! А ты думал, Христос стал бы нас призывать отказаться от чего-нибудь хорошего?! Что ж за «бог» такой скроил мир, от которого Христос призывает нас отказаться? Флориане, кто-то один нам врёт – либо мир сей – либо Христос. Нам самим выбирать, кому нам верить на слово – Христу или миру сему. Что ж за «бог» такой скроил людей мира сего – так, что Христос призывает нас ни в чём не быть как люди мира сего? Что ж за «хороший» мир такой, и что ж за «бог» его скроил, – раз Христос прямо говорит, что большинство людей в этом мире идет в погибель, выбирая «широкие врата мира сего»? Что ж за «бог» такой сотворил такой мир, где «широкие врата ведут в погибель»?!
– Йотис, но ты просто полюбуйся вокруг! Вот! Вот! – кричал в запале спора Флориан и, к своей обиде, сгоряча демонстративно тыкал руками почему-то в выгоревшую примятую поломанную соломку на краю полянки. – Ты полюбуйся!
– В Царствии Божием полюбуюсь, – угрюмо ответствовал Панайотис. – Здесь всё отравлено. Цветастое рабство греху, плоти и смерти. Вся природа, все живые существа ежесекундно страдают в этом земном плену у сатаны. На что ж здесь любоваться? Здесь, если глядеть по сторонам – то только слёзы целыми днями придется лить! Бездумные несчастные твари, заключенные в тюрьму бездуховной плотской похотливой телесности, мучений и смертности! Лишь сострадание и слёзы – вот что это у меня вызывает, и надежду на скорое искупление и избавление Христом всей твари из этого страшного сатанинского земного плена! Но никак не любование!
– Йотис, что ты такое несешь! Земной мир же совершенно очевидно богозданен – посмотри как гармонично здесь всё устроено! – бегая по кругу и размахивая руками кричал опять Флориан.
– Не бредь, Флориан: а мерзопакостная полигамия сношающихся орангутангов тоже «богозданна»?! – спокойно возражал Панайотис. – А кровососущие вампиры-летучие мыши – тоже «Богом» сделаны?! Ты видел когда-нибудь их лица?! Нет? А я имел несчастье к своему ужасу увидеть их как-то раз в конюшне под Афинами у своей тетки – как они нападали на лошадей и присасывались к их венам, а потом, с мерзопакостными криками и драками своими жилистыми перепончатыми «крыльями», сношались, вися вниз головой под крышей. Тьфу, нечисть… Не клевещи на Бога, Флориане, говоря, что это «богозданно»! Эта серая перепончатая нечисть совершенно откровенно скроена сатаной. Взгляни на их лица, найди где-нибудь в книгах! Извини, друг, – но нам либо имперский Никейский «символ веры» придется подправить – либо Христа придется еретиком объявить – потому что Христос, даже на страницах пробившегося к нам сквозь сито цензуры, вусмерть отцензурированного Евангелия, прямо говорит про некоторых тварей, что они сотворены не Богом, а сатаной, – например, пауки, скорпионы и прочая мерзость, – их Христос – если ты вспомнишь, – прямо называл «силой вражьей». И, даже, как отдельный дар, даровал Своим ученикам «власть наступать на них, и на всю силу вражью». Так кто ж мы такие – чтобы опровергать Христа и говорить, что «всё» «богозданно»?! Земные твари, увы, уж больше похожи на фашистские эксперименты недоразвитого одержимого гордыней микробиолога, который издевается надо всей созданной по его вкусам вселенной. В Царствии Божием все спасенные, все вытащенные отсюда, будут совсем другими – даже животные будут духовными, чистыми и безгрешными! Здесь, на земле, все сущности ужасны. Знаешь, я на Афоне вдруг однажды увидел мысленно птиц, такими, какими они будут, когда их переделают в Царствии Небесном: чудо! не объяснишь словами, какое красивое это было видение!
Каким горячим потом стыда отливались теперь, на вершине страшного и тяжелейшего сегодняшнего дня, Флориану эти его «мир прекрасен!», «богозданен!» и «гармоничен!», которые он несколько раз, в запале спора, прокричал год назад! Боже мой, Боже мой, да, да: ровно год назад – вот так же, как сейчас, был конец июня – те же цветущие липы, вся в белоснежно-малиновом цвету ежевика в парке у пруда, когда в начале спора гуляли с Панайотисом! Вот он мне сегодня, Господи, от Тебя и ответ… Вот он и ответ… И та же рано выгоревшая, по праву ближайшей к небу, крошечная полянка – тонзурка, с венцом порыжевшей примятой соломы – вот здесь, на этом же самом месте, на вершине холма! Где после разразившегося спора-скандала, ровно год назад, Панайотис вдруг тихо, и с какой-то особой, дрогнувшей бережной ноткой в голосе, сказал:
– Ну, значит, еще не время тебе знать. Когда и если придет время, ты от этого знания закрыться не сможешь. Но только знай, что чем ближе ты к осознанию правды будешь подходить, тем сильнее на тебя будет атака врага, который бросит все силы, чтобы тебя до правды не допустить, будет использовать все методы.
В августе прошлого года Флориана отправили на восьмимесячные курсы в Рим – а колокольный звон римских улиц так умащивает душу, что все эти тревожные споры забылись быстро; в Лондон вернулся Флориан уже только после Пасхи, и даже как-то и не заметил, что Панайотис куда-то исчез, – или это он сам, Флориан, куда-то исчез? – что так много месяцев они не созванивались – и даже не встречались случайно на улице – что прежде происходило с внятной регулярностью неслучайной судьбы – как, собственно, и всё его знакомство с Панайотисом. Безумно странно Флориану было сейчас осознавать и то, что сам он, за все эти месяцы в Риме и даже после возвращения назад в монастырь, – пока они не виделись и не созванивались, – на фоне сцены жизни, загроможденной ежесекундно с грохотом вносимыми и уволакиваемыми громоздкими потрясающими воображение декорациями и звучными драмами то и дело выбегающих из кулис неожиданных актеров, хватающих тебя за руки и требующих от тебя внимания, – ни о Панайотисе, ни о том годичном споре, ни разу даже и не вспоминал! А вот сейчас Флориан, казалось, полжизни бы отдал, чтобы немедленно поговорить с Панайотисом обо всех ужасах сегодняшнего дня! Йотис, Йотис, как мне нужна сейчас твоя борода! Знал он этого грозно-красивого, антично-черноволосо-кучерявого длинноволосого грека c большой роскошной бородой и удивительно выгнутыми виньетками бровей и черных усов, настоящего монаха долгой Афонской выдержки, – уже года четыре – а казалось: старый, старый дружище! В первый раз Флориан увидел его в месте почти комичном – до того неподходящем для дружбы двух монахов: в маленьком магазинчике Benetton на кривой гористой улочке у метро, меж других, столь же пестрых низкорослых магазинчиков. Флориан рассеянно проходил мимо и вдруг невольно застыл: какой-то ярко-красивый человек в черной рясе, перед входом в Benetton, остановился и крепко осенил себя крестным знамением, – и только потом вошел в магазин. Любопытство Флориана не дало ему уйти, и, чувствуя некоторую неловкость что подсматривает (и одновременно радуясь, что в тот день оделся в штатскую одежду – как часто делал из скромности, не желая привлекать внимание в толпе), он во все глаза глядел через стеклянную стену магазинчика – что же будет дальше. И вдруг – как вспышка: к монаху кинулись в магазине со всех сторон, из-за стоек с одеждами, мальчики и девочки, тинэйджеры, продавцы Бенеттона, в форменных маечках и джинсах – бросились ему на шею с объятиями! Всей охапкой! Как бы ни любили Флориана прихожане в общине, – а вот этой удивительной, неподдельной вспышке любви он чуть-чуть позавидовал! Но, улыбнувшись, пошел все-таки дальше по улице своей дорогой, застеснявшись подойти познакомиться. А на следующий же день (будто судьба и впрямь не давала ему от намеченного знакомства уйти) Флориан встретил того же монаха в месте еще менее каноническом: в супермаркете. Флориан, налегке зашедший купить для кухни, в помощь кривой Ане, израильской органической картошки, увидел, как монах, всё так же в рясе, катит перед собой пустую металлическую магазинную тележку – а вверху тележки, прямо перед ним, в том удобненьком супермаркетовом пюпитре, где домохозяйки специальным металлическим зажимчиком закрепляют всегда список необходимой для покупки жратвы, был зажат небольшой заламинированный лист, размером с растопыренную ладошку, с каким-то греческим текстом. Флориан сначала подумал, что это список покупок, распечатанный на компьютере (тем более что монах, как он заметил, катя перед собой тележку, проходя между стеллажей с едой, всё время в этот лист заглядывает, явно как будто сверяясь с ним, и что-то даже, одними губами, беззвучно из этого листа на ходу зачитывает), – потом Флориан сощурился – и издали разглядел, что лист-то под ламинатом – старинный, пожелтевший, в нескольких местах на полях продранный и протертый. Флориан изумился и было попробовал, догнав монаха, в толпе покупателей, незаметно, подсмотреть, что в тексте; но в греческом, не в пример латыни, он был не очень силен, и так, на бегу разобрать было невозможно, – Флориан сдался, улыбнулся, попросил у монаха извинения, представился – и, без обиняков, признался, что шпионил за ним уже и вчера, и что сейчас вот просто умрет вот тут на холодном полу супермаркета от любопытства, если не узнает, что это за лист покупок.
– Так это же первый лист первого письма апостола Иоанна! – запросто сообщил Панайотис. – У меня просто Евангелие старое, которое я когда-то собственноручно благословил в Иерусалиме в Храме Воскресения, на Гробе Господнем, – так поистрепалось, из-за того, что я его всегда и везде с собой носил, что страницы вылетать начали. Мне пришлось выбирать, что главное – чтобы с собой носить какую-нибудь одну страничку! Выбрал быстро! Здесь же, в этом тексте – ДНК Бога! «Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы!» Это же самая главная фраза во всем Новом Завете! По этой фразе – даже если все остальные тексты потеряются – как по ДНК можно восстановить Бога – и отвергнуть всё, что Богом не является, а только притворяется! Я никогда не устану удивляться: как мы, грешные люди, ущербно устроены – сколько бы я ни читал этой фразы – а потом отвожу глаза, смотрю на мир – и такая белиберда сразу в голове! Поэтому я всегда эту фразу с собой ношу. Как только мир глаза и мозги затуманит – раз, прочитал – противоядие работает! Особенно в магазинах! Ненавижу магазины! У меня сразу паническая атака начинается, когда я эти кошмарные ряды еды вижу! А эти чудовищные смертельно холодные морги мясных отделов в «Маркс энд Спэнсэр», через которые они заставляют тебя проходить чтобы попасть во фруктовый «рай»! Здесь же нужно в специальных тулупчиках ходить, чтобы и самому заодно не околеть! – поёживался Панайотис и держал в руках заламинированный лист так, словно он об него грел руки. – А вот здесь – видишь, брат! – вдруг с удивительной улыбкой добавил он, – …на другой стороне листа – вторая по главности фраза: «Не любите мира, ни того что в мире: кто любит мир, в том нет любви Божией. Ибо всё что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Бога, но от мира сего. И мир проходит, и похоть его, а исполняющий волю Божию пребывает вовек». Никогда не споткнешься, если это читать всегда будешь!